Н-да, фандом такой быстрый.

Как бы не пришлось закрывать прием заявок раньше обозначенного полудня завтрашнего дня.

Такая возможность вполне существует, если число заявок приблизится к "(лимит для круга Б) х 2" уже к вечеру.

@темы: фесты-конкурсы, фандом

---

Моё творчество: тексты с полит-феста.

И последний. Которым я наименее доволен, хотя сам по себе - отдельно - он вроде бы не так уж плох.
Просто короток, и характеры персонажей даны пунктиром - виньетка.
Просто вся эта... "археоЛоГГия"(с) с разной степенью тяжести неожиданно начала есть мой мозг в количествах, не предусмотренных первоначальным планом, поэтому и появляется закономерное недовольство - когда хочется больше, полнее и ярче, хотя персонажи такие, конечно, что мда. Вопрос, на кой мне вся эта история ГФ с реконструкцией всего подряд и некий ультраправый харизматический лидер, чьи идеи я ни разу не разделяю (даже во сне вряд ли приснится), вместе с еще рядом лиц - вопрос данный прошу считать риторическим. Впрочем, для кое-чего это все равно может пригодиться, хоть и косвенно.
Но, возможно, до тэга "археоЛоГГия" таки дойдет, особенно применительно к... кое-чему, оно же "Да здравствует!..". Хотя там НП, как они есть, и вообще полуоридж с собственной реконструкцией, которая, как и следовало ожидать, от канона начинает отдаляться.

Впрочем, после возвращения с конвента и в связи с реалом и ФБ и прочим данная тематика от моего мозга слегка отстала.

Пусть пока, в общем, лежит. Несколько подредактированным.

Название: Мечта
Персонажи: Рудольф фон Гольденбаум, Эрнест Фальстронг
Жанр: общий
Рейтинг: PG
Комментарий: написано на полит-фест по "Легенде о героях Галактики"
Предупреждения: нет

В кафешке, как водится, играла музыка – без претензий, что-то из популярного в нынешнем сезоне. Не слишком громко, потому что полагалось не раздражать посетителей, но достаточно громко, чтобы слышаться даже за пределами помещения – там, где под тентами располагались столики для клиентов, желавших свежего воздуха.

Один из таких, плотный светловолосый юноша, неодобрительно покосился в сторону освещенных окон. Он любил совершенно другую музыку – старую земную, ставшую «классической» ещё до ядерной катастрофы.
Покосился – и отвернулся, глядя теперь уже прямо перед собой, на заборчик и декоративный кустарник, прячущиеся в вечерней темноте. Светловолосый юноша ждал. Пока из темноты не выделился сгусток более плотный, не шагнул ближе, не стал человеческой фигурой – высокой, почти двухметровой на вид.

Увидев это, юноша посветлел лицом и кивнул.

Тот, кого он ждал – тоже молодой человек, в форме курсанта военной академии Федерации – небрежно отодвинул стул и сел напротив. Стул тихо и жалобно скрипнул, однако крупный, плечистый курсант не производил впечатления человека, которому неуютно в мире вещей – или неуютно с собственным сложением в принципе.

Они смотрели друг на друга пару мгновений – молча, неподвижно и цепко. А потом курсант улыбнулся, отчего его взгляд, тяжелый и требовательный, словно стал мягче.

- Ну, привет, Эрнест.

- И тебе – здравствуй, Рудольф, - светловолосый изогнул губы, показывая, что рад.

*
- Нет, и ты представляешь? Ты только представляешь себе?

Рудольф был возмущен. Когда Рудольф бывал возмущен, он предпочитал переходить к действию – по крайней мере, так было в их с Эрнестом школьные годы. Эрнест и сам очень хотел действовать, но всегда запутывался в уже имевшихся правилах и установлениях, как бабочка в паутине, и мог только наблюдать, приоткрыв рот, как Рудольф, допустим, лезет на третий этаж в окно учительской, чтобы исправить несправедливые отметки в классном журнале. Не все – никакой нездоровой солидарности с теми, кто заслужил, вроде чёрной дурочки Ру или полудохлого астматика Сэма, – но ведь это всё-таки был поступок. Настоящий, а не показная храбрость надоевших сериальных героев.

Но сейчас возмущение Рудольфа выхода получить не могло. Он очень держался за своё место в академии и рассчитывал закончить с отличием – чтобы сразу получить хорошее назначение в космофлот.

- Ты только представляешь себе? – Рудольф сжал ладонь в кулак. – Извращенец, все это знают, и все молчат.

Эрнест сочувственно кивнул. Все знают, и все молчат. Так и обстояли дела с большинством пороков в Галактической Федерации.

- Извращенец, - повторил Рудольф это слово, скривив рот. – Но кто как, а я подставлять свою задницу не намерен.

- Эй, потише, - дёрнул головой Эрнест. Рудольф иногда увлекался, забывая, что он не на трибуне. Эрнесту не в первый раз приходилось вот так его сдерживать.

- Ерунда. Имею право сказать, что не намерен такое терпеть. И другие, скажу тебе, тоже терпеть не должны.

- Это законом не преследуется, вот что уже я тебе скажу, - негромко проговорил Эрнест, хмуро глядя в столешницу. Он учился на юриста уже третий год, столько же, сколько Рудольф в военной академии. - Так что законным путем ничего не сделаешь, злись не злись.

- Значит, должно преследоваться! – Рудольф разжал кулак и ударил ладонью по столу. – Сам подумай о тех парнях, которые вынуждены этим заниматься. Потому мы и не можем покончить с космической преступностью, что у Федерации не армия, а бардак.

- Ты покончишь. Я тебя знаю, - Эрнест снова изогнул губы в типичной своей улыбке. Он действительно был уверен в Рудольфе, несмотря на такое неудобное законодательство.

Рудольф молчал. Стоящий неподалеку официант то и дело поглядывал на их столик, раздумывая, когда и как разумнее подкатить с традиционным вопросом «Что пожелаете?». Но едва тот стронулся с места, Рудольф наклонился к Эрнесту ближе и сказал твердым четким голосом, несколько тише обычного:

- Знаешь, я решил. Я изменю эту Федерацию. Она прогнила насквозь, боги мои – свидетели. Сначала я добьюсь всего в армии, а потом займусь политикой. Потому что у меня есть мечта.

Эрнест моргнул. Не то чтобы такого совсем нельзя было ожидать от Рудольфа, даже наоборот, но подобные заявления всегда звучат слегка неожиданно.

- Что пожелаете заказать? – ленивый голос официанта был явно некстати, но посиделки на территории кафе надо оправдывать, и Эрнест заказал кофе, а Рудольф – стакан томатного сока. Он вёл до отвращения здоровый образ жизни.

- Значит, ты решил добиваться власти, - произнёс Эрнест, подводя промежуточный итог, и его глаза заблестели. Мир менялся в эти самые минуты, поворачиваясь новой стороной, о которой Эрнест даже не мог всерьёз думать раньше. Музыка из кафе, надоевшая и непритязательная, как бы замолкла, сменившись внутри него одной из старинных, зовущих вперед, мелодий.

- Я решил, - улыбнулся Рудольф. – Говорю же, у меня есть мечта.

Эрнест наклонил голову к плечу, сощурился. Он становился слегка близорук и не хотел, чтобы Рудольф об этом узнал, но сейчас тому было явно недосуг обращать внимание на лицо приятеля.

- Мечта? - его сердце билось чаще, и просыпалась та самая, так и не осуществлявшаяся почти, жажда действия.

- Мечта о новом государстве. Оно просуществует тысячу лет. И ты мне поможешь его создать.

Это был не вопрос.

Рудольф смотрел на Эрнеста прямо и пристально, не мигая. Им принесли напитки, но ни один не обратил на это внимания.

Рудольфу как-то сразу хотелось верить. Совсем и полностью. Эрнест уже был его – весь, с потрохами, с любимой классической музыкой и историческими романами, вплоть до аккуратных пуговиц новенького пиджака. И со всеми знаниями, полученными за три года учебы - с мозгами, в конце концов.

- Почему я, интересно, - всё-таки сказал он. Даже понимая, что не стоит искушать судьбу - и Рудольфа - лишний раз.

- Не только ты, вообще-то. Но ты – мой друг, - пожал плечами Рудольф. Выглядело это при его сложении внушительно. – И я тебе знаешь что доверю? Правосудие. Ты же у нас юрист, значит, должен разбираться, кто виноват, а кто – нет.

- У нас несовершенные законы, - пробурчал Эрнест. - Я тебе столько раз говорил.

- Ха! В новом государстве будут новые законы. Справедливые. Порядок и процветание на тысячу лет – вот что такое эта мечта.

- Если бы только было можно иногда руководствоваться интуицией… а не только законами, - и словно на секунду он прикоснулся к этой мечте, обжигающе-яркой, как расплавленное золото, золотой насквозь, могучей, как ствол золотого дерева, стремящегося высоко к небу. Эрнесту окончательно захотелось стать её частью, что бы ни требовалось для этого совершить.

Рудольф не отвечал, только продолжал смотреть, пристально и прямо, отпивая по глотку из стакана с соком.

Эрнест по-прежнему не притронулся к кофе. Он слегка шевелил пальцами, как всегда, когда волновался, и тоже не отводил глаз от Рудольфа, жадно всматриваясь в его лицо.

- Если ты точно не шутишь, то я с тобой. Только сначала не вылети из академии за крутой характер.

- А ты не вылети из своей ученой обители за несогласие с нашими законами, которые такие все, на их взгляд, замечательные.


*
Пора было прощаться – курсанту полагалось ещё навестить мать, а у студента завтра прямиком с утра стояла лекция, которую не стоило пропускать. Но они всё сидели за столиком у кафешки, под тентом, увлеченно обсуждая, что будут делать потом, когда больше не будут так молоды.

Эрнест в основном кивал, но иногда вставлял пару фраз. Да, они введут новую моду – вот почти как в его любимых исторических книгах, да, они искоренят курение вовсе, и да, шавок из законодательного собрания надо разогнать ко всем демонам. Но вот один вопрос несколько минут заставлял его облизывать губы, катаясь под языком, пока, наконец, не вырвался:

- А вдруг, если… меня убьют?

- Я за тебя отомщу, - бескомпромиссно отозвался Рудольф. – За друзей всегда мстят. Хочешь, я убью за тебя двадцать тысяч человек? Или двести? Назови, сколько – они умрут.

- Лучше я скажу как-нибудь потом. Ближе к делу. Надо точно решить, - быстро заметил Эрнест с нервной усмешкой. Такая перспектива была самым неприятным во всей этой истории с их мечтой. Ладно бы кто-то другой умирал, другие – вполне могут умирать, даже должны, особенно если необходимо, но сам Эрнест всё-таки не стремился уйти из жизни. По крайней мере, так быстро.

- А вот меня никто не убьёт. Может быть, я буду жить сто лет. Меня никто не может убить, кроме меня самого.

Железная уверенность звучала в словах Рудольфа. Он протянул руку и резко сжал лежащую на столе ладонь Эрнеста.

- Я буду жить, пока существует новое государство, а, может, и ещё дольше. Жить в памяти. Ты же веришь?

Никто бы под таким взглядом, под железной уверенностью и железным пожатием ладони, не мог ответить «не верю». Эрнест тем более бы не смог. Он верил. Как и всегда. Иначе было просто немыслимо.

Эрнест смотрел, его глаза слезились и блестели, рука потела, на дне чашки застывала кофейная гуща, а из кафешки всё звучала надоевшая музыка, и мир казался совершенно обычным за пределами этого столика, где двое только что решили для себя судьбу Федерации.

Где-то далеко мальчишки запускали фейерверк.

@темы: копания глубоко, археоЛоГГия, Легенда, фикрайтерство

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

В некотором роде, флэшмоб - вариация на "ни дня без...".

У меня будет в слегка модернизированном виде - ни дня без любимых пар из разных канонов. По одному-два арта каждый день.

А начну с Reboot.
Фемслэш. ОТП. Прекрасные женщины в принципе, если подумать, являются достоинством данного анимационного сериала, ибо такова там каждая.

Мышь/Дот, рейтинг PG

@темы: флэшмоб, арт, ReBoot

---

Мое творчество: тексты с полит-феста.

Странный фик. Признаю сразу. Но концепт, высказанный одним человеком, не давал мне покоя - и в итоге получилось именно это.
Добавить что-то в текст не нашел возможным, так что - пусть каждый видит, что сам найдет.

Название: Goddess of Democracy
Персонажи: Ян Вэньли, Джессика Эдвардс
Жанр: драма
Рейтинг: PG
Комментарий: написано на полит-фест по "Легенде о героях Галактики"
Предупреждение: упоминание канонной смерти персонажей, AU-кусок

Родись она в Рейхе – её бы называли валькирией.

Она родилась в Союзе Свободных Миров, и её называли просто Джессикой Эдвардс. Называли странной, ненормальной, неистовой, называли настоящим лидером – и называли подзаборной шавкой. Но она была Джессикой Эдвардс, и никем больше.

Когда-то, когда она раздавала листовки у ворот военной академии, злая и мокрая под дождём, и ещё раньше, когда была девочкой, сжимающей кулаки от возмущения несправедливостью жизни, она решила, что будет бороться всегда. Чего бы ей это ни стоило, а стоить могло очень многого. Ей было не жаль. Почти ничего не жаль, но исключения всегда есть.

Один человек смотрел на неё. Он тоже родился в Союзе Свободных Миров, не мог назвать её валькирией и в принципе не любил опрометчивые сравнения. Он смотрел, как её жёлтые волосы становятся золотыми в лучах закатного солнца. Он видел, как она проклинает свою попытку жить «как нормальные люди» и решает вернуться к борьбе. Он думал о ней, он думал, что он любил её.

Она говорила, он слушал – лично или по сетевому вещанию. Её голос звенел, её глаза светились и в её волосах вспыхивал огонь. Она была обновлением. Она была радостью. Она была надеждой. Его собственной надеждой на то, что в Союзе Свободных Миров могут произойти определенные изменения, способные стереть тот прогноз, который он вывел карандашом на полях книги «Избранные изречения отцов-основателей» – Союз обречен при соблюдении ряда условий. Не более чем десять лет, или пятнадцать.

Он любил этот Союз, в котором родился.

Он доставал тетрадки, в которых от случая к случаю записывал мысли о социальном и политическом устройстве – такие, какие могут приходить в голову военному офицеру без более подходящего образования. У него не было конкретных предложений, он не знал, как это делается. Он никогда бы не согласился взять власть, потому что не знал, что с ней делать.

Она, надо полагать, знала.

«Демократия – они забыли подлинный смысл этого слова. И заставили забыть нас. Но мы вспомним».

Это были её слова, и что-то в его сердце по-настоящему шевелилось от этих слов. Он, пожалуй, хотел верить в то же, во что и она. Верить в демократию.

И верить в Джессику Эдвардс.

Многое могло случиться, если бы она добилась желаемого. Привела бы ревизионистскую антивоенную партию к власти.

Он писал ей несколько раз. Она отвечала. Это была странная переписка, о политике и о воспоминаниях юности, о печали и надежде. Она не привыкла писать письма. Он не привык на письма отвечать. Но они обменялись несколькими.

Он имел основания думать, что любит её. Он искал в ней свои идеалы.

Он любил Союз и те идеи, которые Союз воплощал. Она тоже это любила, только для неё идеи всегда были на первом месте. Она была воплощением этих идей, лучшим, чем клонящийся к закату Союз Свободных Миров.

Её следовало бы называть не валькирией – раз уж она родилась именно в Союзе.

Её следовало бы называть иначе.

Но он ни разу не назвал её так, ни про себя, ни вслух.

Он только думал, что многое могло бы случиться, если она добьётся желаемого.


*

Правительственная машина – с соответствующими опознавательными знаками, но неброская, под стать владельцу – останавливается у калитки скромного деревенского дома.

Женщина в строгом костюме – пиджак и юбка чуть ниже колен, сине-стальная гамма, туфли на каблуках – выходит из автомобиля, жестом указывая шофёру ждать своего возвращения.

Женщина входит во двор и видит мужчину за складным столиком, склонившегося над белыми листами. Она стоит, не двигаясь с места. Ждёт, пока он отодвинет бумаги, только для вида постаравшись сложить аккуратно, встанет и подойдёт к ней.

Она смотрит на него, а он запускает пятерню в волосы на затылке и улыбается ей – одновременно открыто и скромно, как умеет очень мало людей.

- У тебя есть что-нибудь новенькое? – спрашивает она.

- Как бы тебе сказать… Я не думаю, что то, что я пишу, может в прямом смысле тебе пригодиться, Джесс. Но тут есть пара мыслей про местные выборы, ну, как они должны проходить в идеале – наверное, мы это сможем приспособить к нашим условиям.

Женщина кивает, глядя на мужчину – он в футболке и старых застиранных штанах, в шлёпанцах на босу ногу. Он всем своим видом контрастирует с ней.

- Давай посмотрим.

Он снова идёт к столику, роется там в бумагах, а потом они, склонившись голова к голове, водят пальцами по листам, выискивая нужные детали. Ей хотелось бы, чтобы он работал у неё в аналитическом отделе. Он говорит, что это в корне неправильно. Он говорит, что, может быть, немного позже. Пока что он только её консультант, негласный автор идеологической базы обновленного Союза Свободных Миров.

Она собирает листы, которые он решил на время отдать, и распихивает по карманам. Можно побыть слегка неаккуратной, если это необходимо.

А потом он обнимает её, и они стоят так, пока не приходит время ей возвращаться в Хайнессенполис.

Председателю правительства иногда приходится работать и по ночам. А на ночь у него она вообще ни разу не оставалась, хотя иногда у обоих возникало желание. Ни она, ни он не решались высказать это вслух.

- Ты обещал подумать над проектом дипломатического послания в Рейх, - напоследок произносит она.

- Ага, - говорит он рассеянно.

- Но мы не должны забывать об интересах демократии в целом, а не только нашего Союза, - ей иногда приходится напоминать ему такие вещи.

Он молчит вовсе и даже в глазах ничего невозможно прочесть. Но она знает, что он её понял.

Женщина в строгом костюме идёт к машине, думая о том, что быть главой правительства куда труднее, чем демонстрантом на площади.

Мужчина в футболке и старых штанах хмурится, глядя в небо. Он сейчас не думает ни о чём, потому что не хочет.

Иногда становится тяжело понимать даже слишком многое, в том числе о самом себе.


*

Ничего этого не случилось.

Родись она в Рейхе – её бы называли валькирией. Она могла бы стать политической заключенной или, кто знает, одной из соратников Райнхарда фон Лоэнграмма.

Но она родилась в Союзе Свободных Миров, так что называлась просто Джессикой Эдвардс и стала первой из жертв знаменитой «бойни на стадионе». Обожженное тело потребовалось опознавать с помощью медальона, который всегда висел у неё на шее.
Он в опознании не участвовал. Он был ещё за много световых лет от Хайнессена в этот момент.

Она родилась в Союзе Свободных Миров, чтобы стать воплощением его идей и чтобы погибнуть страшно и нелепо. Невовремя.

Он не хотел верить в её смерть. Возможно, в этом причина. Он не хотел думать, что всё это умерло вместе с ней. Он любил её – или думал, что любил. Возможно, разницы никакой и нет.

Когда он думал о демократии – он думал о ней. Когда он думал о ней – вспоминал о демократии, за которую теперь должен сражаться.

Когда он говорил об идеях, он видел её желтые волосы, золотистые в лучах закатного солнца.

Когда он понял, что ошибался, уже было слишком поздно.

Он попытался найти дорогу на свет, но свет ускользал. Он попытался быть рядом с людьми, жить ради людей – и теперь умирал в одиночестве.

Он попытался сохранить всё, что мог, но он больше не любил её. Он не смог этого сохранить. Он вспоминал другую женщину перед смертью.

Древние мифы утверждают, что боги ревнивы.

Возможно, боги демократии – или одна из них – ревнивы тоже.

@темы: зохавает мозг, товарищ Ян, Легенда, фикрайтерство

---

Арты.

Они вряд ли действительно легендовские, хотя артер, на чьем блоге они найдены, в творчестве по мотивам отметился - на ином ресурсе (сейчас сходу не назову), откуда я и взял ссылку на блог.

Но ассоциативно мне два нижевыложенных показались похожими. Так что пусть будут, в соответствующим примечанием о неполной принадлежности.

Хильда

Аннерозе

@темы: арт, ассоциации, Легенда

---

Моё творчество: тексты с Полит-феста.

Всё же выкладываю у себя эти несколько работ. Лучше поздно, чем никогда. Хотя я их, как минимум, отредактировал.

Унылый джен. Идея, впрочем, ела мне мозг с лета - так что я не мог этого не написать, в конечном итоге. Но унылый джен про то, что было за кадром с третьестепенным персонажем и около - тем не менее, такой унылый.
И тем не менее же, он просто пришёл однажды - этот вот "Белый Лис", со своими специфическими понятиями и личностью, которую, впрочем, особенно интересной с обычной точки зрения не назвать - неудивительно, что подобная личность ещё повышает градус унылости околополитического джена. Про подобных субъектов как-то иным стилем писать получается с трудом, даже без поправки на элемент стилизации. Хотя на самом деле это... нерастраченный ценный ресурс, на самом деле. Если так действительно подумать, хотя осуждать выбор - не стану, да и зачем, собственно. Он весьма рационален в подобных условиях; другое дело, что "настоящей жизни" оказывается в пересчёте слишком мало по отношению к тому, что формирует в итоге хорошую репутацию. При этом сам субъект не ощущает в этом чего-то ненормального - всё именно так, как надо. И вообще, он имперский военный и дворянин, несмотря на.

Правда, вот в последнее время не оставляет мысль - не вступила ли одна из дочерей Штайермарка в брак-мезальянс; поскольку что-то неуловимо-общее с любимым заместителем присутствует - не только окраска. Но Фернеру, что ни говори, несколько больше повезло с исторической эпохой.

К слову - если в тексте есть фактологические неточности, просьба замечать. Я их постараюсь отследить и буду надеяться, что при ловле блох смысл и идея не пострадают. Поскольку исторические серии "Спирального лабиринта" я пересматривал последний раз в конце лета, когда ещё раз активно прокручивал в голове данную идею.

Название: Охота Белого Лиса
Жанр: политический детектив (так я это определил для себя, по крайней мере, хотя содержится в тексте не только это)
Рейтинг: G
Персонажи: Хаузер фон Штайермарк
Аннотация: история одного человека и одного расследования
Комментарий: написано на полит-фест по "Легенде о героях Галактики"
Предупреждения: нет

Вице-адмирал Штайермарк имел хорошую репутацию. Его знали как компетентного командира, не разбрасывающегося зря людьми и ресурсами, а также как образцового семьянина с подобающе подобранной супругой и двумя очаровательными дочками. Знали, что вице-адмирал безупречно соблюдает субординацию – что с низшими чинами, что с высшими, нигде не выходя за рамки. И, разумеется, никто никогда не слышал, чтобы вице-адмирал Штайермарк высказывался на политические темы. Он порой выпивал с другими офицерами в элитном клубе, имел более чем неплохой послужной список и оставлял по себе в целом приятное впечатление. Он имел хорошую репутацию – он был одним из многих.

Хорошая репутация – это очень существенно.

Она позволяет не обращать внимания на некоторые факты биографии. Замыливает глаза посторонним.

Например, можно и забыть, что вице-адмирал Штайермарк когда-то был моложе и только начинал службу. А начинал он её, скитаясь по мелким административным должностям в военном министерстве – в тот короткий промежуток временного затишья на фронте войны с мятежниками. И в определенный момент скитания привели в отдел внутренних расследований, где Хаузер фон Штайермарк продержался несколько лет.

Там его и назвали Белым Лисом – скучные, обманчиво спокойные люди. Умевшие собирать информацию и делать выводы, порой даже лучше, чем типы из главного разведуправления при генштабе. Люди, которых, признаться, не слишком любили и не любили бы ещё сильнее, мелькай они чаще – но люди из отдела внутренних расследований предпочитали не лезть в глаза и не соревноваться в непопулярности с некоторыми подразделениями военной полиции.

Штайермарк тоже стал со вре.менем обманчиво спокойным и скучным, но всё-таки предпочёл, когда затишье закончилось, карьеру боевого офицера, а не следователя по особым делам И не жалел об этом. Так получилось, что командование пришлось принимать ему, как старшему по званию, хотя на базу, выбранную мятежниками в качестве цели, его отправили только с достаточно рядовой проверкой. А потом просто надо было сделать выбор, и Штайермарк его сделал. Так началась жизнь человека с хорошей репутацией, верно служившего Рейху на передовой и не слишком задумывавшегося о происходящем в целом.

По крайней мере, на первый взгляд.

Но каждый, кто служил в отделе внутренних расследований, знает, что это навсегда. Он и дальше будет мыслить вполне определенным образом. Не совсем так, как обычный солдат.

Те, кто служил в разведке, тоже знают о чём-то подобном, но к той службе Штайермарк касательства не имел. Но он получил возможность убедиться в правоте утверждения, относившегося к нему лично - не просто размышляя про себя в минуту отдыха о перспективах войны и перспективах Рейхсфлота, а наблюдая, как собравшиеся в зале совещаний представители высшего командного состава сумрачно выслушивают ошеломляющие сведения.

Сведения, будто в Рейхсфлоте завелись крысы, подгрызающие некогда монолитную структуру изнутри – так, что сквозь неё начинает дуть ветер, как бы между делом унося существенную информацию прямиком к мятежникам. А крысы просто так не заводятся, это ясно каждому. Но не каждый может понять, что нужно делать потом.

Высшие офицеры молчали, а вице-адмирал Штайермарк вспоминал, что служил в отделе внутренних расследований – так ясно, как ему не приходилось за последние лет пять или шесть. Только адмирал Козель – способный простолюдин, глава кадровой службы и некогда офицер разведки – молчал явно не просто так, а потом и высказался, причем вполне однозначным образом. Высказался за расследование, которое должно привести к зачинщику – поскольку мало передавить крыс, если они завелись в доме. Необходимо устранить источник заразы, тогда и сами крысы окажутся не столь опасны.

Штайермарк кивнул, про себя отметив, что стоит проследить за результатами расследования Козеля. Он имел хорошую репутацию – и приятельствовал на неблизкой дистанции довольно со многими, так что среди этих многих можно было и не заметить некоторых людей, чья служба начиналась примерно там же, где служба самого Штайермарка. Кто помнил, как и почему его впервые назвали Белым Лисом. Один из таких людей как раз служил у Козеля.

В тот момент вице-адмиралу Штайермарку было сорок четыре с небольшим года, до Второй битвы при Тиамат оставалось несколько месяцев, и вполне можно было думать, что расследование завершится благополучно.

Тем более, что Козель, кажется, обратил внимание на беседы своего подчиненного со Штайермарком и настоял на посвящении вице-адмирала в ход расследования. Этот человек с глазами слегка навыкате и бычьей шеей был не из тех, кого можно обмануть хорошей репутацией, как вскоре понял Штайермарк. Являясь только простолюдином, взлетевшим высоко – он думал всё же в первую очередь об интересах Рейха. Многие из дворян-командующих были совсем иными, к сожалению.

Люди Козеля установили наиболее вероятного кандидата на то, чтобы шпионить в пользу Союза Свободных Планет – разведчики и сотрудники служб информации нередко называли мятежников именно так, не утруждая себя тем, чтобы постоянно считаться с официальной военной доктриной. Но никого, обладающего высоким званием и, к тому же, знатного происхождения, нельзя было арестовать так просто.
Следовало допросить ещё хотя бы нескольких человек, чтобы убедиться окончательно и принять решение о необходимых мерах.

Впрочем, расследование пришлось продолжать «на ходу» - уже после того, как флоты получили приказ о выдвижении в систему Тиамат. О предстоящих боевых действиях Штайермарк думал определенно больше, чем о расследовании – он всё-таки был в первую очередь боевым командиром, таким, каким его сделала жизнь. Он решил, что ознакомится с результатами Козеля позже – когда всё закончится, а на тот момент необходимо было сражаться, даже с учётом того, что крысы могли унести на хвосте и сведения, касающиеся планов именно этой операции.

И Штайермарк действительно позже ознакомился с результатами – точнее, с тем, что от них осталось. Их передал ему спасшийся с флагмана Козеля офицер – тот самый, старый знакомец по соответствующему отделу, уходящий теперь в отставку в связи с довольно серьёзным ранением, полученным как раз в этой битве. Продолжать расследование было больше некому.

Да и Рейх, которому предстояло оправляться после сокрушительного поражения, этого не желал.

Официальный приказ о прекращении дела не заставил себя долго ждать.

Но вице-адмирал Штайермарк не собирался расставаться со скромной коричневой папкой, где содержался ряд сведений. То, что его собственный флот вышел из системы Тиамат с наименьшими потерями, ничего не меняло. То, что адмирал мятежников Эшби погиб и больше не мог быть угрозой – ничего не меняло тоже. Как уже говорилось, люди, служившие в определенных департаментах, имеют ряд отличий от других военных, даже если сами тоже сражаются на передовой.

Он чувствовал своего рода ответственность. Не перед вышестоящими чинами, которые могли, теоретически, ждать какого бы то ни было результата, пока поражение не смешало все карты, а перед Рейхом в целом, если так можно было выразиться.

Но при этом он никуда не спешил, только выкраивал время по вечерам и вникал в материалы. Штайермарк мог предположить, что шпионы мятежников сейчас должны были затаиться, и активные поиски просто-напросто ничего не дадут. Как не давали ничего и раньше, потому что военная полиция при подозрениях в антиимперской деятельности нередко действовала слишком «в лоб». Необходимо было подождать.

Ожидание растянулось больше чем на три года, но Штайермарк ждать умел. Он внимательно изучил всё, что находилось в папке, и довосстановил цепочку выводов Козеля – по крайней мере, думал, что довосстановил.
Так что его взгляд всё чаще останавливался при случайных встречах на вице-адмирале Кристофе фон Михаэльзэне - разумеется, как будто бы невзначай.

Ему действительно потребовалось вспоминать молодость и те методы, которыми они пользовались в отделе внутренних расследований. Было даже несколько моментов, когда Штайермарк спрашивал себя, что было бы сейчас, сложись его судьба слегка иначе. Ответа он найти не мог, поскольку не привык задавать себе такого рода вопросы. Но зато он мог попробовать найти другие ответы.

Он мог проследить по исходным данным некоторые признаки шпионской сети мятежников. Он мог поручить собственным подчиненным присмотреться к приятелям и сослуживцам, а потом доложить, заметили ли они характерные мелочи. Он мог набросать схему, где нити сходились в одну точку.

Так прошло ещё около года. Всё же вице-адмирал Штайермарк ни в коем случае не пренебрегал и прямыми служебными обязанностями.

А потом его с флотом отправили на границу. Он подчинился, потому что интересы Рейха – превыше всего, но скромную коричневую папку, в которой за прошедшее время добавилось содержимого, захватил с собой. Штайермарк не рискнул оставлять её дома, даже запертой в потайной ящик письменного стола. Всякое могло случиться, а это дело имело прямой политический подтекст, так что осторожность совсем не мешала.

Штайермарк был близок к мысли, что судьба его хранит – несмотря на ожесточенные стычки с мятежниками, он не был ранен и его флагман даже не получал существенных повреждений, которые могли бы сказаться на состоянии здоровья экипажа и его собственном.
Видимо, завершить неофициальное расследование действительно было необходимо. А может быть, и нет, и вся эта цепочка событий была только случайностью.

Как бы то ни было, после возвращения на Один жена попросила его взять отпуск и отдохнуть на одной из «летних» планет вместе с дочерьми. Штайермарк согласился, и пока девочки плескались в море под строгим присмотром матери и одной из тётушек, он ещё раз сопоставлял всё, известное ему на данный момент.

И приходил к неутешительным выводам.

Шпионская сеть была велика, исходя из известного Штайермарку – больше всех, которые когда бы то ни было разоблачались имперской разведкой. А при тех потерях, которые Рейхсфлот понёс совсем недавно, массовые чистки представлялись непозволительной роскошью, которая может, в добавок ко всему, расколоть общество и армию. Ведь если так много шпионов, и они есть даже в самых верхах, то что-то в богами хранимом Рейхе точно неладно – так могут рассудить люди. Событие настолько масштабно, что его будет невозможно скрыть в любом случае. За последствия Штайермарк поручиться не мог. В конечном итоге, он был не чиновником министерства внутренних дел, а кое-кем другим.

Он только вполне отдавал себе отчёт, что Союз Свободных Планет – то есть, конечно, мятежники – обязательно воспользуются ситуацией. Даже не имея на своей стороне Брюса Эшби, они могли нанести удар – снаружи или изнутри, со стороны осколков всё той же сети. Ради победы, как гласит ещё очень древняя пословица, хороши все средства.

Штайермарк не имел права так рисковать.

Он всё-таки действительно ощущал ответственность.

Но, однако, была какая-то злая ирония в том, что барон Михаэльзэн преспокойно предавал Рейх, где родился и получил привилегии и где ему ничто не могло угрожать, а простолюдин Козель был готов найти и уничтожить тех, кто работает против Рейха, даже встречая чуть ли не каждый день враждебные взгляды командующих-аристократов. Когда Штайермарк думал об этом, ему становилось неуютно. Он чувствовал, что некоторые вещи в мире происходят неправильно, но не был достаточно компетентен, чтобы всё в них понимать верно. И именно поэтому ни с кем и никогда не говорил о политике, даже когда ещё был молодым и служил в отделе внутренних расследованний под прозвищем Белый Лис.

Он считал, что может только сделать что-то с результатами, бывшими у него на руках – в коричневой скромной папке, невзрачной с виду и очень ценной.

Шло время; вице-адмиралу Штайермарку исполнился пятьдесят один год, а старшей из его дочерей уже сравнялось шестнадцать и ей пора было потихоньку подбирать жениха.

Он не чувствовал себя старым, да это была и не старость по имперским меркам.
Он чувствовал, что время пришло, и если не действовать сейчас, то, возможно, шанс будет упущен вовсе. Такого Штайермарк себе позволить не мог, а позволив, не мог бы сохранить к себе уважения.

Он несколько раз запирался в кабинете, не подпуская домочадцев, и размышлял, какой вариант предпочесть. Перекладывал в разном порядке имеющиеся доказательства, представлял лицо Михаэльзэна, произносил про себя те или иные слова. Штайермарку раньше не приходилось так действовать, и вот для этого он, пожалуй, был действительно уже немолод. Но чем-то процесс напоминал планирование любой предстоящей военной операции, а быть спокойным Штайермарк научился еще очень давно.

К октябрю он всё до конца продумал.

День, когда многих офицеров будут повышать в звании – всегда шум и суматоха, тем более, что кое-кто знакомый, из тех, с кем позволяла спокойно общаться хорошая репутация вице-адмирала, намекнул, что компьютерные терминалы не вполне исправны, а новый начальник кадровой службы – что-то слишком нервный, так что чрезвычайные происшествия совсем не исключены.

Так, в целом, и оказалось. То есть даже лучше, чем Штайермарк мог рассчитывать – у него снова мелькнула давняя мысль о судьбе, которой угодно его расследование. Судьба, впрочем, выходила женщиной жестокой и капризной – если ей сначала было угодно сделать с Рейхом такое, а после способствовать успеху того, что шаг за шагом предпринимал Штайермарк.

Он прибыл в военное министерство около десяти часов, но из-за волнений среди офицеров, чьи повышения сначала были объявлены, потом отменены, смог встретиться с тем, кто ему был нужен, только через два с лишним часа. Правда, у Михаэльзэна Штайермарк оказался первым и единственным посетителем, но, как напомнил ему секретарь, «у адмирала всё равно есть служебные обязанности». Ждал он спокойно. Как уже известно, вице-адмирал Штайермарк умел ждать и дожидаться.

Он встретился с адмиралом Михаэльзэном за закрытыми дверями – разумеется, сам их тщательно закрыв изнутри. Впрочем, в слегка хаотической обстановке, где все озабочены скорее собой лично, вряд ли кому пришло бы в голову подслушивать разговор, формально посвященный всего-то дополнительным поставкам деталей и оборудования для ремонта кораблей, приписанных к флоту Штайермарка. Об этих поставках ему, разумеется, тоже необходимо было договориться. Но уже в следующий раз и, пожалуй, уже с другим человеком.

Штайермарк внимательно смотрел на адмирала Михаэльзэна, стараясь найти в нём какие-то специфические черты предателя. Таковых не находилось, Михальзэн вёл себя так, как и ведут себя немолодые чиновники военного ведомства, всю жизнь просиживающие зады в чересчур уютных кабинетах и не имеющие практически никакого представления о настоящей службе. Если бы Штайермарк сейчас не держал в руках папку с документами, вполне явственно свидетельствующими за шпионскую деятельность сидящего перед ним человека, то мог бы и усомниться в правильности выводов.

Но между тем, Михаэльзэн предложил ему сесть и начать разговор.

Что же, Штайермарк начал. Не сразу, потому что он никуда не торопился, но не собираясь слишком уж отвлекаться, поскольку имел определенную цель.

Он говорил прямо и по существу, глядя собеседнику в глаза. И ни на секунду не выпуская из рук папку.

Михаэльзэн внешне даже не дрогнул, хотя на лбу у него выступила испарина. Он побледнел, когда Штайермарк спокойно продемонстрировал несколько фрагментов содержимого папки, затем покраснел, затем побледнел снова. После чего всё же достал платок и отёр пот со лба. Но взгляд Михаэльзэна остался прежним, и Штайермарк не мог понять, насколько проняла главу сети только что выложенная перед ним информация.

Штайермарк сообщил, что ему всё известно.

Штайермарк сообщил, что не намерен молчать.

Штайермарк сообщил, что если случится нечто, и он не выйдет из кабинета адмирала Михаэльзэна, есть люди, которые передадут необходимую информацию и без него. Это был блеф, но он решил немного рискнуть.

И, разумеется, Штайермарк добавил, что адмиралу Михаэльзэну наверняка известно – за государственную измену по закону карается вся семья обвиняемого, а приговор предполагается один. Смертная казнь, только при высшей императорской милости могущая быть заменена пожизненной ссылкой на фронтир. А у адмирала Михаэльзэна семья есть. Благополучная, счастливая семья, насколько известно.

И вот здесь в глазах шпиона что-то мелькнуло. Штайермарк не смог поймать этот проблеск, но он там был несомненно, и несомненно была эмоция.

- Что… вы предлагаете? – спросил Михаэльзэн, и его тон можно было счесть даже вполне деловым. Штайермарк не чувствовал к такому человеку, как он, уважения, но не мог не признать, что держится тот с достоинством.

И Штайермарк озвучил своё предложение. Пару мгновений Михаэльзэн недоверчиво вращал глазами, но собеседник кивнул ему, уверяя таким образом, что всё совершенно серьёзно. Да, у адмирала Михаэльзэна нет иного средства сохранить свою семью и свою репутацию, кроме как покончить жизнь самоубийством. Выбор способа остаётся на его усмотрение, единственное условие – всё должно быть сделано в этот же день и без оповещения иных лиц.

Михаэльзэн помрачнел, но склонил тяжелую голову в знак согласия.

- У меня есть то, что не вызовет шума. Слово чести, - он криво усмехнулся. Не добавил «имперского офицера» - видимо, остатки чести у него действительно были. Платный слуга мятежников не мог признать себя офицером Рейха.

Штайермарк кивнул, аккуратно проверил, всё ли содержимое папки на месте, и покинул кабинет Михаэльзэна. Глава шпионской сети оставлял ощущение человека, загнанного в угол не только самим Штайермарком, но и обстоятельствами. Вероятнее всего, так и было.

Потом говорили, что некто в военной форме тайно проник к Михаэльзэну, чтобы осуществить убийство. Его видели несколько человек в районе четырнадцати часов по стандартному времени; правда, описать внешность этого господина ни один из свидетелей толком не мог, как и объяснить, почему они сразу не почувствовали ничего подозрительного и смогли доложить, только будучи допрошенными в ходе следствия.

Штайермарк думал, что Михаэльзэн на нечто подобное и рассчитывал. Подозрения на убийство лучше явного самоубийства хранят репутацию, особенно и так потрепанную донельзя, поскольку застрелившийся военный неизбежно начинает вызывать вопросы. Что-то ведь было тому виной – семья, любовница, служебные проблемы, или, может быть, позор, который нельзя выносить на люди. Начинаются слухи.

Если же произошло убийство – начинается расследование.

Расследование началось в тот же день, и, разумеется, вице-адмирал Штайермарк давал показания одним из первых. Он докладывал скучно, спокойно и едва не утомил деталями служебной беседы наскоро созданную следственную группу. Всем было ясно, что добросовестный вице-адмирал не имеет никакого отношения к инциденту, хотя, разумеется, его очень попросили сотрудничать со следствием.

Штайермарк выразил полное согласие.

Впрочем, он мог действительно ничего не опасаться. Репутация Михаэльзэна после трагически оборванного поражением при Тиамат расследования являлась достаточно спорной, чтобы вместо прочных деловых контактов вокруг его персоны присутствовал некий аналог космического вакуума, а его фигура становилась неудобна на своем месте – слишком уж тот врос в чиновничье кресло, смертельно боясь лишиться насиженного места и огрызаясь на любую возможность смены.
Смерть адмирала была для большей части военной элиты гораздо выгоднее, чем продолжение его жизни, если говорить честно, а потому следствие велось спустя рукава, обещая быть столь долгим, сколь и непродуктивным.

Об этом Штайермарк так или иначе слышал. Всё действительно сложилось более чем удачно.

Он напал на верный след, прошёл по нему и добрался до цели – как скупые слова Михаэльзэна, так и его самоубийство были лишним подтверждением. Завершающим штрихом и точкой в расследовании. Можно было поздравить себя молча и так же молча выпить с самим собой.

Сеть, которую контролировал покойный теперь адмирал, вряд ли сможет существовать без главы, тем более что активность её действий за время с возобновления работы, если верить косвенным данным, значительно снизилась. То ли нарушалась координация, то ли агенты уставали работать за «спасибо», без существенной отдачи. Так или иначе, сейчас развал должен был только ускориться.

Некоторые сведения можно было передать старому сослуживцу, с которым Штайермарк встречался раз в год или два по обещанию – тот оценил бы и нашёл применение, чтобы не допустить воссоздание подобных групп в дальнейшем. В конечном счете – не допустить повторного разгрома, подобного Второй при Тиамат. И не допустить, чтобы одна часть вооруженных сил Рейха работала против другой, потому что, в каком-то смысле, это даже хуже, чем постоянная, как хроническая зубная боль, война с мятежниками.

С Союзом Свободных Планет.

Штайермарк был вполне верен Рейху и кайзеру, но некоторые положения военной доктрины можно было действительно не вполне разделять хотя бы в уме. Особенно учитывая, что служба в ряде департаментов действительно накладывает на образ мышления отпечаток.

Как бы то ни было, он сделал то, что, должен был. По своим собственным представлениям и ради собственного удовлетворения – но всё-таки далеко не только ради себя.


Тем вечером вице-адмирал Штайермарк вернулся домой позже обычного.

Дочери встретили его у дверей, и он обнял каждую. София и Кларисса, разумеется, ничего не знали ни о расследовании шестилетней давности, ни о том, что происходило сейчас в военном министерстве – такие вещи ни разу не стоило брать в голову юным дворянкам – но они, должно быть, волновались за отца, не появившегося вовремя. Штайермарк весьма дорожил их приязнью, а потому улыбнулся дочерям и позволил проводить себя в дом.

За ужином разговор шёл о приёме, который на днях собирались устроить их соседи, и Штайермарк, конечно же, согласился, что его стоит посетить, тем более, что там обещают быть приличные молодые люди. При упоминании о молодых людях София зарделась, а у Клариссы заблестели глаза. Им было шестнадцать и четырнадцать лет, очаровательные юные фройляйн, внешне более похожие на изящную шатенку мать, чем на собственного отца. Впрочем, в верности супруги Штайермарк был уверен. Он всегда вёл себя с ней ласково и как подобает хорошему мужу, несмотря на то, что женился не по любви.

Никакой политики в разговорах с домашними и никаких лишних тем, связанных со службой. Если бы у него были сыновья, впрочем… – но боги не дали Штайермарку сыновей.

Поздним вечером он сидел у камина в обществе хорошей книги. Жена, как водится, устроилась неподалеку за вышиванием, а дочери были у себя наверху. Трещали дрова, языки огня поплясывали, наполняя тело приятным теплом, и Штайермарк чувствовал, как уходит что-то, к чему он уже привык за шесть с лишним лет. Как будто неслышно переворачивалась страница, быть может, наиболее интересная во всей книге жизни.

Просто охота белого лиса закончилась. Он загнал дичь, он вернулся в нору – к своей жене, к своим дочерям и к себе самому, вице-адмиралу Хаузеру фон Штайермарку, имеющему хорошую репутацию – остающемуся несмотря ни на что одним из многих, как это и должно быть.

@темы: копания глубоко, археоЛоГГия, Легенда, политика, фикрайтерство

---

А никто, случайно, не хочет из причастных к сей игре?

Я там достаточно вспомогательно (поскольку основная работа никуда не делась), и не стал бы, видимо, соваться, не будь неопубликованных недописок, но сама идея прекрасна.

@темы: зохавает мозг, фесты-конкурсы, симы-такие-симы, другой фандом

---

Не удержался, утащил.

11.05.2012 в 17:04

Пишет  Больной Ублюдок:

За последнюю неделю я совершенно озверел от политических бесед, и придя вчера домой и задумчиво ффтыкая на ленту новостей, я подумал, что если мне как-то попадался даже слэш с пейрингом Маркс/Энгельс, то уж в современной политике можно найти материала даже на педонекрозоофилию с рейтингом энцэ 21, а уж Путин и Медведев – и вовсе ОТП. Потом я покурил, глотнул литр-другой кофейку, и набросал следующий сюжет.
Путин сделал Алине Кабаевой пятерых детей, и четверых из них съел, а пятого, помятого, спасла Чулпан Хаматова, последнего же мать утаила, подсунув прожорливому упырю камень в пеленках, который он спрыснул лимонным соком и заглотил, не заметив подмены. Спасенного младенца спрятали за океаном, где корова Аудумла его выкормила медвяным молоком марки «Несквик» и инструкцией Джина Шарпа. Выросши и возмужав, господин Навальный возвращается на родину, чтобы свергнуть отца-тирана и сожрать его печень… Далее идут батально-эротические сцены, включающие в себя трогательный военно-полевой роман Удальцова с фонтаном, захват телеграфа, железной дороги и общественных сортиров, и схватку Армии Тьмы (зомбированные бюджетники, саблезубые оборотни в погонах, а также ОМОН) с боевыми лесбиянками на роботах, сделанных в виде Валерии Ильинишны на гусеничном ходу. В интерлюдиях же перед охуевшим читателем предстает пыльный хрустальный гроб в Мавзолее, где, заслышав носящееся в ноосфере заветное слово «революция» начал потихоньку просыпаться труп Ленина…
Кульминацией становится захват Кремля армией норок, поднятых некроманткой 70 уровня К. Собчак из норковых шуб. Гнилая кровь жуликов и воров течет по брусчатке, и там, куда она попадает, вырастает верблюжья колючка. И в какой-то момент мумия Ленина открывает глаза, по ее иссохшим нервам бежит непонятно откуда взявшийся электрохимический импульс… мышечные волокна, забывшие уже свое назначение, вдруг сокращаются в нужном порядке, и в абсолютной тишине Мавзолея мертвый Ленин поднимает правую руку и закрывает ею лицо.

Извините, я не смог удержаться.

@темы: посмеяццо, политика

---

Задумчивое.

Я представляю собой пример редкого индивидуума, у которого в голове О/Х и О-Р сосуществуют без малейшего когнитивного диссонанса, хотя это, наверняка, явление малопонятное.
И именно поэтому предлагать мне текст, где в приложение к ОТП идет ревность или ей подобные чувства - дохлое дело. Поскольку не поверю. К кому угодно из адмиралов - возможно, но не к Райнхарду. Ни разу.
И наоборот - тоже не поверю.

@темы: мыслеизвращения, герр О, осторожно: ёжики, сложные-и-запутанные-отношения(ТМ), Легенда

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Выцеплено из старой дискуссии: "...НЕ невинный НЕ страдалец и вообще, по сравнению со мной вы будете плакать, биться и просить Беллу снова просто дать в морду.;J ".
Так, просто. Иногда я еще раз дополнительно убеждаюсь, насколько же - при не-поверхностном взгляде - схожи мои альтер-эги.

Почему-то возникает желание - не слишком острое, но достаточно ощутимое - немного вернуться к старому фандому. Но от него, похоже, уже практически отошла самая осмысленная часть моих ПЧ на данную тему, даже если память - отпечаток, который... - как и у меня, вполне сохраняется. А без осмысленности в определенном аспекте - какой прок, собственно. Несмотря на то, что альтер-эг номер раз действительно, как за год с хвостиком можно было убедиться, более здоровая личность.

Это я сначала почитал дискуссию о культуре магов, образовании и интеграции на дневнике  tmriddle - а вот присоединиться уже не вышло - потом кое-что у себя.

Так что не удивляйтесь, если здесь у меня что-то будет появляться. Вероятнее всего, таки из старого или творчески доработанного. Потому что.

@темы: Рудольф Лестранж, фандом, мир Роулинг, я не сошёл с ума

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Мое творчество. С однострочников. Два.

Да, автор увидел фразу-ключ и долго вспоминал, где слышал, поскольку ощущение, что слышал в виде песни, не покидало.
В итоге залез в поисковики и вспомнил лето прошлого года, когда у  Ирма Банева смотрел некий мюзикл на DVD. Эпохой (как и вообще японской историей) не увлекаюсь, и не проникся, однако что-то да оставило след в памяти, как оказалось.
А при обдумывании идеи текста решил - почему бы и не использовать... недоцитату. В качестве небольшой литературной игры с заказчиком.

Возможно (и глядя на реакцию заказчика) этого не стоило делать. Но пусть будет.

Название: Песня для двоих
Персонажи: Ян Вэньли, Хильда фон Мариендорф, еще кое-кто упоминается
Рейтинг: G

Она знает, что это была песня. Старинная.
Её мать была учительницей музыки в школе для девочек.
Старинная песня для двоих, мужчины и женщины.
"Я знаю то, чего не знаешь ты..."
Медленный, плавный напев. Она мурлычет его под нос - почти неслышно, тем более, что она одна.
Ей действительно кое-что известно. Такое, чего ему неоткуда знать - это она смотрит на многое, со многими общается, в том числе и с этим человеком (которого до сих пор многие зовут именно так, даже сейчас, когда тот получил вполне официальную должность в Кабинете министров). Они ни разу не видели один другого - те двое, хотя чем-то схожи.
Она видела его только один раз.
Это случилось в мае четыреста девяностого. За неделю до подписания Баалатского договора.
Ей было интересно посмотреть на столицу мятежников - и было нетрудно выскользнуть вечером незамеченной. У неё имелся опыт в подобных вещах.
Более рискованно, чем конная прогулка в лес с мальчишкой-простолюдином без отцовского разрешения. Но она же теперь стала военным, по-настоящему, а не в мечтах. Ей не хотелось бояться.
Он был в штатском. Она вспомнила, что читала в газете - адмирал Ян и его ближайшие сподвижники вышли в отставку. Несколько дней назад.
Она узнала его по видеозаписи переговоров с Лоэнграммом; как узнал он - осталось неясным. Но всё же он узнал её первым.
Несколько фраз. Простых, банальных. На ночных улицах Хайнессенполиса - прохладно и неуютно. Столица свободных миров, под сапогом давнего врага.
Она способствовала этому. Он это знал. Они знали оба, что это значило - неслучившийся выстрел.
Смущенная улыбка, руки в карманах. Она не из тех, кого можно таким обмануть. Самый опасный человек в Галактике - на той её стороне. Даже без флота, но флот - не столь уж важно. Так она думала и продолжает думать.
Он показал ей памятник Хайнессену.
Ночь, странности освещения. Ей показалось - она помотала головой - выражение страдания на лице памятника.
- Вам не жаль? - неожиданно спросила она тогда. В этом вопросе содержалось больше, чем в словах, из которых он складывался.
- Я смог наконец выйти в отставку, - его голос был таким беспечным. - Займусь историей. Всегда мечтал.
Разве можно было не поверить?
Они гуляли вместе всю ночь. Притихшие, замершие улицы Хайнессенполиса. Прикосновение руки.
И вслед - когда она уже возвращалась, чтобы тихо проскользнуть обратно, - отзвук песни.
"Я знаю то, чего не знаешь ты..."
Приятный мужской голос. Опасного человека, который нежно улыбнулся ей на прощание.
Разумеется, она не обернулась.
Это случилось в мае четыреста девяностого.
Она тогда действительно была забавна со своим неуместным сочувствием. Он бы не стал смеяться открыто, разумеется. Но он уже всё продумал, задолго до той ночи перед памятником основателю своего государства.
Она не знала.
Никто не знал. Ян Вэньли действительно был - остаётся - опасным человеком.
Теперь ей кое-что известно - теперь, возможно, некоторые вещи изменились - но она по-прежнему не знает одного.
Что значило то послание, незадолго до того, как всё началось вновь.
"Прошу прощения, мисс". Она помнит. Не от руки - напечатано, как принято у мятежников. В Союзе. На его родине.
И несколько цифр, похожих на номер.
Она так и не решилась проверить их - или даже кому-то сообщить.
Она сидит одна и думает, что теперь могла бы это использовать.
Знак... особого расположения? Игра? Он знает людей - лучше, чем этот человек, - и играет тоньше. Возможно. Возможно очень многое в этой сложной вселенной.
Возможно, это ничего не значит. Возможно, она ему просто понравилась - так тоже бывает. Хотя ей странно о таком думать. Тем более - верить.
Ей действительно кое-что известно.
Сейчас и здесь, на флагмане Лоэнграмма, в шаткой обстановке перед вероятными переговорами.
Она умеет думать и сопоставлять, её мозг привык к работе, послушно сортирует и выдает воспоминания. Она сама писала кое-что, не так уж давно, в том числе о Яне Вэньли.
Он уже никому не нужен.
Вот та простая мысль, которая ей известна. Которую она не могла бы отправить - даже если бы захотела - а тем более высказать то, что из этого следует.
Неважно, кто его убьет.
Неважно, будет ли то план этого человека - или нечто другое - или свои же, демократы того или иного типа.
Она не чувствует ничего по этому поводу. Может быть, немного печаль. Но он ведь опасный человек, как бы там ни было.
Просто знание, сухое и прохладное, как та майская ночь на Хайнессене. Как прикосновение его ладони. Мелочь по сравнению с событиями, потрясшими Галактику.
Она сейчас не считает возможным менять что-то в мире одна. Слишком самонадеянно. Неуместно. Как тот вопрос и тот взгляд на памятник, имевший, кажется, почти живое выражение лица.
А человеку, которому она могла бы - действительно могла бы, как теперь здраво думается - показать те несколько цифр, она их не показала. Неуместно тоже. Тем более, что его здесь нет - этот человек далеко, на Феззане. Исполняющий обязанности главы Кабинета. Автор спорного плана.
Это не имеет значения.
После некоторого колебания, она печатает несколько слов с помощью портативной клавиатуры. Никакого почерка - так, как принято у мятежников. На его родине. Но это же будет не письмо как таковое - просто послание, последовательность электронных сигналов по особому зашифрованному каналу. Собственно говоря, смешно было бы думать, будто этот канал нужен для чего-то другого. Просто вариант. Никто ничего бы не проиграл, даже сообщи она обо всем.
Или ей только так кажется.

Четверостишие. Почти как в той песне. Её учили сочинять стихи в школе, как и всех.

"Я знаю то, чего не знаешь ты -
Но я не в силах встать навстречу року,
А ты храним - кто знает, чем - до срока.
Так пей свой чай и спи до темноты..."

Где-то там он, наверное, улыбнется - той самой немного смущенной улыбкой, которой она не верит.
А что будет потом - то будет уже потом.

@темы: мыслеизвращения, товарищ Ян, Легенда, фикрайтерство

---

Мое творчество. С однострочников. Один.

Внелимиты, получившиеся полноценными драбблами, выкладываю по одному. С небольшими косметическими правками.

На тему данной заявки мог бы написать и кое-что другое - была мысль - но исполнение номер два, принадлежащее Чиоре, и одна песня привели к реализации именно этой идеи.
Мне в принципе свойствен взгляд определенным образом.

Название: Дистанция
Персонажи/пейринг: Оберштайн/Хильда
Рейтинг: R
Жанр: angst/songfic
AU, разумеется.


Её глаза на звезды не похожи -
в них бьется мотыльком живой огонь...

Он всегда закрывает глаза, когда находится с ней.
Это несложно. Это вполне естественно. Даже в таких обстоятельствах.
Он изучает реакции ее тела - с помощью рук и губ, - слушает прерывистое дыхание. Ее пальцы скользят по его коже, ногти слегка царапают спину. Движения, звуки, запахи - их вполне достаточно. Острые чувства, компенсаторный механизм - несмотря на то, что живет он в обычной жизни как и все зрячие люди. Не в этих ситуациях.
Не в одной постели с ней.
Но он хотел бы увидеть её глаза - выразительные, серые с зеленым. Понять, как именно она смотрит в такие моменты - когда лежит совсем близко, когда целует в уголок губ то ли специально, то ли ненамеренно, когда его пальцы ласкают ее с медлительной нежностью.
Разумеется, это невозможно.
Разумеется, это оскорбит её и оттолкнёт.
С опущенными веками он куда больше похож на человека. Давно проверено и известно.
Он может встречать её взгляд в любых других случаях, условиях и декорациях. Он уже знает, как она умеет смотреть. Не хватает небольшого фрагмента - и, может быть, прикосновение пальцев, губ, шепот "взгляните на меня"... Нет.
Разумеется, она так никогда не сделает.

...её упреки - вестники прохлады,
как скошенная в августе трава...

Теми ночами, когда она вызывает его - или приходит сама - она может быть натянутой, как струна, жаркой, нетерпеливой.
Дни - совсем иное.
Государственные дела, вопросы безопасности, проблемы реформ и возможность ошибки. Деловые костюмы и выверенные жесты.
Она говорит веско - она умна, это именно тот тип интеллекта, что отличает политика. Он ценит в ней это - и склоняет голову, когда слышит резкое замечание в свой адрес.
Она не даст знать ни словом, ни жестом об его своего рода особом положении, и он одобряет это всецело. Он в принципе одобряет то, чем и кем она стала.
Хотя ночью она может дать знать о происходившем днем и своем отношении к имевшим место событиям, даже если учесть, что эти встречи - не награда, а их отсутствие за какое-то время - не наказание.
Впрочем, они редко ведут разговоры.
Он помнит только четыре подобных случая.
Она не считает возможным зря тратить время.

...её сиянье затмевает солнце,
и замерзает кровь в её тени...

Иногда, когда он смотрит на нее, кажется, что подойти ближе - немыслимо. Обнять за плечи, поцеловать, уложить на прохладные простыни и сделать все остальное - тем более. Он едва заметно сдвигает брови, словно сам себе удивляясь.
Она не стремится отделять себя от людей - она естественна и проста. Она - движение и жизнь, не застывшее величие памятника либо картины.
Однако что-то в ней есть такое, что он даже не думает о нарушении дистанции. Даже таком, которое бы поняла и осознала только одна она.
Когда он смотрит на императрицу и ничего не ощущает сверх почтения и уважения, ему кажется, что он действительно не человек.
Хотя даже у змей кровь на солнечном свете должна согреваться.

...венец - откуда ни взгляни.

А иногда - он ей почти любуется. Она кажется ему красивейшей женщиной, не только умнейшей, из тех, кого он знает и знал.
Он не говорит об этом.
Он просто не знает подходящих слов, если вдуматься. Несмотря на неплохое образование.
А те слова, которые приходят на ум - будут более, чем неуместны в данной им в ощущениях ситуации.
Остаются только поцелуи и прикосновения в темноте, и даже не видя ее он порой все равно ощущает то же самое. Ее привлекательность, сильную почти болезненно.

...любой валет в ее большой колоде
падет, как жертва ревности слепой...

А еще иногда он думает, почему ее выбор пал именно на него.
Не на одного из прославленных адмиралов, не на кого-то рангом пониже и поудобнее, не на кого-то из гражданского кабинета, кто не стал бы создавать неприятностей.
Его ведомство - одна из опор нового государства. Для нее это весьма важно, даже критично.
Возможно, что дело в этом.
А возможно, с ним просто было легче всего.
Она - умна, у нее хорошо развитый мозг, она вполне могла догадаться.
Он наблюдает за теми, кто мог бы стать объектом ее внимания - несколько более пристально, чем требуется. Однако не замечает ничего подозрительного.
Это не ревность. Ему просто необходимо быть в курсе.
Ревность имела бы больше смысла, если бы он не знал - еще с первой ночи, или, может быть, со второй - о том, что в действительности она не может ему принадлежать.
Как и, вероятно, никому другому - но другому все-таки вероятнее. При определенной сумме условий.
Другой мог бы смотреть на нее по ночам.

...она одна - и от меня уходит
давно проторенной тропой.

Она позволяет ему себя целовать - обладать собой - видеть, какой она может быть, сбрасывая привычную кожу.
Она позволяет думать, что он может разделить с ней одиночество, хотя бы на время.
Она - объект приложения чувств.
Она охраняет себя тщательней, чем телохранители, чем любой замок или сейф. Ему известно такое; он сам умеет так. И именно поэтому знает, что любые отмычки и тем более грубые методы здесь бесполезны. Бессмысленны.

Она - не там, где ее тело, выгибающееся на пике удовольствия, и не там, где она дрожит от холода, укрытая одеялом в его объятиях. Не в поцелуях, жестах или междометиях, не в словах, обозначающих многое - и ничего.

Она - где-то внутри себя, и туда, разумеется, не допущен господин военный министр.

...где-то ангелы кричат -
прости, прощай.
плавится душа,
как свеча.

Он смотрит в окно, привычно сложив за спиной руки. Это продолжается почти год, или немногим дольше.
Он, если вдуматься, уже привык к такому положению дел.
Встроил в привычный темп будней.
Это определенность.
Можно ничего не чувствовать по этому поводу.

Он не оборачивается, пока не чувствует ее ладонь на своем плече.
В ее взгляде - просьба. Все та же. "Я не могу быть одна этой ночью".

"Да, Ваше Величество". Единственный ответ; продиктованный не только долгом - но только долг и имеет значение.

В конечном счете.

...я - навеки твой.
ты - ничья.

* - использована песня "Ее глаза" группы Би-2.

@темы: герр О, осторожно: ёжики, Легенда, фикрайтерство, песни в голове

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Забавный тест.

Ранним утром дежурный офицер армии США (Китая, Грузии, да любой армии) подходит к радару и за секунды седеет от ужаса… Потому что по экрану локатора к нему ползет светлое пятнышко. Это Вы — подводная лодка класса "Тайфун"

Ваше название в переводе с китайского означает ''большой ветер''. Вы, как и он, приходите с моря, с востока (типа по Атлантике до Штатов), и обрушиваете свою мощь на врага. Вас называют ''убийцей городов''. Благодаря особенностям двигателей, Вы можете практически бесшумно подкрасться к противнику и внезапно всплыть возле, например, Статуи Свободы. Но зачем Вам это надо? На Вашем борту — полтора десятка баллистических ракет! Так что приближаться к цели ближе чем на пару тысяч километров смысла нет. Собственно, Вам даже всплывать необязательно. Вылетевшая из Вашей шахты ''Булава'' все сделает за Вас. Если вражеским судам так и не удалось Вас обнаружить вовремя… Что ж, тогда противник обречен на поражение!

Пройти тест

@темы: тесты

---

С Днем Победы, товарищи.

Интересно смотреть, что я писал в этот день в прошлом и позапрошлом году.
Но копировать я не стану. В этом нет смысла.

Чувство причастности к исторической памяти - в любом случае, не чувство одного дня, это более глубокая и обширная вещь. Победа - часть того, о чем я помню и чем я интересуюсь, весомая, конечно же, часть.
Это наследие. Это действительно рубеж обороны - один из последних. Это фактор, объединяющий - хотя не слишком хорошо то, что всё меньше остается иных.
А семейная память не играла и не играет в моем восприятии большой роли, в отличие от многих - хотя воевал мой прадед по материнской линии (вернулся живым), и двоюродный дед по отцовской (пропал без вести), хотя бабка, мать матери, ушла из школы, чтобы работать в тылу, хотя дед трудился на эвакуированном с Украины заводе. Фотографий нет, есть факты. Составные части огромной мозаики - а я склонен к тому, чтобы рассматривать картину в целом.

Да, я благодарен тем, кто сражался за нас - за то, тобы родная страна жила. Люди, которые действительно становились на какое-то время больше, чем людьми, просто потому, что. Просто.
И вечная Память погибшим.

Память, которую пытаются оскорбить даже чуть ли не по госзаказу порой. Но хотелось бы думать, что успех на данном пути - в штурме последнего рубежа обороны - так и не будет достигнут.

Понравившееся стихотворение из ленты - ассоциативно.

09.05.2012 в 00:50

Пишет  Shirley Woodruff:

Сколько можно праздновать этот День Победы?..
Не пора ли праздновать, братцы, День Бабла?
Не было Победы, были только беды,
Сталинские бреды, зверские дела.

Если бы Россию грохнули фашисты,
Навели порядок, распустив Гулаг,
Мы, как европейцы, были бы душисты,
Реял бы над нами европейский флаг.

Пусть Победа наша никого не дразнит, –
Вырвем эту гадость, братцы, из мозгов!
Не было Победы, был семейный праздник,
Просто вечеринка!.. Никаких врагов

Не было в помине!.. Просто наши деды
Были сталинисты, веря подлецу.
Только им и нужен этот День Победы,
Чтобы орденами брякать на плацу.

Деды вымирают – в год по двадцать тысяч,
А когда последний рухнет в паралич,
Надо его, братцы, всенародно высечь
За позор Победы, за Победы дичь!

Не было Победы, были только беды,
Сталинские бреды, зверские дела.
Сталин нам подсунул Библию Победы –
Эту гадость! – вместо Библии Бабла.

Юнна Мориц, "Библия Бабла"




И - Гимн. Той страны, которая одержала эту победу.

Да, именно в такой редакции, как бы там ни было.

@темы: идеи и идейное, даты, кровавый_режим, политика, жизнь

---

Набросок.

Найдено на компьютере - и в имеющиеся замыслы не встраивается. Просто отрывок из мира "Двадцать пять лет спустя".
В главной роли - Тэм Элленфорд, куратор сети реваншистов. Время - 2028 год (три года с момента окончания "В коридорах власти темно", если что).
Можно считать однострочником.


«Не стоит жалеть о прошлом, когда выбираешь будущее. Когда решаешь, что оно у тебя будет», - так сказал ей однажды один человек, очень давно, в стране, где только недавно закончилась гражданская война. Недавно по меркам истории и целую жизнь назад для девушки. Девочки, тогда ещё по сути.

Этот человек умер три года назад, и он уже не был молод даже тогда. Он постарел и умер, так всегда бывает. Если люди не умирают раньше, не по собственной воле. Ему повезло, к тому же, он не верил в посмертие. Она тоже не верит, по собственным причинам.

Этот человек умер, и она тогда взяла недельный отпуск и кружным путём, пересаживаясь на маггловский транспорт и меняя поддельные документы, добиралась до континента. До той области в Германии, где он жил последние тридцать лет и где был похоронен. В этом было что-то унизительное – столько предосторожностей, чтобы почтить память умершего. Унизительно для женщины, которая сама уже немолода. И которой надоели формальности, надоели до смерти.

«Ты могла бы быть моей дочерью» - этого он ей так и не сказал, это она прочитала. Прощальное письмо было коротким, без сантиментов. Он не любил сантименты, и она тоже не любит. Наследственная черта, кто-нибудь бы сказал. Она слишком уважает свою мать, чтобы говорить так всерьёз.

Она его дочь, только в другом смысле, чем об этом принято говорить. Она унаследовало его дело. То самое, которое уже давно умерло, по мнению многих. Всё меньшего числа многих, если говорить честно. И это её не может не радовать, хотя радость со временем тускнеет всё больше. Она слишком немолода, чтобы радоваться искренне. Она испытывает удовлетворение.

Он был бы ей доволен.

@темы: Рудольф Лестранж, "двадцать пять лет спустя", мир Роулинг, фикрайтерство

---

Мое творчество. Однострочники.

В данный пост сложу те из них, которые вписываются в лимит и могут быть признаны труЪ.


А-43. Кто-нибудь/Оберштайн. "Иногда я ревную тебя к твоей собаке"

1.
- Иногда я ревную тебя к твоей собаке, - говорит она.
Её лицо спокойно и безмятежно, только в глазах - что-то такое есть в этих глазах, в самой их глубине.
Она не улыбается. По тону и так ясно, что она - не всерьез, хотя с этой женщиной нельзя быть ни в чем уверенным. Она привыкла не быть, а казаться, даже самым близким - а он всё-таки не столь близок, и отдает себе в этом отчет.
Он пожимает плечами, продолжая одеваться.
- Я должен о ней заботиться. О вас же есть, кому позаботиться без меня.
Эта связь - просто следствие того, что они хорошо понимают друг друга. Ещё с того самого звонка - как бы странно это ни звучало.
- Я знаю... И он - тоже, хотя я так поступила с ним.
Он кивает. Эта тема всплывает в разговорах неизбежно и так естественно.
Он смотрит на её золотые волосы, рассыпавшиеся по подушке, на дрожь золотистых ресниц - стараясь не видеть перед собой другого человека, похожего, как отражение.
Того, по чьим волосам нельзя так же - отстраненно и в то же время нежно - провести рукой. Сама мысль о нежности по отношению к которому - недопустима.
Он на секунду закрывает глаза.
Графиня Грюнвальд ревнует не к тому, к кому следовало бы.

2.
Их свидания - если это можно назвать так - редки и нерегулярны. Несколько поцелуев, объятие или разговор - и занятия любовью там и тогда, где шанс быть обнаруженными стремится к нулю. Он привык заметать следы и скрывать, а она готова прислушаться к аргументам.
Только вот всё равно - с собакой, все еще не намеренной переселяться на собачий тот свет, он гуляет вовремя, и люди на ближайших к его особняку улицах уже вполне привыкли. Как и продавец соседнего продуктового магазина, куда министр порой заходит лично.
- Иногда мне кажется, что я к ней ревную, - раздумчиво произносит она, стоя у окна - в косых лучах солнца, чей теплый свет делает её ещё привлекательней. Хотя она и так ещё молода и красива.
- К моей собаке? - он удивлен, хотя старается не показывать этого.
- Как ни странно, - её ладонь касается стекла. Знакомым жестом.
Он молчит о том, что ей и так известно даже без напоминаний. Что не изменится только от желания - даже её желания.

Отношения хозяина и питомца - одно дело, привычное и понятное.
А отношения вдовдствующей императрицы и господина министра - совсем другое.


А-38. Кирхайс/Магдалена, роман со зрелой женщиной, конфликт с рыцарскими убеждениями, рейтинг на усмотрение автора

Зигфрид Кирхайс стоит перед зеркалом и сосредоточенно поправляет шейный платок.
Райнхард сегодня вечером приглашен в один дом – и он его сопровождает. Сегодня это возможно.
Но так тщательно - вопреки обыкновению, хотя ничуть при том и не склонен к неряшливости – он оценивает свой внешний вид не совсем поэтому.
Это... неправильно. Да, без сомнения, это неправильно.
Госпожа Аннерозе... Его щеки покрываются краской, стоит только об этом подумать.
Его долг – служить ей. Защищать. Делать то, что она пожелает, пусть это не то что не приказ – госпожа Аннерозе не умеет приказывать даже по-женски – а и не просьба.
Но баронесса Вестфален... Магдалена, она же просила называть её так, в тот вечер, кажется... Он и не подозревал, что с женщиной бывает – вот так. Ее чуткие пальцы, глубокий слегка насмешливый голос, душная волна ослепительно-черных кудрей – и едва заметные, но четкие и верные указания, что и каким образом стоит делать. Промельк белозубой улыбки в полумраке, запах духов, смуглая кожа на стройной шее, открывшейся, когда она откинула голову назад с откровенным стоном. Он делал с ней той ночью такое, о чем не мог бы даже тени мысли допустить применительно к своей госпоже.
И сейчас, на этом приеме – баронесса снова там будет. Она дала понять, что ждет его и более чем расположена повторить все снова.
Это очень неправильно.
Но тогда почему его сердце так сильно бьется, и невольно думается о том, во что будет одета баронесса – Магдалена – сегодня?
Он хмурится, глядя на свое отражение.
Надо по возможности избежать разговора наедине – тем более, что дважды подряд оставлять Райнхарда одного не годится. Очень не годится.
Но он представляет себе взгляд баронессы, брошенный из-за веера – дразнящий, тягучий, темный, так не похожий на ясный взгляд госпожи Аннерозе.
И снова краснеет, очень надеясь, что сегодня ей все-таки не удастся улучить момент и его поймать.


А-109. Трунихт/Ян, (UST). "Я люблю красивые вещи и меня выводит из себя, что есть то, чего я иметь не могу".

Вечером председатель национального Совета отдыхает в своей резиденции. В скромном загородном доме - внешне скромном, не годится лидеру демократической нации иметь что-то сверх. Внутрь же всё равно допускается только ограниченный круг людей.
Он сидит, развалившись, в кресле. Недешевом даже на первый взгляд - председатель любит иметь все лучшее, и считает, что это вполне справедливо. Он добился положения, добился сам. И имеет право на кое-какие... следствия.
Он сидит, глядя на небольшую голографию на столе перед ним. Сделана, конечно, наспех - каким-нибудь особенно расторопным журналистом. Слишком быстро исчезает, сливается с толпой или ныряет в мобиль. Его очень, очень сложно поймать.
А так хотелось бы.
Но всё равно голография получилась весьма неплохой. Весьма... естественной.
Он обнимает одной рукой дорогую вазу - вещь, сравнимую с голографией по ценности. Для знатока, разумеется - а он считает себя пусть немного, но знатоком красивых и ценных вещей. Поглаживает ладонью гладкий бок.
Легко представить сейчас, что там, под пальцами, столь же гладкая кожа.
Председатель смотрит на голографию, потом на вазу, снова на голографию.
- Я люблю красивые вещи.
Он лениво констатирует факт и так же лениво расстегивает ремень брюк, тянет вниз застежку-"молнию".
- А то, что я не могу иметь какие-то из них...
Он не отрывает цепкого взгляда от голографии, продолжая обнимать вазу - представляя, что обнимает податливое тело.
Рука движется в привычном ритме.
-...выводит меня...
Он дышит чаще, и практически видит перед собой человека с голографии - склоненная темноволосая голова, мягкость движений, ласкающий слух голос. То, чего не было - не могло быть - в реальности. Идеальный предмет коллекции.
-...из себя.
Он запрокидывает голову, зажмуривается - перед глазами все то же лицо, та же улыбка, слишком раздражающе-неуловимая.
Как песок под пальцами.
Но желание иметь его - всё равно не уходит.
Так часто происходит по вечерам, в часы отдыха председателя национального Совета Союза Свободных Миров, Джоба Трунихта.


А-113. Фернер/Хильда, постканон. Императрица и наглый шеф спецслужб. "Я предпочтительней по крайней мере по двум пунктам".

Нынешний глава имперских спецслужб почти ничем не напоминает прежнего. Разве что умён и исполнителен - точно так же, но это качества профессионала, а не человека.
Зато он не считает нужным соблюдать весь спектр условностей, и в его обращении кайзерин Хильдегарде чувствует оттенок личной заинтересованности. Видимо, это его конёк - личная заинтересованность в хорошем начальстве.
Он говорит с ней более свободно, чем позволяют себе почти все остальные гроссадмиралы. Хильде становится легче дышать при этом.
Он умеет протопить дыру в ледяной стене - и кайзерин всё-таки не тот, другой человек, чтобы сопротивляться долго.
Однажды этот момент наступает.
- Я предпочтительней по крайней мере по двум пунктам, - Фернер смотрит в упор, в зеленых глазах - ни капли смущения.
Всё очень легко читается в этих глазах, особенно когда они близко.
Зеленый, как говорят, цвет жизни.
Более теплый, чем любой из оттенков голубого и серого.
Первый пункт.
На самом деле, их больше. Даже то, какое положение он занимает в иерархии Нового Рейха.
Но она же не сравнивает... с оставшимися? Только с...
Фернер наклоняется через стол и целует её, шепча перед этим прямо в губы:
- А ещё - я живой, моя кайзерин.
Она закрывает глаза, отвечая Фернеру искренне, и стараясь не видеть перед мысленным взором ни одного из двух других, уже покинувших этот мир мужчин - в особенности его бывшего шефа.

@темы: фесты-конкурсы, Легенда, фикрайтерство