Сначала надо было бы закончить публикацию драбблов...

[grey-kite]

...но в связи с датой - не могу не.

Третий текст, который я написал для команды СССР - он же последний. Текст дописывался в последний день, хотя начат был еще с намерением успеть на выкладку третьелевельных мини. И всё равно, увидев на следующий день вариант текста, опубликованный в посте, я осознал, что его необходимо допиливать напильником - что и было сделано во время поездки в Питер. Так что даже читавшим (вдруг) текст в выкладке, рекомендуется заглянуть сюда. Здесь оно должно выглядеть лучше.
И забавно, что здесь присутствует парочка "экзальтированная девушка - разумный начитанный юноша" - уже только после написания текста я меланхолично подумал, что самый первый ОТП никак не собирается меня отпускать.

Вообще говоря, этот рассказ является даже для меня вещью немного спорной, а еще - глючной и не соответствующей строгим критериям реализма; но несмотря на это, он мне нравится. Такие дела.

Название: Цвет крови
Автор: Коршун
Размер: мини, ~4000 слов (исправленная и дополненная версия)
Пейринг/Персонажи: НМП, НЖП, некая нематериальная сущность
Категория: джен
Жанр: драма, мистика, альтернативная история (будущего)
Рейтинг: R
Задание: кроссовер с fandom Originals 2013.

Пояснение

Согласно ответу оргов в ВиО, кроссовером с ориджиналами считается "пересечение двух миров — "оригинального" и "канонического". В тексте присутствуют оригинальные персонажи из современности, альтернативное недалекое будущее и узнаваемые отсылки к конкретно-историческим реалиям и событиям, составляющим сущностную основу фандома USSR.
Краткое содержание: они были готовы идти на жертвы — как и те, другие.
Примечание/предупреждение: всё началось с того, что автор зацепился взглядом за фразу, увиденную в перепосте у одного из членов команды: "Скоро молодые адепты СССР 2.0, в глаза не видевшие СССР-релиз, добровольно напитают его своей свежей девственной кровушкой. И восстанет гигант, и пожрёт вас всех." Но замысел оказался несколько шире, как оно обычно и бывает.
Присутствует специфическая романтика.
И да, мнение (некоторых) персонажей может не совпадать с мнением автора.

Сначала был шум. Далекий и мерный, как рокот волн, накатывающих на берег.
Только шум, и ничего больше. Ни верха, ни низа — бесконечное, неопределенное пустое пространство, в котором она висела, не шевелясь, пока невидимые волны бились ей в уши.
Потом появился свет. Из ниоткуда — или со всех сторон: неяркий и ровный, будто от множества старых восковых свечек, одновременно загоревшихся по углам. Она открыла глаза — а может, глаза давно открылись, просто не на что было смотреть — и, наконец, сумела повернуть голову: в одну сторону и в другую.
Под ногами теперь чувствовалась опора — что-то твердое и гладкое, вдруг напомнившее, как она однажды ездила к морю и забиралась на камни старинных развалин.
Точно. Вот, что это было такое: развалины.
Не удавалось толком их рассмотреть, сколько она ни старалась — взгляд выхватывал только куски общей картины: то обломок колонны, то рухнувшая — от удара ли, под весом ли собственной старости — массивная стена вдалеке, то фреска, изображение на которой истерлось от времени — какие-то солдаты, похоже: победа, торжественный марш... И потолок — высокий, выше еще остававшихся на месте колонн. А под ногами — и правда, плиты. Древние, как всё остальное. Уходящие в бесконечность. Кажется, между ними должна бы пробиваться трава — но нет ничего.
Пусто вокруг. Мертво.
Словно не просто в разрушенном городе каком-нибудь — словно в склепе.
Она повела плечами, стряхивая нежданную дрожь. Втянула в ноздри здешний воздух — чуть затхлый, пахнувший старинными фотографиями, дымом и черно-белой пленкой документальных фильмов; а еще, почему-то, — напряженностью и тревогой. В полумраке и тишине она казалась себе кем-то вроде мраморной статуи — потому что никого другого здесь больше не могло быть. Никого и не было.
Кроме… неё?
Она всегда видела сны. Сколько себя помнила — яркие, пугающе-четкие, пылавшие на внутренней стороне век по многу часов после пробуждения.
И всегда втайне от себя боялась однажды встать с кровати и не понять: спит она или нет.
Похоже, этот страх наконец-то сбылся.
Сбылся — плеснув холодком внизу живота и в центре груди, — но толком не испугал. Не больше, чем прошлогодние вопросы классрука: что она делала вечером, в часы, когда митингующие чуть ли не штурмовали областную администрацию. Дрожала она и вовсе не оттого; а стоять без дела не любила даже во сне.
Если, конечно, это и правда сон.
Как там: «Практика — критерий истины» — посмеиваясь, говорил ей отец много лет назад.
Перебарывая оцепенение — сковавшее кожу мраморным слоем, — она решительно шагнула вперед, едва не споткнувшись. И стоило только моргнуть, ей словно шоры сдернули с глаз: она всё-таки была (во сне? в склепе?) не одинока.
Люди появлялись со всех сторон, будто из ниоткуда: отдельные ручейки сливались в общий поток, а множество голосов — в однотонный гул, взлетавший к неразличимому потолку. Она смотрела по сторонам, пытаясь как-то проложить путь, но видела только смутные контуры — ни деталей одежды, ни выражения лиц. Слишком мало света. Слишком много людей.
Куда ни кинь взгляд — целый океан без конца и края. Тени переполняли огромный зал — ей казалось даже, что не у каждой тени есть плоть; что среди живых тут и там мелькают призраки, но никак нельзя было уверенно отличить одно от другого.
Среди колышущегося, неверного моря лиц она распознала одно знакомое — лицо парня на год ее младше. Чем больше она вспоминала, тем ясней видела: нахмуренные брови, прищуренные желтовато-карие глаза, строгий серый пиджак — всегда ходил в таком, что в школу, что на собрания, — точно такие же брюки и остроносые кожаные ботинки.
Его звали Максим, и он любил читать книги — которых прочёл за всю свою жизнь куда больше, чем она сама. И не просто каких-нибудь художественных, а самых нужных: тех, что касались философии и истории. Она немного завидовала, но никак не могла найти достаточно свободного времени, чтобы его нагнать. Да и вообще, нехорошо завидовать товарищу, если он оказался лучше в чем-то одном.
Она привстала на цыпочки, вскинув вверх ладонь — подать знак, чтобы он тоже ее заметил.
Они потянулись друг к другу — с усилием, словно сквозь воду — и всё же схватились за руки. Едва не столкнувшись лбами, когда одновременно сделали шаг вперед.
— Ты знаешь, где мы? — спросил он.
Она помотала головой. "Нет" — первая реакция, первый ответ. Но другие слова уже просачивались откуда-то изнутри:
— На развалинах, кажется. Сам взгляни.
Он кивнул, бросив пару быстрых взглядов по сторонам. Но не ответил. Похоже, задумался о чем-то — по поводу этих самых развалин.
— С тобой есть что-нибудь? Часы, мобильный? — тем временем деловито осведомилась она. Его рука автоматически метнулась к внутреннему карману пиджака — но он не завершил жест. Покачал головой, пожал плечами. Мол, сама видишь.
— А у тебя-то?
Она похлопала себя по карманам — вполне осознанно. На ней, как и на Максиме, была обычная для нее одежда, в какой она — нет, не в школу ходила, в школу положено было одеваться куда как строже — но на митингах бывала вполне, и листовки раздавала, и от "охранцев" бегала. Потрепанные, надежные джинсы и синяя, им в тон, водолазка.
— Похоже, это все-таки мой сон. — Пожала она плечами. Ничуть не удивляясь разговору с Максимом — они недавно встречались, не дальше вчерашнего; так почему бы ему не очутиться с ней рядом. Мозг, говорят, выкидывает и не такие штуки. Хотя дело еще может быть в том… Она увидела глаза Максима — и не додумала мысль. Тревожными были глаза, сосредоточенными не по-хорошему.
А он весь напрягся. Он знал, какие она видит сны — и не то чтобы верил во всякую мистику. Слишком уж был начитанным. Максим верил ей — а это слегка другое.
— О чем ты думала, когда засыпала, позволь спросить? — осторожно произнес он, подбирая каждое слово. Даже губами почти что не шевелил.
— О нашем последнем собрании. Мы обсуждали историю, помнишь. Двойственный ракурс. Ошибки прошлого и прошлое, как наш идеал... — начала она повторять затверженные наизусть фразы из доклада, как вдруг осеклась. В горле пересохло мгновенно, стоило только ей сопоставить — одно с другим — и закончить мысль, оборванную секунды назад. Обычно ей как раз снилось что-то, на чем она слишком сосредоточится — яркое, красочное, почти живое. А этим вечером она долго лежала, уставившись в потолок и раскинув руки, и страстно мечтала, мечтала, мечтала... Пока перед ее глазами не поплыли, смешиваясь, фрагменты собрания и сцены из далекого прошлого. Пока она не очнулась здесь.
Понимание пришло сразу, как вспышка молнии, обжигая до самых пяток — тут же заставив иначе взглянуть на высокий зал, на колонны, на потолок, терявшийся в вышине. И под ноги себе она посмотрела: на потрескавшиеся плиты, где из мрамора, а где из простого камня.
— Это же... не просто развалины. — Она моргнула, уставившись Максиму в лицо.
Он побледнел. Кулаки сжались — хотя толку-то: и не умел он, по сути, драться, и не с кем было. Не с кем — здесь.
— Да. Не просто. — Чужим каким-то стал его голос.
Она сглотнула.
— Это... это наше прошлое, правда? — Почему-то произнести это получилось лишь шепотом.
— То, что было Советским Союзом, — в тон ей ответил он.
То, что они обсуждали, горячо, едва не срывая голос, на собраниях, где встречались не только школьники, а люди много постарше. Но всё-таки в основном такие же, как она и Максим — старшеклассники и студенты, не видевшие никакого прошлого: заставшие только то, что сейчас лежало перед ними. И, может, на самом деле бывшие ничем не лучше других: тех, кто ни о чем таком не задумывался — кто копошился в обломках, строя из них свою, обычную жизнь.
— Но всё-таки... — снова шепотом сказала она, упрямо отвечая на собственную же мысль. — У нас есть мечта.
И показалось, что те, другие, обступившие их с Максимом плотным кольцом, тоже говорят — в унисон, разбившись на пары или на небольшие группки, эхом разнося почти одинаковые слова, — что все они, оказавшиеся сегодня у нее во сне (у нее? только у нее?..) объединены чем-то общим. Как будто со всей бывшей страны стеклись — сюда. Для единой цели.
— Да. Помнишь, я читал тебе как-то... — Максим запнулся, но процитировал: — "Ради мечты не жаль крови"?
Крови? Она подумала, что он шутит — где-то раздались неуверенные смешки, — даже подняла было руку в уточняющем жесте; но под ладонью, ненароком скользнувшей по джинсовой ткани, вдруг скрипнуло. И спустя секунду-другую — с металлическим, предвкушающим звуком — из прорванного кармана блеснул знакомый предмет.
Перочинный ножик, каким она точила карандаши, презирая всякую разновидность "строгалок" (пусть за это над ней и посмеивались несколько лет). Острый — куда острее, чем она помнила наяву.
Максиму повезло больше — или как посмотреть. У него из рукава выпал, звякнув по плитам пола, какой-то медицинский инструмент — его мать была врачом, и не из последних в N-ской области. Хирургом.
Он покрутил в руках этот... скальпель, должно быть? Кивнул, приложил к ладони, словно примериваясь. Отступил на шаг в сторону — чтобы не помешать ни ей, ни себе. И рядом с ними людское море тоже заволновалось, задвигалось — как если бы все вокруг разом поняли: да, вот она, та самая цель.
Они переглянулись.
Максим пожал плечами.
— Видимо, только это нам и осталось. Мы в большинстве, если вдуматься, просто живем... ходим на митинги, обсуждаем статьи и книги. Рассуждаем, кто в прошлом веке больше всех был неправ. Кто-то дразнит полицию. Ничего больше. Хотя я наводил справки, думал, сидел, как это можно организовать... Чтобы вышел толк. Но всё не то. Может, нам осталось только отдать себя самих. Согласиться на смерть и кровь. Сделать решительный шаг, как те, которые были до нас. А потом... может, потом получится лучше. — Он говорил словами из книг, но сам не замечал этого.
Она только дернула плечом, закатывая рукав. Не видела смысла обсуждать дальше; путь приготовлен — значит, пора на него вступить. Она и без того всегда была склонна действовать — куда сильнее, чем он.
Он же сбросил на пол пиджак — без особенных церемоний. Не вязалось это с его торжественным тоном, но она уже сосредоточилась на другом. Разглядеть, наконец, сосуды — слегка коснуться кончиком острия, наметив нужную точку — прикинуть, как глубоко должен войти нож — подготовка поглощала внимание без остатка. Ведь второго шанса не будет. Даже все прочие, остававшиеся — в склепе, мавзолее, их общем сне — отступили далеко-далеко в туман. Должно быть, готовились сами.
— Жертва, вот как. — Она безмятежно взглянула в затененный потолок, стараясь рассмотреть там хоть что-то. Какой-то знак — больший, чем чутье. — Только я всё-таки не хотела бы, чтобы так просто... без смысла. Смысл у нас есть. Я знаю. — Она прижала острие к тонкой коже. Замерла на секунду. Словно часы тикали у нее внутри, отмеряя оставшееся время. Таймер на бомбе. Она помотала головой и ожесточенно нахмурилась, злясь на саму себя. Он заметил это.
— Не бойся. — Рукав его рубашки уже свисал клочьями. — В конце концов...
— Когда это я боялась? — И она улыбнулась, разрезая руку от запястья до изгиба локтя — одним резким движением, которое видела в фильмах.
Она думала, что всё-таки будет больно — почти так же, как если срезать, задумавшись, вместе с куском батона кусочек кожи на пальце, только раз в десять хуже.
Но боль показалась какой-то далекой и ненастоящей, а куда сильнее было пьянящее, легкое чувство, — какого не было даже на митинге в честь Дня революции. Казалось — она сейчас оторвется от земли, взлетит выше — к потолку или вообще к звездам. Казалось — сможет взять эти звезды себе в ладонь, пусть даже знала, что любая звезда огромней в миллионы раз. Всё она могла сделать — и победить врагов, и дойти до далекой цели, всё, всё, что угодно — и она улыбалась, а кровь текла. По лезвию и вниз, капая на камень, который словно дышал: открывал поры, шевелился у нее под ногами.
Всех прочих она по-прежнему не видела — хотя чувствовала, как они встают рядом, плечом к плечу; чувствовала их дыхание, их прикосновения, тепло их тел. И запах крови чувствовала: яснее, чем что-либо другое.
Кровь была везде. Алая, яркая, свежая — еще недавно бившаяся упрямым пульсом в молодых жилах. От нее поднимался физически ощутимый жар, и воздух терял ясность, пропитываясь красноватым паром.
Ее ноздри затрепетали от запаха, она выгнулась дугой — ножик выпал из разжавшихся пальцев, а из горла вырвался вскрик. Какой-то миг она вовсе не ощущала тела. Только глаза оставались открыты настежь, и она видела, как другие тоже роняют что-то, тоже зажимают пальцами порезы и раны, даже падают на колени или вытягиваются без сил на каменных и мраморных плитах — но не перестают искать взглядом... что? кого?
Казалось, она знает ответ. Только вспомнить не может.
И вместо этого – сквозь кровавую пелену – она стала искать Максима.
Он по-прежнему стоял почти рядом — разве что оттеснили на несколько шагов дальше. Стоял, и кровь капала — с обеих рук, висевших плетьми вдоль тела. Спокойно резал, со знанием. Сын хирурга.
Его лицо застыло, как маска — даже глаза не жили: неподвижно, серьезно глядели сквозь нее и чуть вверх.
— Как ты? — спросила она, отчего-то тихо, дотрагиваясь до его рукава. Там отпечаталось яркое пятно — ей было просто нечем вытереть руки.
— Революция всегда пожирает своих детей, — спокойно сказал он, прилагая титаническое усилие, чтобы держаться прямо. Казалось бы, это не ответ — но она вполне поняла, что он имел в виду.
И в этот миг над ними раздался голос. Рухнул с потолка — или поднялся с пола; захлестнул, не давая не слышать гулкое:
— Вас? — Вопрос наполнил пространство, эхом отражаясь от стен. — Вас?! — еще громче, с раскатистым смешком.
Она вздрогнула, ища взглядом источник. Но голос звучал везде и нигде: будто заговорили стены и камни, на которых еще не просохли алые кляксы. Или что-то, спрятанное под ними, спящее в склепе прошлого — что-то, вызванное к жизни их кровью. Что-то — с голосом, составленным из их голосов.
— Нет, не вас — других я пожру, другие умрут, проклиная тот час, когда вы были услышаны. А вы — вы пойдете вместе со мной до конца. Товар-рищи! — Яростно-веселый раскат.
Что-то... кто-то?!
Они с Максимом снова переглянулись, потрясенные. А голос-гром продолжал звенеть — в ушах ли, в сердце, не разобрать. И все, сколько их было здесь, слушали, не двигаясь с места. Слушали, не веря — но начиная надеяться.
— Ваша кровь — чистая, смелая. Живая кровь, не косная, не застывшая, не обманная. Не убаюкивает-убивает — зовет-пробуждает. Вы звали — и вас услышали. Радуйтесь, дети убивших меня, радуйтесь, внуки переставших верить в меня, радуйтесь, правнуки тех, кто меня призвал!
Они слушали, задержав дыхание — разве что шальные улыбки рвались на волю. И тени выступали из глубины, чтобы что-то шепнуть потомкам — или обнять — или дать напутствие — или, может, это только казалось, и не было тут никаких теней. Никогда. Только они сами, живые.
Единственной реальностью оставался голос. Уверенный, властный. Но полный радости — и заставлявший радоваться вместе с собой.
— Вы отдали ее добровольно и будете отдавать еще, больше и больше — кровь свою и свой пот. Пройдете через горнило и выйдете сильнее, чем прежде. Вы — готовые, вы — отчаянные, вы — доказавшие, что не просто шлак ушедшей эпохи, а топливо новой. Вы — ценнее всех, и если вы сгорите в огне, окрасившемся в цвет вашей крови — это будет чистая смерть. Но вы ведь не боитесь гореть, мои дети, никогда не видевшие меня? Не боитесь?! — громыхнуло под потолком.
— Нет, — выдохнула она. Почувствовала, как рядом с ней шевельнулся воздух — то же самое одними губами сказал Максим. И не только он: в одном коротком выдохе она слышала каждого. Так, что почудилось на долю секунды — голос отвечает сам себе, не спрашивая их ни о чем.
— Да будет так! И всё, что можно, вы сделаете — ради будущего, ради меня и вас, потому что с этого мига мы — одно. Да будет так!
Гром сотряс ее снаружи и изнутри. Захотелось смеяться — радостно, взахлеб, раскинув руки и запрокинув голову. Кровь — отданная, но не пролившаяся на камень и мрамор, — пела у нее под кожей.
— Клянусь! — выкрикнула она, срывая связки — рассыпаясь ворохом искр — растворяясь в алом, кровавом пламени, плеснувшем в глаза, — про-сы-па-ясь...

Девушка-подросток, которую звали Дашкой, открыла глаза. Рывком. В ее спальне не горел свет — только начиналось хмурое весеннее утро, и до занятий было еще больше двух часов.
На тумбочке рядом с кроватью лежал мобильный телефон: старый, едва ли не десятилетней давности, но еще работавший. Доставшийся от отца. Голубоватый экран светился значком непринятого вызова — и номер сумасшедшего абонента, решившего позвонить среди ночи, был номером Максима.
Она моргнула. В комнате всё оставалось по-прежнему: задернутые темно-зеленые шторы, потертые обои под цвет, которые давно пора переклеить, рабочий стол, сделанный дядей из подручного материала, и притулившийся на нем ноутбук — подарок на день рождения. И кровать, на которой она лежала, само собой. Спокойные цвета, тихие оттенки. Квартиру у них всегда обставляла мать, и без того ворчавшая, что дочка растёт слишком уж "с шилом в заднице".
Ни следа того алого зарева, которое еще продолжало тлеть у Дашки под веками.
Она приподнялась на локте — на правом — и неуверенно вытянула вперед левую руку. Толком не зная даже, зачем — просто смотрела, собирая рассеянный свет расширенными зрачками. Одеяло сползло и сразу же стало зябко — но она забыла, что должна мерзнуть, что всегда мерзла, стоило ртутному столбику опуститься ниже плюс десяти. Забыла, потому что от взгляда на запястье, перечеркнутое длинным пухлым шрамом, сердце забилось в два раза громче, разгоняя по телу внутренний жар.
Шрам выглядел свежим, хотя уже затянулся. И нанесен был, видно, не слишком-то умелой рукой и не самым подходящим лезвием — как раз дашкиным ножиком, например.
Например?
Да нет же. Нет. Точно.
Она и правда видела это. Видела его — она думала это слово вот так, курсивом, потому что не знала, есть ли вообще какое-то имя у существа, говорившего с ними. Какое-то еще имя. То, другое, они и так все знали, в конце концов.
Они. Все.
Кто? Дашка не знала, да и не хотелось ей знать — те, кто стоял с ней плечом к плечу, были товарищами. Вроде людей, с которыми она шла в колонне на митингах и которым помогала против полиции — даже более настоящими. Потому что только тот, кто не боится пролить свою кровь, может быть одним из них. "Красным". Как эта самая кровь.
И Максим звонил ей не зря — а просто потому, что тоже там был. Тоже видел и тоже дал согласие. Они встретятся на следующем собрании, и она обязательно спросит... Хотя, может быть, и не надо. Может быть, достаточно просто знать, а остальное — как-нибудь будет само.
"Будет", — словно бы услышала Дашка. Откуда-то она и впрямь знала — и "что" будет, и "как": почти так же, как всегда помнила свои сны. Только, может, менее четко — но знала. Как собственный точный возраст — наверняка собьёшься на неделю-две, или даже на месяц, когда спешишь, но в главном вряд ли ошибешься хоть раз.
Наверное, ей надо было испугаться по-настоящему.
Наверное, ей надо было поклясться больше не видеть снов, тем более таких ярких — и ничего больше не обещать в этих снах.
Но она погладила шрам кончиками пальцев и улыбнулась.


*

Спустя несколько лет она лежала на снегу — точно так же, как некогда на кровати — раскинув руки и глядя в серовато-белое зимнее небо. Она уже не ощущала холода, только спокойствие и легкую, почти невесомую обиду. Снег под ней пропитался красным: точь-в-точь повязка, которую она с недавних пор носила на рукаве. Цвет крови. Их крови, как он и говорил... Их дела, их будущего… ради которого — ничего не жаль...
Вставать не хотелось, хотя сначала она еще пробовала — но без толку. Похоже, сломала плечо, когда падала — но кость не торчит, значит, перелом получился закрытый, да и не больно было почти. Так, самую малость. Может быть, потому, что она ударилась головой и потеряла сознание — на минуту-другую.
«Всё будет хорошо». Мысль пришла к ней словно бы извне, словно бы втекла в голову из холодного воздуха — и звучала не совсем ее голосом. Но она верила. Разумеется. Они победят, и всё — будет — хорошо…
Рядом слышались выстрелы — точно такие же, как тот, что сбил ее с ног. Не разобрать было, кто стреляет: наши или "не наши", тем более что — двор этот, похожий на соту шестиугольник, хорошо подходил для грамотной засады. И она — они, каждый из них, — это знали, отправляясь сюда на встречу с новым связным. Может, засад с самого начала и было две, а они — она со своей "пятеркой" — были только... только... при... ма... мысль ускользала, как что-то ненужное; ну и пусть. Ей было не жалко, лишь бы — не бесполезно. Только не бесполезно. Он говорил...
Выстрелы звучали всё тише, и хотелось бы думать, что всё окончится в их пользу. Их ведь было больше, а значит — она будет спокойна, очень спокойна, здесь ведь в снегу так тихо и хорошо... и можно никуда не бежать, потому что они — уже — победили...
Она почти засыпала, запутавшись в своих мыслях, как в теплом ласковом одеяле, но вздрогнула, услышав скрип шагов по снегу. Правда, испугаться толком не успела — сразу же распахнула глаза, откуда только силы взялись, и увидела: знакомое пальто, знакомую "звездочку" на груди (еще со старых времен, редкостная вещица). Знакомые прочные сапоги — не валенки, как у многих.
Не враг. Просто Максим. Она улыбнулась — точнее, подумала, что улыбнулась — и вновь прикрыла глаза, которые опять начал застилать прохладный туман.
Он бухнулся на колени с ней рядом. Зубами стащил перчатку, отбросил — будто бы знал, что больше не пригодится.
— Дашка... — слово вырвалось облачком пара у него изо рта. — Черт, Дашка, черт. Тебя подстрелили.
Он приподнял ей голову и поднес к ее губам фляжку — старую, отполированную множеством рук. Она вспомнила — его дед был геологом. Когда-то давно. В стране, которую они… мы…
— …возродим, — сказала она одними губами, едва только сделала глоток. Крепкий чай с какими-то травами, которые она никак не могла запомнить — Максим, похоже, унаследовал от деда не только фляжку. Потом, когда они победят, он станет хорошим специалистом.
— Да, да, — кивал он, не опуская ее. Дал сделать второй глоток, и третий, и четвертый. Затем она покачала головой: всё, не надо больше. Туман не ушел, но налился теплом — насыщенно-красноватым, как пары крови, где-то и когда-то давно.
— Я в порядке, — смогла она, наконец, произнести достаточно громко. — Всё будет хорошо.
Он кивнул, словно даже не слышал.
— Ничего, я тебя выведу. Ты не бойся.
— Когда это я боялась... — попыталась она усмехнуться. Он укоризненно покачал головой и ничего не ответил. Берег силы. Им надо будет еще пробраться к своим — хотя бы к той группе (нет, уже отряду, уже ведь идет война!..), в котором Максим был ответственным за политработу. Но стрельба вовсе стихла, и если Максим оказался здесь — значит, всё-таки не зря она и "пятерка"... не зря...
Она охнула, когда он крепко стянул ей плечо и грудь невесть откуда взявшимся бинтом — желтоватым, неновым. Толку от этих повязок было мало, но она знала — так надо. Надо потерпеть. Максим всегда правильно действовал. И сейчас...
— Знаешь, — тихо говорила она ему, пока он помогал ей подняться, — знаешь, помнишь его, я видела его — вот сейчас... так же близко. Он сказал мне... он всегда говорил, что всё будет хорошо, что наша кровь... послужит... для будущего. Для всех людей. Мы... послужим... даже если вдруг — сгорим.
— Он не лгал нам, — успокаивающе шепнул он ей, закидывая ее руку себе на плечо.
— Я знаю, — улыбнулась она бледными, бескровными губами, не открывая глаз. — Мы не умрем.
— Никогда, — тень улыбки мелькнула и на его лице.

Он медленно шел вперед, терпеливо ожидая, пока она тоже переставит непослушные ноги. Дашка дрожала — мелко, всем телом, и сквозь наспех наложенные повязки всё же сочилась кровь. Слишком много крови. Словно бы она решила стать насквозь алой — живым воплощением их общего знамени. На нее это было похоже — мало кто верил в их дело и в их победу с такой же страстью. Мало кто был таким, как Дашка, которой всегда снились правдоподобно-яркие, пугающе реальные сны, которая первая позвала, первая крикнула в бездну лет — и была услышана.
Максим и правда помнил этот их общий сон. Многие из товарищей, кто тоже был там, успели забыть — или не придали столь большого значения. По крайней мере, их низовой состав, тут, в областном центре — а что там помнили и думали москвичи, Максим никак не мог знать. Знал он — помнил — другое: сразу после той ночи что-то действительно изменилось. Сдвинулось с места, зашевелилось, плавно и исподволь — не походя с первого взгляда на то, что имели в виду под ёмким словечком "началось". И странно было: что бы ни думали те, с кем он и Дашка делили сон, у них в глазах ни разу не мелькала искорка удивления — та самая, что нет да нет, а проскальзывала у многих других. Даже старших и опытных. Как будто только они сразу знали: да, вот так — правильно. Вот так всё и должно быть.
Правда, и погибали... именно что: чаще обычного. Слишком часто.
Максим покачал головой, еще раз шепнув Дашке:
— Держись.
Она держалась. Может, на одной только своей вере — но держалась, а значит, могла еще дотерпеть до безопасности, до врача (студента, вылетевшего с последнего курса за свои убеждения, но всё-таки почти настоящего доктора, черт возьми). Только бы выбраться. Только бы успеть.
Он ничего ей больше не говорил — да и зачем? Надо было просто идти, шаг за шагом, увязая в снегу — к арке, значившей выход из соты-ловушки. Просто идти и не вспоминать о статистике — которая, как известно, сама по себе наибольшая форма лжи.
Максим слишком сосредоточился на выходе — на всё тяжелевшей Дашке, продолжавшей лихорадочно шептать что-то — и не видел, как за его спиной, чуть левее, за старым подсохшим деревом, на снег падает зеленая рукавица, и злой, отчаянный, раненый так же, как Дашка, человек — лицо которого навек осталось в тени — взвешивает в голой руке самодельный снаряд.
Он ничего не видел, но даже если бы вышло наоборот — что это могло бы изменить? Смертник-"охранитель" принял решение.
Ни он, ни она ничего не почувствовали, когда взрывом их ударило в спину — только словно бы тепло сильных рук, надежно обхвативших, приподнявших над землей. Тепло и голос — в котором смешалось множество голосов их товарищей:
"Вы же не боялись гореть — так горите ярче, до пепла".
Растрескавшиеся, почерневшие губы шепнули: "Да", раздвигаясь в последней страшной улыбке. Огненная волна прокатилась по двору, плавя снег, искривляя до неузнаваемости тела, уродуя лица, смешивая "наших" и "не наших" в одно.
Дашка и Максим умерли мгновенно. Просто откликнулись, слыша зов.
И зарево, окрашенное в цвет крови, поглотило их навсегда.