Оно действительно накатывает, как волна - одна или другая. На какое-то время можно было почти забыть и не думать, занимаясь другим, даже если музыка из плеера, сама по себе, никуда не девалась. Ни теорий, ни размышлений, ни идей, ни пересмотров. А после, когда снова идет настройка - словно и не было полугода практически "без".
Удивительная всё-таки вещь. Особенно, конечно, кунце-леваевские творения.
В общем, один из самых длинных моих текстов. Идея появилась из заявки на фемслэш-кинке, за которую не мог не зацепиться взглядом - даром, что "Лигейю" люблю с первого прочтения в десять с небольшим лет. В процессе, как обычно бывает, замысел слегка видоизменился, количество мрачности в тексте меньше, чем должно быть, но жанр "мистика" стоит, как считаю, по праву.
Забавно, что один из бартерщиков по тексту решил, что автор не любит "Я" и шипперит Максим/Ребекка.
Продолжение в комментариях.
Фидбэк приветствуется.
Название: Миссис де Винтер
Автор: Коршун
Размер: миди, 12 200 слов (после редактуры)
Пейринг/Персонажи: "Я", миссис Дэнверс, Максим де Винтер, упоминается Ребекка де Винтер
Категория: джен/фэмслэш/гет
Жанр: драма, мистика
Рейтинг: R
Предупреждения: смерть персонажа. Или наоборот.
Краткое содержание: миссис Дэнверс решает сделать из "Я" настоящую миссис де Винтер. Разумеется, в том смысле, в каком она это понимает.
Примечание: AU, спойлер!содержит отсылку к рассказу Э.А.По "Лигейя", и отрывок из него в переводе В.Рогова, с каковым рассказом автор настоятельно рекомендует ознакомиться перед чтением. Отрывки из дневника "Я"; по возможности приближены к стилю романа Дафны дю Морье. Написано по мюзиклу, хотя некоторые элементы книжной вселенной по необходимости присутствуют в тексте.
"Господи! — вскричала Лигейя, воспрянув и судорожно воздевая руки горе, как только я дочитал эти строки. — Господи! Неизбежно ли это? Не будет ли Победитель побежден хоть единожды? Или мы -– не частица Твоя? Кто, кто ведает тайны воли и силу ее? Человек не предается до конца ангелам, ниже самой смерти, но лишь по немощи слабыя воли своей".
Э.А.По, "Лигейя"
Sie ergibt sich nicht.
Man besiegt sie nicht.
Sie ist stark,
der Macht des Todes
unterliegt sie nicht.
"Rebecca, das musical"
Э.А.По, "Лигейя"
Sie ergibt sich nicht.
Man besiegt sie nicht.
Sie ist stark,
der Macht des Todes
unterliegt sie nicht.
"Rebecca, das musical"
читать дальшеДевушка — совсем юная, едва ли старше восемнадцати лет — беспокойно ворочается на кровати. Ее полудетское лицо выглядит напряженно-сосредоточенным, светлые брови нахмурены. Сон некрепкий, поверхностный — она спит и знает об этом, и пытается вырваться из неприятного сна, но первая ночь в этом доме по-прежнему не обещает ей отдыха. Она слабо вздыхает, снова переворачиваясь со спины на бок, и ее губы едва заметно шевелятся, повторяя что-то — кажется, сказанное вовсе не ею. Кажется…
...ей кажется, что она тонет и не может вздохнуть — легкие доверху заполняет вода, глаза режет от морской соли, но она упрямо бьет ногами и руками, пытаясь всплыть. Она не сдается — она никогда не сдавалась, какая чушь думать, будто всё может закончиться здесь и сейчас. Она выплевывает воду, тут же набирая в ноздри и в горло еще и еще. Она видит свет над головой — совсем близко, протянуть руку — и спасена, и можно будет вдохнуть наконец хоть какой-то воздух. Но руки, ноги и голова наливаются смертельно-свинцовой тяжестью, застывают, как не родные. Она чувствует ужас — животный страх. Это просто не может быть правдой, она жива, жива, жива!.. Она хочет жить сильнее всего на свете.
Она не хочет умирать просто так.
Вокруг нее по воде расплывается кровь — откуда кровь, почему?.. но тело уже слишком тяжелое, не шевельнуться и не понять. Будто она утратила способность командовать собой еще раньше, чем ощутила на губах соль.
Она погружается в воду, и только одна мысль — на французском, она же почти не помнит этот язык, хотя еще может блеснуть при случае, — целеустремленно продолжает пробиваться наверх.
Je reviens.
...как она ни старалась, ночной кошмар цеплялся за мысли даже после нескольких часов бодрствования. Стараясь отвлечься, она без особой цели бродила по коридорам и заглядывала в комнаты: изучала свой новый дом. Да, Мэндерли должен был стать ей домом — она знала твердо. Но гораздо легче сказать, чем сделать. Прислуга косилась на нее так, словно она была гостьей, а не их «новой миссис де Винтер», — особенно если она спрашивала о чем-то. Отвечали ей, разумеется, безупречно вежливо, но она-то была не слепая. И вот, едва ли не каждый вопрос начинал казаться или глупым, или неуместным, или сразу тем и другим. От этого смятение внутри, порожденное сном, только нарастало, так что за двери следующей комнаты она заглянула уже и правда как растерянная девчонка.
Но тут же собралась с духом — насколько могла — увидев там миссис Дэнверс. Строгая экономка напугала девушку еще вчера вечером, и ее взгляд был самым невыносимым из всех. Но сейчас она, казалось, не замечала новой хозяйки. Женщина в черном застыла, неразборчиво что-то шепча и время от времени замолкая, словно прислушиваясь к ответу. По комнате плыл душный цветочный запах — глаза неожиданно быстро привыкли к мягкому полумраку, и хватило одного взгляда, чтобы найти источник: орхидеи. Длинная лавка возле окна, заставленная горшками. Удивительно, но эти цветы, всё их множество, никак не противоречили прочим деталям убранства комнаты. Очень женской комнаты — аккуратной, изящной и до сих пор хранившей следы своей прежней хозяйки.
Ребекки.
Сердце девушки болезненно сжалось. Некстати вспомнилось, что Ребекка утонула, катаясь на яхте, — и собственный сон на мгновение показался вовсе не странным: она думала о прежней жене Максима перед тем, как уснуть. Вот ей и приснилось… но она отбросила эту мысль, не додумав. Нельзя было стоять просто так, переминаясь без толку с ноги на ногу. Может быть, миссис Дэнверс и не была ей здесь рада, но никто не запрещал — и не мог запретить — приходить сюда.
— Здравствуйте, — нерешительно начала она.
Миссис Дэнверс обернулась с отрешенным видом, словно бы перед глазами у ней только что вставал некий иной образ. Но тут же лицо экономки переменилось, стало той же восковой маской, что и вчера.
— Я могу быть чем-нибудь вам полезна, мадам?
— Нет, спасибо, — она сказала это, может, чуть-чуть поспешно. — Просто мой муж очень занят, и я решила здесь осмотреться. Чтобы лучше узнать обо всем.
Миссис Дэнверс кивнула, будто и ждала такого ответа.
— Что ж, это — утренняя комната. Извольте видеть. Здесь миссис де Винтер, позавтракав, писала письма и звонила по телефону.
Как своеобразный экскурсовод, экономка прошла по комнате, обводя помещение выверенным жестом руки.
— Ее секретер, — миссис Дэнверс указывала на предметы, но избегала касаться их, словно святынь. — Ее гостевая книга. Ее писчая бумага. Ее конверты. Ее календарь. Ее визитные карточки, — каждое слово в этом занудном перечне звучало для «новой миссис де Винтер», как удар колокола, и оттого у нее начинало противно звенеть в ушах.
Она подошла к секретеру вслед за миссис Дэнверс, будто ее что-то притягивало, вынуждая против воли переставлять ноги.
Миссис Дэнверс стояла неподвижно, глядя на маленькую изящную статуэтку у края столешницы — нет, не просто глядя: замерев в полуприкосновении, как если бы неожиданно и глубоко задумалась или просто вдруг вспомнила, что находится в комнате не одна.
А вот она сама почему-то не колебалась. Просто взяла самую верхнюю из визитных карточек — не заботясь об осторожности, как если бы те были ее собственными, — и стала рассматривать.
Каждая карточка являла собой скромный белый прямоугольник — и тем резче на любой из них проступало имя владелицы. Элегантная вязь, словно рукописная, а не отпечатанная, сразу приковывала взгляд — на адрес и номер, набранные гораздо более строгим шрифтом, никак нельзя было обратить внимание прежде времени.
— Ребекка де Винтер, — прочла она вслух. «Ребекка де Винтер» — отдалось где-то внутри чужим, насмешливым голосом.
И она, не сознавая, что делает, горячо прошептала:
— О, как бы я хотела быть ей… или хотя бы такой, как она.
Как часто бывает в такие моменты — и как уже бывало с ней раньше, — по утренней комнате растеклась тишина, в которой звонкий шепот прозвучал предельно отчетливо. Она привычно втянула голову в плечи, но тут же скомандовала себе выпрямиться и поднять взгляд. Что сделано — то сделано, но можно хотя бы не выглядеть еще более жалкой.
Ее слова всколыхнули неподвижность миссис Дэнверс — та сбросила видимое оцепенение и все же коснулась пальцами фарфорового Амура. Движение было до странности похоже на ласку — то ли материнскую, то ли любовную.
А затем экономка повернула голову к своей новой хозяйке, медленно, как могла бы поворачивать голову большая змея. И кивнула:
— Возможно, я смогу помочь вам в этом, мадам.
*
«…в то утро мне успело почудиться, что она меня съест. Это так по-детски, конечно же, но я живо вообразила, как миссис Дэнверс превращается в огромную кобру и проглатывает меня. Тем более что я вправду была похожа на кролика или мышь — даже моя старая юбка, в которую я вцепилась от всегдашней неловкости, имела всё тот же мышиный цвет. И я не в силах была зажмуриться, чтобы не видеть броска и своих последних секунд — просто смотрела в ее глаза, словно позабыла, как владеть телом.
Но миссис Дэнверс со мной ничего не сделала.
И даже больше того…
Должно быть, я испугалась не настолько сильно, как думаю. Только увлеклась собственной фантазией, по давней привычке. А миссис Дэнверс чувствует чужой страх, как зверь, и тогда атакует — это в ее природе, словно у хищника. В одной из множества старых книг я читала о чем-то в подобном духе. Нет, я никогда не скажу, что мне нравятся такие сравнения и черты, но уже пообещала себе: однажды преодолеть этот страх.
В конце концов, если я и правда хочу… от такой смелой мысли перехватывает дыхание. Неужели я впрямь подумала, что смогу справиться со всем этим? Я сама до сих пор не знаю, что толкнуло меня ответить согласием, когда миссис Дэнверс вновь смерила меня типичным для нее взглядом и предупредила, что мне может прийтись нелегко. Вероятно, та же самая сила, побудившая рассмотреть в деталях визитную карточку и прочие вещи Ребекки, так и лежавшие нетронутыми в ее утренней комнате. Может быть, эту силу зовут любопытством или духом противоречия, но тогда я не знала ей имени, и, признаться, не знаю сейчас.
Я твердо знаю одно: я решила, что сумею стать не хуже Ребекки де Винтер, а миссис Дэнверс по непостижимой причине решила мне в этом помочь.
Но сегодняшний день, по счастью, расщедрился не только на странные случаи, но и на приятные встречи. А именно — я познакомилась с сестрой Максима и ее мужем.
Они вошли в утреннюю комнату, когда я добросовестно пыталась придумать послание к миссис Ван Хоппер — такое же, какие она писала множеству шапочных знакомых: вежливое, приятное и ни к чему не обязывающее. Я до крайности плохо умею заниматься такими делами, но это — одна из обязанностей хозяйки, как уже успела мне объяснить миссис Дэнверс. Так что я вздохнула и попыталась применить воображение к более практическим и полезным вещам, чем обычно. Вот в это-то время миссис Дэнверс их и пригласила.
Беатрис — она сразу же попросила звать ее просто Би, а не миссис Лэйси и даже не полным именем — ничуть не похожа на чопорных леди из книг, а Джайлс, ее муж, любит странные шутки, но в остальном очень мил. Спустя каких-то десять минут мы уже разговаривали и смеялись, словно знакомы тысячу лет. Мы теперь родственники, как заявила мне Би.
Миссис Дэнверс распорядилась принести нам вина — по бокалу, не больше, чтобы выпить за встречу — и удалилась, а Би и Джайлс наперебой рассказывали о великом множестве родичей и соседей, с кем я непременно должна буду познакомиться. Я улыбалась им и кивала в ответ, как китайский болванчик. Внутри же всё холодело при одной мысли, что мне придется куда-то еще выезжать, что-то говорить и с усердием делать вид, будто я здесь своя.
Здесь все помнили о Ребекке, и как бы ни улыбалась мне Би, я знала: она тоже помнит. И, должно быть, присматривается к новой жене Максима, гадая — подходит та или нет. О, как мне хотелось понравиться этой доброй женщине и получить оправдательный вердикт от нее.
Я решилась и подняла тост за будущее счастье. Би горячо поддержала меня, а сердце в моей груди забилось сильней и радостней.
Но моя голова тоже закружилась гораздо сильнее, чем раньше. Само собой, я очень плохо спала эту ночь, и еще меньше суток прошло с моего приезда. Несколько быстрых глотков вина могли оказаться лишними. Мне поначалу думалось, что это быстро пройдет, но симптомы становились лишь ощутимее. Так что я извинилась перед Би, как умела, — к счастью, она смогла понять мое состояние и не посчитала себя обиженной. Всё расплывалось передо мной, пока я шла по коридорам, руководствуясь неверными подсказками памяти, и на постель я упала, словно убитая.
Вскоре мне стало лучше, но я до сих пор ощущаю слабость, так что решила пораньше лечь этим вечером. Миссис Дэнверс любезно поделилась со мной снотворным — никогда не подумала бы, что Ребекка де Винтер пользовалась таблетками для хорошего сна. У таблеток странный привкус, такой же, как у вина — но мне, должно быть, опять мешает воображение. Надо просто чувствовать благодарность, что миссис Дэнверс не враг мне, пускай и не может принять меня вот так сразу.
Сейчас снотворное подействует, и карандаш может выпасть из моих пальцев — так что лучше будет перебраться в постель заранее.
И все же, как бы странно ни начался этот день, сегодня мне с новой силой захотелось поверить в лучшее. Миссис Дэнверс, в сущности, не плохой человек, и даже не страшный. Перед сном я повторю себе это еще несколько раз.
Я надеюсь, что мы с ней хоть немного подружимся…»
*
Ночью здесь тихо. Тишина и темнота царствуют в доме над морем. Только шорох шагов, только шепот теней. Так тихо, что даже нельзя услышать, если не захотеть.
Все спят: давно уснули хозяин с хозяйкой, и вся прислуга, и даже море, кажется, спит. Не спит только женщина, скользящая по коридору, словно еще одна из теней. Левой рукой она придерживает подол глухого черного платья, в правой же держит свечу. Слабый огонек бросает на стены смутные отсветы, но скорее заставляет щуриться, чем помогает что-либо разглядеть. Однако женщина совершенно спокойна. Она движется вперед, словно неотвратимость, и отлично знает дорогу.
Она проходит мимо спальни «мадам» — как решила, чтобы не путаться, называть жену мистера де Винтера. На секунду-другую она останавливается и смотрит в дверь, будто может видеть сквозь дерево. Но она лишь раздумывает, верное ли решение приняла — хотя не позволяет себе погрузиться в мысли сверх меры. Ей нужно идти этой ночью, нужно быть там, где ее голос будет услышан.
В западном крыле — еще тише, если так вообще может быть. Тишина здесь старая, плотная, но в ней куда больше теней. И тени эти женщина слышит. Она замирает, протянув руку, и вглядывается вперед прищуренными глазами:
— Здесь ли ты?
Тишина. Темнота. Только тени мечутся по потолку в такт с мерцающим огоньком свечи.
Женщина качает головой.
Спустя еще несколько беззвучных мгновений и беззвучных шагов она легко толкает дверь в нужную комнату. В спальню. Дверь не заперта — ни к чему, ведь каждый здесь знает, чье это царство.
Войдя, она зажигает свечки, искусно спрятанные среди белых цветов. Цветы и стебли оплетают зеркало на туалетном столике, словно вторая рама, а свечки, охотно вспыхнувшие от единственного огня, придают отражению глубину. В зеркальной поверхности пляшут тени, шепчут о чем-то. Но их может услышать только тот, кто готов.
Она усаживается на стул перед зеркалом, сложив на коленях руки. Большая свеча, принесенная ей, установлена на подсвечник. При свете особенно хорошо заметны следы бессонницы, мешки под глазами. Она дотрагивается до седой пряди, единственной в смоляных волосах.
— Ты помнишь, правда? — тихо спрашивает она. — Ты помнишь, Ребекка? В тот самый час, когда я узнала…
Тишина. Только чуть громче шумит ветер за окнами.
— Ты помнишь. Но я не сержусь, о нет. Я знала, что ты вернешься.
Она молчит, прикрыв глаза, и затем кивает:
— О да, — изгибаются губы. — Я помню. Они так и не нашли твою яхту. Ты тоже знала. Ты знала.
Она смотрит в зеркало, нежно проводит пальцами по затененной поверхности.
— Дорогая моя, — в голосе слышен оттенок боли, — зачем ты заставила меня ждать так долго?
И сразу же качает головой.
— Нет, так было надо, конечно же.
Ее лицо безмятежно-спокойно, как лицо статуи. В темных глазах отражается пламя свечей, и только оно: кажется, будто иного выражения в них не то что нет, а никогда не было. Так могла бы смотреть судьба. Или неотвратимость.
Она кивает:
— Да, я всё понимаю. Я слышу. Я вижу.
Она вглядывается в зеркало, наклонив голову к плечу. Тени мелькают внутри, тени что-то шепчут в ответ.
— Я остаюсь твоей Дэнни. И жду тебя.
Она встает и задувает свечи. Даже в полной темноте она не смогла бы здесь заблудиться. Дэнни подходит к высокому, во всю стену, окну и одним сильным движением распахивает тяжелые створки. Запах моря врывается в комнату, мешаясь с ароматом цветов.
— Госпожа моя… госпожа, — шепчет женщина, давно забывшая свое первое имя. — Вернись, Ребекка. Вернись.
Ей согласным шумом вторят ветер и море.
…она любит соленый ветер. Любила всегда, еще с детства — и запах моря, и волны, и ветер в лицо. И риск, конечно же — без риска у жизни нет вкуса.
Она стоит на палубе своей яхты и, прищурившись, смотрит вдаль. Сегодня она вышла в море ради своего удовольствия, а не ради соревнования и победы, и может ничего не доказывать. Есть она, есть волны и воздух. Остальное — пыль и ничто, в том числе люди — ей сейчас совсем нет дела до них. Она раскидывает руки, смеясь. Превосходно. Море всегда было ей другом, союзником — кошмары о том, будто она тонет, снились раз или два, но проснувшись, она выкидывает их прочь из мыслей. Смеется над ними, как над всякой опасностью.
Ветер треплет ей волосы — распущенные, свободные. Она думает, что к ней можно применить оба этих слова: смотря кто соберется оценивать; и ей смешно. Солнце на небе светит ярко, словно тоже хочет смеяться с ней вместе. Она возьмет здесь своё, пока сама по себе — наедине с морем, ветром и светом. Ни с одним из людей не может быть — так. Даже с самой близкой из них.
Она знает это, и ей всё равно. Она к ним вернется, конечно — но когда захочет сама.
Она всегда возвращается.
…та, кого миссис Дэнверс называет «мадам», лежит на кровати, раскинув руки. И улыбается шальной, будто и не своей, улыбкой.
*
Девушка сладко спит, повернувшись на бок. Ночь прохладная, и она с удовольствием натянула на себя одеяло. Ее ладони сложены под щекой, словно ей недостаточно мягкой подушки — или словно на ночь можно вернуться в детство. Но ее лицо и в самом деле по-детски спокойно, и по-детски же трогательно — ей едва только восемнадцать лет. Сейчас она похожа на картинку из книжки, в которой с героями никогда не случается ничего плохого.
Она неразборчиво что-то шепчет, устраивается удобнее. Сон хороший и теплый, в нем всё правильно, и ей остаётся одно — отдыхать. Остаётся…
…она аккуратно поправляет перчатку. Костюм идеален, сомнений нет, только вот перчатка на левой руке чуть-чуть съехала. Верно, никто бы и не заметил такую мелочь — но она не может позволить себе небрежности. «Пренебрежение собой начинается с малого» — если что-то в нее и вбили в родительском доме, так это.
И она выходит к гостям, улыбаясь. Ныряет в их восхищенный шепот и плещется в нем, будто в теплом море. Волны зависти и обожания захлестывают с головой. Ей хочется рассмеяться, но здесь не место свободному смеху. Здесь и сейчас надо исполнять роль хозяйки, тем более, что Макс смотрит на нее внимательно и тревожно. Он предупреждал ее, буквально два дня назад. «Будь осторожней». Он даже не знает, насколько осторожной она может быть, если хочет. Она усмехается про себя.
Но она всё равно добивается своего, и это ему известно.
Ее, конечно же, обступают мужчины. Они тянутся к ней, как бабочки на огонь. Или мухи… — но воспитанной женщине не положены такие сравнения. Они спрашивают ее о пустяках, не замечая, что их крылья уже потихоньку тлеют. Ей это нравится.
И она спокойна.
Она роняет им фразы, не значащие ничего — а они кидаются подбирать, словно рассыпанный жемчуг. Ничего непристойного — все непристойности каждый второй уже давно нарисовал в голове; разве она в ответе за это? По крайней мере, сейчас — ничуть.
Вот этот, молодой и зеленоглазый, интересующийся парусным спортом. Новый человек в их кругу — чей-то племянник или кузен. Он кажется ей забавным: особенно этот взгляд в ее сторону, который он безуспешно пытается скрыть. Хорошо, что не краснеет хотя бы. Но у нее давно не было ничего в таком духе, а без разнообразия — как без риска — не стоит жить.
— Вы и правда не только зритель, но и спортсмен? — неверяще спрашивает он. — Это так волнующе. Женщина-моряк.
Она внутренне усмехается этой невинной лести.
— Моя «Je reviens» еще ни разу меня не подводила.
— Ваша яхта?
— Именно, — она наклоняет голову, с намеком на улыбку в краешках губ, и смотрит по сторонам: быстрые взгляды из-под полуопущенных век. Всё спокойно, даже Макс перестал посматривать на нее с настороженным интересом. Как-то ей доводилось видеть картину с тигрицей, лениво растянувшейся под полуденным солнцем. После охоты, должно быть. Она воображает себя такой же: лежит и греется, втянув когти на время, чтобы выпустить их, когда настанет момент. Потому что ее охота еще впереди, еще только начинается.
— Почему вы дали ей столь… интригующее название? — интересуется будущая добыча.
— О, — обезоруживающе улыбается она, — всё просто. В море случаются катастрофы, но я не боюсь их. Это мой талисман от беды.
Ее награда за этот ответ — улыбка. Жертва не чует беды, жертвы ее никогда не чуют. А когда понимают, куда она их завела — уже поздно, как и всем тем, кто ввязывается с ней в гонки по морю.
Даже если она проиграет, она вернется, чтобы попробовать снова. Чтобы получить своё.
Даже если она проиграет…
…она потерла лоб, беспокойно нахмурившись. Она помнила, что видела какой-то сон этой ночью, но совершенно не помнила, о чем именно. Кажется, ей снился Мэндерли — непривычно яркий и шумный. Какие-то гости, танцы, пение, смех. И ей хотелось быть там, с бокалом в руке, окруженной стайкой мужчин и женщин. Те слушали бы ее, говорили с ней — а она бы шутила, позабыв стыд, помня только о праве хозяйки дома. Кажется, так и было во сне. Только кажется.
Она проснулась с трудом, словно невидимые пальцы давили ей на глаза, мешая разлепить веки. Тело было слабым, не слушалось. Но это, видимо, оттого, что легла она позже обычного — они с миссис Дэнверс обсуждали хозяйственные вопросы. Правда, говорила в основном миссис Дэнверс, а она — слушала и запоминала, порой собираясь с духом и высказывая, что думает. Экономка никак не давала понять, нравятся ли ей мысли девушки, только кивала и продолжала дальше: неуклонно и педантично.
Она отвыкла от всякой учебы, пока сопровождала миссис Ван Хоппер, так что и слабость, и странности с памятью можно было объяснить этим.
Можно, конечно же. Она попыталась улыбнуться собственному нелепому страху и всё-таки сосредоточиться на том, чтобы достать с полки книгу.
Они были в библиотеке — она и Максим. Только не вместе, отдельно. Он читал газету, то и дело поднося поближе к глазам, несмотря на очки, а она… Она помнила, как пришла сюда, но не помнила, для чего. Разумней всего было сказать ему, что за книгой — он ведь знал, как она любила читать. И вот, она уже ходила меж стеллажей, задрав голову и высматривая что-то, способное пробудить интерес. А еще — раздумывая о снах и странностях памяти, хотя это вовсе не мешало неспешному поиску. Она увидела подходящую книгу — что-то из истории искусства — на верхней полке и потянулась за ней, привстав на цыпочки.
Но достала она вовсе не то, что хотела, а темный томик, небольшой и даже не старый. Она подержала его в руках, как любила делать, чувствуя вес и фактуру обложки. Что именно ей хотелось прочесть минуту назад, она позабыла сразу, и даже не поняла этого.
А затем ее взгляд упал на страницу, открывшуюся случайно.
«…я стал покорным рабом опиума, и мои труды и приказания заимствовали окраску моих видений. Но не буду задерживаться на перечислении всех нелепостей. Скажу лишь об одном покое, навеки проклятом, куда в минуту умственного помрачения я привел от аналоя как мою жену — как преемницу незабытой Лигейи — светлокудрую и голубоглазую леди Ровену Тревенион из Тремейна».
Она вздрогнула и еще раз перечитала абзац. Можно было назвать это совпадением, но даже совпадения подобного рода могут что-то да значить.
Дальнейшее описание она проглядела бегло — не было ни одной комнаты в Мэндерли, которая подходила бы под него. Оно было только фантазией, декорацией для какой-то драмы, а какой именно — она еще не могла понять, хотя догадаться могла.
— В подобных-то палатах, — начала она читать вслух, сама не заметив, как, — в подобном-то брачном покое, проводил я с леди Ровеной нечестивые часы в первый месяц нашей брачной жизни, проводил их лишь с малым беспокойством. Что жену мою ужасал мой свирепый и тяжелый нрав, что она сторонилась меня и любила меня очень мало, я не мог не заметить; но это скорее доставляло мне удовольствие. Я питал к ней ненависть и отвращение, свойственные скорее демону, нежели человеку. Память моя возвращалась (о, с какою силою сожаления!) к Лигейе, любимой, царственной, прекрасной, погребенной. — По ее спине пробежала невольная дрожь. — Я упивался воспоминаниями об ее чистоте, об ее мудрости, об ее возвышенной, ее неземной душе, об ее страстной любви, доходившей до полного самоотречения…
Где-то на середине отрывка, когда ее голос стал громче, Максим поднял голову от газеты. Его взгляд сосредоточился на ней, заставив тут же замолчать.
— Оставь эту книгу, — отрывисто бросил он.
— Но почему? — осмелилась возразить она. — Мне всего лишь интересно… Я не читала ничего подобного в школе, — добавила она тихо. На самом деле, настоящая причина была в другом. И реакция Максима на этот отрывок только укрепила ее подозрения: в Лигейе узнавалась Ребекка. Такая, как о ней вспоминали вокруг — и только Максим неотступно молчал, заставляя перебирать догадки.
— Правильно делала, между прочим, что не читала. И так уже слишком много ненужных книг и черт знает чего еще, — сказал он с плохо понятным ей раздражением. — Слишком много фантазий, черт побери. Твоя идея с балом-маскарадом — ты за нее всё держишься, так? Не думаешь отказаться? — Его глаза светились каким-то злым, непонятным светом.
— Нет, почему? — она искренне удивилась: бал, по словам Беатрис — его родной сестры, между прочим! — давно стал ежегодной традицией, и никак не мог быть сочтен внезапной девчоночьей блажью. — Мы же… мы уже говорили об этом. Я еще раз говорю тебе, что сама всё устрою. За меня не надо так беспокоиться, — пообещала она, постаравшись вложить в голос все остатки уверенности.
Как и положено хорошей хозяйке. Она уже это выучила.
Он криво усмехнулся, но ничего не ответил, заслонившись от ее взгляда газетой. И тут уже обидеться захотелось ей. Если Максим не хотел ее слышать — с какой стати ей было слушаться? Она сжала губы и упрямо — откуда только это упрямство взялось — продолжила читать вслух:
— В чаду моих опиумных грез (ибо я был постоянно окован узами этого зелья) я громко взывал к ней порою ночного безмолвия или днем, среди тенистых лесных лощин, как будто дикий жар, высокая страсть, снедающий пламень моей тоски по ушедшей могли способствовать ее возврату на земные тропы, ею покинутые — ах, вправду ли навек?
Ей казалось, что она видит это, как наяву: человек, чем-то напоминающий ей Максима, бродит по лесным тропкам и поднимает к небу глаза, молясь о немыслимом и невозможном. Образ был таким ярким, что она даже зажмурилась. Странно, но ей было жаль того человека, словно не себя она испугалась видеть в леди Ровене. Ей было жаль, она стремилась к нему — утешить, приласкать, наказать за измену и недостаточную почтительность к памяти, сделать его несчастным и счастливым одновременно: снова, снова и снова, повторяя ему одно слово — имя…
Хоровод мыслей теснился в ее голове, и она не сразу расслышала резкое:
— Оставь, я сказал!
Она вздрогнула и уронила книгу. Взгляд затравленно метнулся к лицу мужа, затем на пол, словно она никак не могла решить — просить прощения или же поднимать ни в чем не повинный томик, упавший так некрасиво, страницами вниз.
Но Максим ничего ей больше не говорил, просто молчал, и она нерешительно потянулась за книгой. Ей стоило сил не оглядываться ежеминутно, в попытках заметить его реакцию. Он же просто отвернулся от нее, как будто она стала предметом мебели — или куда более незначительной безделушкой.
Она почти без труда поставила книгу на место, хотя руки у нее продолжали трястись.
Едва справившись с этой дрожью, она поспешила подойти к мужу, стремясь хотя бы встать рядом и спросить его о каком-нибудь пустяке — попытаться отвлечь. Но Максим продолжал делать вид, что ее вовсе не существует, и только когда она попробовала взять его за руку, позволил себе хоть как-то отреагировать.
— Убирайся, — холодно бросил он, не оборачиваясь.
Она всхлипнула и выбежала из библиотеки.
Еще дня три назад она так и продолжала бы бежать до самой собственной спальни. Но сейчас — резко остановилась всего в нескольких шагах от оставленной за спиной двери, будто наткнувшись на стеклянную стену. Застыла, едва не расшибив лоб о воздух, и обнаружила, что даже не плачет — просто боится, и ее сердце колотится в бешеном ритме именно из-за страха. То ли перед Максимом, то ли за него. Сейчас она была неспособна толком понять.
Дыхание медленно успокаивалось, и чем ровней и свободней она дышала, тем яснее становился мир у нее перед глазами. Она видела каждую черточку, каждую деталь обстановки: никакой фантасмагории, как в том рассказе. Никакого сходства быть не должно, как будто она не знала и без того. Но зачем тогда всё это происходит именно с ними? Всего лишь из-за книги — и из-за страха, должно быть. Она всхлипнула еще раз.
— Нет, о нет, — сказала она себе, запрокинув голову и тяжело дыша, привалившись к стене спиной, не раздумывая, что будет, если в пустой коридор всё же заглянет кто-нибудь. — Я больше не буду бояться. Я просто сделаю всё… еще больше, чем всё. Только чтобы, — голос скатился к шепоту, неслышному даже ей самой. — Чтобы… да, чтобы.
Она закрыла глаза и вздохнула, толком не понимая, какой же смысл вкладывала в своё «чтобы». Просто загадочное заклинание, несколько случайным образом составленных букв.
Словно она стремилась к чему-то, как к выходу из лабиринта, но постепенно забыла, что лежит за воротами и к чему так притягательно возвращаться. И было так одиноко от невозможности вспомнить, как еще ни разу за долгие недели, уже проведенные ей здесь, в Мэндерли. Будто что-то порвалось там, внутри, а она не знает, что именно. Не знает, но штопает, как старые колготки или рубашку. Вслепую.
Так — с закрытыми глазами — она простояла еще какое-то время. Может, пару минут, а может быть, целый час. Она этого совсем не запомнила.
*
…она встряхивает волосами, коротко усмехаясь, а затем несколькими уверенными движениями откидывает их за спину. Выпрямляется и смотрит в зеркало, ничуть не стыдясь. А чего ей стыдиться? Она красива, все знают об этом, и ее волосы — нет такого мужчины, кто не сказал бы о них ни слова.
— Ах, хороша я? — насмешливо спрашивает она, любуясь собой.
— Вы всегда хороши, моя госпожа, — мягко отвечают ей сзади.
Ей нравится, как она всего парой слов заставляет этот голос смягчиться. Умелые руки проводят по ее волосам, еще не причесывая — лаская. А она наклоняет голову — лишь чуть-чуть — и продолжает рассматривать своё отражение. В свете свечей — здесь всегда горят только свечи, старинные, как ей нравится — она-зеркальная выглядит ведьмой. Таинственной, сильной, и злой, конечно же — быть доброй волшебницей слишком скучно, а она не любит скучать. На ней сейчас — ни клочка одежды, ни ниточки. Одно ее тело — не такое прекрасное, может, как волосы, но нет такого мужчины, кто бы остался разочарован.
И не только мужчины.
Она улыбается, затем щурится, и отражение повторяет за ней. Она не видит, но знает — шальной огонек уже вспыхивает в глазах. Огни святого Эльма на море, тревожный свет, предвестник беды. Она поднимает руки — белые, гладкие — и гладит свои полные груди. Ей нравится касаться себя, хотя меньше, гораздо меньше, чем когда по телу скользят чужие жадные руки. Нет такого мужчины, кто не хотел бы ей обладать. Не только мужчины — она видит в зеркале, как напрягается женщина за спиной, затянутая в тугое и черное. Подчеркнутая закрытость рядом с подчеркнутой наготой. Восхитительно.
Она ждет, словно охотник, поджидающий дичь, и ловит руку, только что нежно перебиравшую ее волосы. Смотрит на узкую, бледную и неухоженную ладонь, прижимает к щеке и неторопливо целует, растягивая момент. Ей больше удовольствия доставляет не сам поцелуй, а то, как замирает, не дыша и боясь спугнуть, ее Дэнни. Гребень глухо ударяется об пол.
Она прерывисто вздыхает и отпускает руку — та падает плетью — прежде, чем встать. Оборачивается, обхватывает ладонями непроницаемое лицо и жарко целует.
«Ты принадлежишь мне, Дэнни. Навеки».
…она тихо и неразборчиво стонет, но не осознает этого. Ей так сильно хочется обрести хотя бы каплю сходства с той женщиной, которой она была в этом сне, что она упускает детали. В полутьме, почти уже вынырнув из забытья, она еще видит: белые груди, полные и красивые, не то что ее собственные едва заметные холмики. Особенно их, почему-то. И кожу, гладкую и чистую кожу, и волосы — длинные, темные, прекрасные волосы, которые обязательно должны пахнуть лесом. Глаза… она сосредотачивается на том, чтобы вспомнить, какими те были во сне — глаза; и просыпается окончательно.
Несколько секунд она всматривается во мрак. Под потолком, ей кажется, кружат тени, кружат и шепчут что-то. В темноте ничего нельзя толком разглядеть, но одно она понимает точно — это не ее спальня. Другая комната, где она бывала, точно бывала, только бы вспомнить — когда…
— С вами все в порядке, мадам?
Она резко села в постели, беспокойно оглядываясь по сторонам. И вот ее мечущийся взгляд зацепился за тень, более густую, чем прочие — тень в черном платье, с едва заметным белым пятном лица.
— Миссис Дэнверс? — неверяще спросила она. — Что вы… что я здесь делаю?
Из последних событий ей твердо помнился только отъезд Максима в Лондон, вскоре после той их нелепой ссоры в библиотеке. Он передал, что это по делам и совсем ненадолго, но может быть… Может, это снова из-за нее. Она помотала головой, но ничего больше не всплывало из памяти.
Зрение отказывалось до конца проясняться — она моргнула, затем еще раз, но реальность вокруг по-прежнему оставалась слегка нечеткой, размытой, как плохой фотоснимок. Голова чуть-чуть, но кружилась, и хотелось зажмуриться, чтобы переждать. Мысли текли так медленно, словно превратились в желе, и оставалось только молиться, чтобы ее вдобавок ко всему не стошнило.
Миссис Дэнверс осторожно присела на край кровати.
— Скажите, мадам: у вас были прежде приступы лунатизма?
Она нахмурила лоб, неосознанно ища пальцами прохладную ладонь экономки и вцепляясь в нее. Кажется, в детстве, когда-то… нет, она точно не помнила, но могла сказать:
— Бывало… несколько раз, давно. Мне было двенадцать лет, или чуть меньше.
— Боюсь, в таком случае, что болезнь вернулась. Вы ходили во сне, мадам: большая удача, что одна из горничных не спала. Она услышала шум и разбудила меня. Вместе мы отнесли вас сюда, это было ближе всего. Вы сильно ударились, падая, и я позволила себе сделать вам компресс, — действительно, на лбу еще ощущалась прохладная влага. — Как вы себя чувствуете теперь, мадам?
Она задрожала. Воздух был свежим, бесспорно, но ветер дул с моря — влажный и по-ночному холодный. В одной только тонкой ночнушке, не единожды штопанной, после подобного происшествия вполне можно было замерзнуть.
Миссис Дэнверс плавно поднялась с места и накинула ей на плечи ночной халат, висевший в ногах кровати. Тот был столь мягким, изящным и безусловно женским, что она наконец поняла, где находится. Это была спальня Ребекки, кровать Ребекки.
От этого ей должно было бы стать еще холоднее. Но сейчас, в таком состоянии, положение дел казалось почти естественным. Тем более, если миссис Дэнверс сочла возможным поместить ее в этой комнате — это уже что-то значило. Должно было значить.
Подбодрив себя этой мыслью, она уже собиралась ответить, но тут же забыла — что именно, поскольку миссис Дэнверс, вопреки ожиданиям, не убрала своих рук. И она замерла, ощущая, как эти ладони крепко сжимают плечи сквозь ткань, а затем — начинают поглаживать, словно пойманного зверька. Прикосновения успокаивали, хотелось откинуться на эти руки и уплыть далеко отсюда — в крепчайший сон. Глаза закрывались сами собой, но какое-то тревожное чувство заставило ее вздрогнуть и вынырнуть. Она разомкнула губы, наконец давая ответ:
— Я… я в порядке. Только… хочу взглянуть в зеркало.
Почему в зеркало — она толком не понимала. Просто тревога, просто стучало сердце и мутилось зрение. Может быть, отражение сумело бы ей помочь — давал ведь взгляд в зеркало такую уверенность этой женщине. Той самой, которой она ненадолго стала во сне.
Но миссис Дэнверс не стала спорить.
Она встала, неожиданно легко освободившись от прикосновения. Пол холодил босые ноги, и дрожь только усилилась, как и слабость — однако ей удалось добраться до туалетного столика без посторонней помощи. Столик и зеркало были точно такими же, как ей снились, только что без свечей. Может, поэтому и не получалось ничего рассмотреть в глубине — только неясные тени скользили по темной поверхности. Она вглядывалась снова и снова, но тени вместо собственного лица лишь пугали, и голова закружилась еще сильнее.
Кажется, она охнула.
Миссис Дэнверс тут же оказалась с ней рядом, снова нажала на плечи — решительно, хоть и мягко — и заставила опуститься на стул.
— Закройте глаза, мадам, — шепот обволакивал, убеждал подчиниться себе. Действительно, закрыть глаза было очень правильно: нечеткие контуры уступили место спокойному сумраку, а пронизывающий холод — приятной прохладе. Сильные, но нежные руки массировали шею и плечи, едва ли не вынуждая расслабиться. Она тихонько застонала от удовольствия — неожиданного, но желанного. Оказалось, она так устала за эти дни. От напряжения, ожидания, споров… Она откинулась назад, на руки миссис Дэнверс, и та подхватила ее крепко и бережно. Как всегда была готова ее поддержать. Мысль показалась чужой, но сейчас это не имело значения.
Миссис Дэнверс обнимала ее сзади — это уже не походило на простую заботу. Ее пальцы касались открытой кожи над грудью, и от прикосновения дрожь проходила по телу — не такая, как дрожь от холода.
Словно во сне — или всё это действительно было сном? — она расстегнула одну лишь пуговицу, на которой держался ночной халат, и повела плечами. Ткань с мягким шелестом упала на руки миссис Дэнверс, и та осторожно повесила предмет одежды на спинку стула.
Холодно уже не было, наоборот: по ее телу вместе с новой и странной дрожью тёк жар.
Она почувствовала, что просто не может усидеть на месте, и встала. Резко повернулась, тяжело дыша и вглядываясь в лицо миссис Дэнверс. Так же было во сне. В точности так же, теперь она могла вспомнить. Она только дышала, приоткрыв рот, а мысли теснились в голове, не доходя до конца. Ничего невозможно было сказать, а миссис Дэнверс тоже молчала и тоже смотрела. Темные глаза притягивали к себе, и она, наконец, сделала шаг — из сна в сон — повторяя то самое движение: обхватить лицо ладонями и поцеловать.
Рука миссис Дэнверс снова легла ей на плечо, сжимая жестче, чем раньше. Губы ответили на поцелуй с неожиданной силой — умелые, хорошо усвоившие множество давних уроков губы. Сердце стучало, как бешеное: внутренний жар достиг уже самых тайных уголков тела. Она сжала бедра — невольно и слабо пытаясь справиться с тянущим ощущением между ног…
…но другая рука миссис Дэнверс уже крепко держит за талию, не дает отодвинуться. И что-то будто щелкает в голове: можно с облегчением сдаться, позволить жару захлестнуть даже мысли. Сладкая, влажная боль нарастает, и она прижимается к миссис Дэнверс всем телом. Облизывает губы, не понимая, насколько порочным вышло движение языка.
— Дэнни… — неразборчивый стон, словно принадлежащий не ей, вырывается изо рта.
Руки, ноги и всё остальное — тоже как не её; слишком уж хорошо известно, что делать — слишком для той, кому восемнадцать лет, кто спал в своей жизни только с законным мужем и мало что помнит из тех нескольких ночей, еще во время их свадебного путешествия. По крайней мере, ей ничего не нужно было делать там и тогда — а сейчас она уверенно обнимает миссис Дэнверс за шею, пока рука экономки скользит с талии на бедро. Узкая длинная ладонь гладит твердо, прижимается к коже сквозь тонкую ткань.
Они снова целуются, ненасытно и жадно — язык миссис Дэнверс проникает ей в рот, и теперь она вынуждена отвечать — еще жестче, еще бесстыдней. Между ног всё набухло влагой, и невыносимо хочется их раздвинуть, потереться о что-то твердое.
Она чуть-чуть отступает, зажмурившись, и неловко тянет ночнушку вверх, сбрасывая, наконец, на пол. Миссис Дэнверс в первый миг словно не понимает, что же случилось, а потом торжествующе улыбается и вновь привлекает ее к себе, прижимаясь к губам. И не только к губам — жесткие пальцы пробираются к центру жара и напряжения, надавливают сначала слегка, а затем сильней — так, что у нее подгибаются колени, и она бы упала, не подхвати ее миссис Дэнверс за талию. Объятие крепкое — не вырваться, разве что на короткий вздох. Пальцы — один, затем два — касаются снова, побуждают развести ноги сильнее. Их прикосновения — даже поглаживания, интенсивные и ритмичные — все же мало походят на ласку, пусть и принося удовольствие. Она стонет Дэнверс в губы, и ловит усмешку — такую же жесткую, но и страстную: словно долгожданная, сладкая месть.
Кожа и платье миссис Дэнверс тоже жесткие и холодные: неясно, как страсть может быть такой. Ткань трется о напрягшиеся соски, и этого слишком уже, слишком много. Она упирается миссис Дэнверс руками в грудь, и та даже ей подыгрывает, давая выдохнуть и вдохнуть. Но через десяток секунд, не больше, следует еще один поцелуй.
Ей кажется, что она узнаёт в поцелуе всё тот же привкус — вино, снотворное, легкий завтрак, простая вода по утрам — но пальцы миссис Дэнверс в этот же миг проникают внутрь. Она откидывает голову назад, резко стонет, подаваясь навстречу и двигая бедрами. Мир распадается на вспышки и тени, всё сливается воедино: разговор, вздохи ветра, свечи у зеркала. Ее сон, сон, сон…
Сознание уплывает, и кажется, что в последний миг — миг высшего удовольствия — она полузадушенно вскрикивает вовсе не своим голосом.
…сон не желал отпускать ее в это утро, но она упрямо всплывала наверх, к свету солнца. Пробуждение заняло почти полчаса, хотя обычно для нее не было ничего трудного в том, чтобы вставать рано.
Она приоткрыла глаза и потянулась. Солнце и правда светило ярко и с непривычного ракурса — только спустя одну или две минуты она поняла, что находится не в своей спальне. Только вот почему — оставалось неясным. Что-то мелькало в памяти: темные коридоры, неверный свет, строгое черное платье миссис Дэнверс… Кажется, ей стало плохо неподалеку отсюда. Кажется, миссис Дэнверс приказала ее сюда принести.
Похоже было, что она проспала не только всю ночь, но и весь день. Сон и действительность так перепутались, что не было никаких сил разделять. И там, и там она видела смутные тени, странные образы — дикие настолько, что не могли быть ничем иным, кроме ее фантазии. Она всегда отличалась слишком развитым воображением. В том-то вся и беда.
Со вздохом она села в постели, вновь потянувшись, и оглядела себя. Потрогала пальцами нежный шелк ночной рубашки и зачем-то завертела головой в поисках другой, своей собственной. Конечно же, незачем — эта вещь была неизмеримо удобней и легче, и не заставляла бы стыдиться себя, переодеваясь ко сну. Может быть, миссис Дэнверс решила сделать ей подарок в знак окончательно установившихся добрых намерений? Ей бы очень хотелось так думать.
Но думать было попросту некогда — надо было вставать и приступать к своим обязанностям, как хозяйке этого места.
На этот раз она пробежала взглядом по комнате более целенаправленно, и без труда отыскала, что и хотела: внутренний телефон. У постели кем-то — миссис Дэнверс или все-таки горничной? — были приготовлены удобные ночные туфли. Подумалось, что хорошо было бы оставить себе и их. Она ведь имела право.
Именно эта мысль растекалась по телу непонятным теплом — похожим на тепло от вина в зимний день — когда она подошла к телефону и подняла трубку.
Она чувствовала непонятное спокойствие, хотя память о вчерашних событиях так и не возвращалась. Но по сравнению с прикосновением к телу мягкого шелка, с шумом моря, доносившимся от окна, с чувством пусть небольшой, но победы — по сравнению с ними память почти ничего не значила. Она покачала головой.
— Слушаю, — сухо, как и всегда, произнесла миссис Дэнверс. Голос из трубки прозвучал глуховато и непривычно, но в то же время… правильно?
Она задумалась, чуть нахмурив брови: что именно она собиралась приказать? И неожиданно проговорила — каким-то не своим тоном, надменным и привыкшим к такого рода приказам:
— Поднимитесь сюда, миссис Дэнверс, будьте любезны. Я желаю сделать прическу.
Минуту или чуть меньше она слышала в трубке тишину. Сердце гулко стучало в груди — она поняла теперь, что сказала, как и кому. Но в то же время в голове продолжал звучать тот же голос, насмешливо утверждавший: «Я хозяйка. Я в своем праве».
И экономка отозвалась, спокойно и с удовлетворением:
— Как пожелаете, миссис де Винтер.
*
«…как часто в моем блокноте стало появляться это самое слово — «странно». Но ничего не могу поделать с собой: иначе просто нельзя описать мои впечатления. Прошедшие месяцы, кажется, сплелись внутри головы в единую вязь событий, не поделенную на дни и часы. Я пытаюсь выловить оттуда хотя бы что-то, но течение вновь уносит меня из «сегодня» в «завтра». Только за редкие картины могу я цепляться — они похожи на островки в этом бурном потоке.
Например, я очень хорошо помню, как родился мой план — хотя уже не смогу точно воскресить в памяти, как и когда мы с Максимом обсуждали сам бал-маскарад.
В то утро, расчесывая мои волосы — так еще никогда и никто меня не причесывал, — миссис Дэнверс мимоходом спросила, не решила ли я, какой костюм себе выбрать для бала. Ну конечно же, я не выбрала ничего — слишком была запутана и расстроена.
Ссоры всегда угнетающе действовали на мое состояние, но в то утро я чувствовала странную безмятежность — вопреки столь же неясной природы провалу в памяти, о котором благоразумно не спрашивала у миссис Дэнверс. Если бы случилось нечто опасное, действительно угрожавшее моей жизни или благополучию — уверена, от меня не стали бы это скрывать.
Утвердившись в своем спокойствии с помощью этой мысли, я ответила честно, и тогда миссис Дэнверс указала мне на картину, именно в тот самый час хорошо освещенную солнцем. При этом она не прекращала меня причесывать — дивной работы гребнем, тоже, видимо, некогда принадлежавшим Ребекке. Все ее вещи просто прекрасны, и кажется, будто бы через них в меня может проникнуть ее частица. Именно по этой причине, я думаю, мне вовсе не хочется отказываться от них — даже если Ребекка еще живет в чужой памяти, и особенно — в памяти моего мужа.
И в памяти миссис Дэнверс, само собой, — но то, как она причесывала меня этим утром, было наполнено такой нежностью, что я едва не дрожала. Будь миссис Дэнверс мужчиной, я могла бы назвать эту нежность любовной. Мысль, безусловно, необычная тоже — вот, я уже начинаю избегать слова «странный», — но обычного в Мэндерли очень мало, и даже я сама больше не кажусь себе такой уж обычной.
Как бы то ни было, но мы с миссис Дэнверс заключили свое соглашение, и я составила план.
Никто не должен узнать, в каком образе я появлюсь на балу, особенно же Максим. Миссис Дэнверс твердо пообещала, что будет молчать, как могила, и я поклялась ей в том же. Зато в день бала все будут поражены. О да. Я зажмуриваюсь, представляя себе, как начнут сбываться мои мечты.
Она пригласит хорошую портниху, которая сможет изготовить костюм — тайно и в самый ближайший срок. Я сказала, что хочу сама пообщаться с портнихой и выяснить, на что именно та способна, а еще — насколько в действительности не болтлива. Кажется, миссис Дэнверс в тот миг взглянула на меня с одобрением. Я бы всё отдала — кроме только мужа и Мэндерли, — чтобы услышать, как она вновь зовет меня не «мадам», а «миссис де Винтер». Но знаю, что это еще случится.
Может быть, после бала, где я появлюсь в образе Белой Дамы. Миссис Дэнверс поможет мне всё организовать и осуществить, как она и пообещала.
Это будет наш с ней небольшой секрет».
*
…она выгибается, стонет. Ее грудь высоко вздымается, касаясь голой мужской груди.
— Аххх…
Ей нравится заниматься любовью. Если мужчинам порой нужно много женщин — почему бы одной из женщин не действовать сходно? Она всегда хотела мужчин, и знала, что не остановится на одном. И не только мужчин. Не только. В любви ей нравится власть и собственное удовольствие — остальное не так уж важно.
Она стонет снова, притягивает любовника за шею для жаркого поцелуя. Он уже немолод и отнюдь не первый раз с женщиной, так что они оба вполне довольны друг другом.
Домик все-таки прелестное место. Ее интимный секрет, ее гнездышко, обставленное соответственно. Но все имеет конец, разумеется, и ни за что она не пробудет здесь дольше, чем нужно для простых удовольствий. Она глядит в потолок широко распахнутыми глазами и вскрикивает, ощутив оргазм.
С этим мужчиной она тоже больше не встретится. Он намерен уехать завтра, и ее не волнует этот отъезд. Кто всё уже дал ей — может исчезнуть. Может умереть даже — почему нет.
Она, правда, целует любовника на прощанье — уже не так глубоко, скорей с благодарностью. И вскоре остаётся одна. Перед зеркалом, причесывая волосы — здесь ей приходится обходиться самой, увы, — она представляет, как будет в очередной раз рассказывать о своих похождениях. Ей явственно видится беспокойство на бледном лице. Не порицание, не осуждение — и не ревность, конечно же нет.
Она уверена, что ее простят — как прощали всегда и спускали всё, что бы ей ни взбредало в голову. Сообщнице и компаньонке пристало мириться с развлечениями своей госпожи.
Напоследок еще раз осмотрев себя — следов никогда не должно оставаться, это первое правило, — она выходит из домика и тут же натыкается на кого-то. «Кто-то» отскакивает, дрожа — и она с облегчением узнает в нем местного дурачка. Волна страха спадает так же мгновенно, как и нахлынула.
— Что-то видел? — она спрашивает с усмешкой и смотрит, не отводя взгляда.
Тот хмурится, силясь понять. Наконец, до дурачка доходит смысл слов, и он с охотой кивает. Заглядывал в окно, значит. Что ж, идиоты тоже имеют физические потребности. Ее дело в другом. Она щурится и равнодушно роняет:
— Если будешь болтать, что высмотрел, я сообщу в полицию, и тебя отправят в приют.
Дурачок выпучивает глаза. Шлепает губами — силится повторить.
Наконец мотает головой что есть мочи:
— Не надо в приют. Нельзя в приют. Нельзя…! — он пытается заорать, но она обрывает попытку:
— Тихо! Не хочешь, значит — молчи. Это ясно?
Кивок.
— Запомнил?
— Если болтать — в приют, — послушно повторяет дурачок. Она улыбается.
— Молодец же… А сейчас — прочь, — ей ничего не стоит напустить на себя самый грозный вид. Обычно это только заводит мужчин, но идиота пугает. Он едва не роняет с головы нелепую шапку, вздрагивает и пятится — пока совсем не исчезает в тумане.
На самом деле ей всё равно, что случится с этим умалишенным. Она даже его имени не запомнила, не то что лица.
В первую — и единственную — очередь она думает о самой себе.
…она не может понять, что пошло не так. Почему она и Максим опять ссорятся — ведь мало что может быть пустяковей, чем заброшенный лодочный домик. Она даже не подходила близко, просто взглянула сверху, со скал, а потом за чаем спросила его об этом. То есть началось всё с другого: он всячески пытался выведать, что за сюрприз она готовит на бал, а она пыталась его отвлечь.
Пыталась, видимо, не слишком искусно — всего-то лишь на себя саму. На свои пробы — и первые из побед, а еще, вскользь, на то, что стала словно бы забывать какие-то вещи. Но Максим только посоветовал ей поменьше слушаться миссис Дэнверс, а вот отдыхать — побольше.
«Ты здесь не для того, чтобы о чем-нибудь беспокоиться» — вот как он ей сказал.
И при всей своей сильной любви к нему она не могла согласиться. Но ей совсем не хотелось споров и ссор этим вечером, так что она попробовала еще раз сменить тему: упомянув про домик. Ей было интересно — нельзя ли его как-то использовать или перестроить, а может, с ним связано нечто сентиментальное?.. Почему-то последняя догадка отзывалась внутри нее чувством правильности.
Максим же хлопнул по столу — она испугалась, что чай прольется из чайника или вообще разобьется что-нибудь из посуды — со слишком уж резким: «Замолкни». Повезло, что они были одни, иначе она уже захотела бы провалиться сквозь землю. Но на сей раз не от своего несоответствия, а попросту от отчаяния. Она старалась так сильно, и в округе уже начинали неплохо отзываться о ней, а вот Максим…
Собственный муж не ценил ничего, на что она тратила столько сил и времени. Словно вовсе не верил в нее — не верил, что она может исправиться, измениться.
— Прости, но я не могу больше так, — тихо, но внятно сообщила она. — Прости, пожалуйста. Но я должна что-то делать. Я не могу только сидеть и молчать.
— Тогда я тоже кое-чего не могу. Например, дальше пить здесь чай, — он встал из-за стола так резко, что скрипнул стул.
Она тоже поднялась вслед за ним, отставив в сторону еще не опустевшую чашку.
— Объясни мне, пожалуйста, — потребовала она, шагнув ближе к Максиму.
— Каких объяснений, черт побери, тебе надо? — он огрызнулся. — Не говори об этом проклятом домике больше. Достаточно.
— Не буду, — она кивнула, — но ведь… дело не в нем, ведь правда? — она осмелилась задать вопрос только шепотом. Рядом с ним она вновь превращалась в тихую скромницу, какой уже перестала быть с прислугой и миссис Дэнверс.
— Что это ты имеешь в виду?!
— Ничего, только....
— Что — только?
— Только то, что я стараюсь найти здесь место! — выкрикнула она. — А ты даже не поможешь мне… потому что… черт знает, почему.
— Разве? Моя помощь… О Господи, — он пробормотал, словно она сморозила совершенную глупость. Или словно у него никак не получалось взять в толк, о чем она говорит. Но она же так долго старалась, и Максим просто не мог до сих пор ничего не услышать и не увидеть.
— Неужели ты не понимаешь? — с последней надеждой спросила она, попытавшись взять его за руку. — Всё ведь так просто…
Максим сбросил ее ладонь, не дав даже прикоснуться.
— О да, — в голосе явно звучал сарказм. — Очень просто. Ты просто ребенок, который лезет, куда не следует.
Ей подумалось, что лучше бы он ее ударил.
— Я не ребенок, — тихо сказала она. — Я твоя жена и хозяйка этого дома. И я хотела… хотела… чтобы ко мне относились, как я того заслуживаю, — закончила она совсем уж беззвучно, но все-таки твердо. Как настоящая хозяйка должна была говорить с самого начала.
Ответом ей был единственный звук — нечто среднее между «ха!» и «хм». Максим смерил ее взглядом и отвернулся, а она дернулась было вперед, чтобы привычно попросить у него прощения, но застыла на полушаге. Словно забыла — зачем вообще чего-то просить.
Он ушел, даже не оглянувшись. Звук резких, тяжелых шагов еще доносился до слуха, даже когда он скрылся из виду.
А она смотрела ему вслед, удивляясь, почему ее глаза до сих пор остаются сухими.
Заплакала она только вечером, надежно запершись в ребеккиной спальне, прежде чем забыться тяжелым сном. И потом совершенно не помнила, что ей снилось.