Выменял совесть на инженерный калькулятор во втором классе начальной школы(С)
Что называется, лучше поздно, чем никогда. Тем более, что слегка редактировать всё же пришлось.
Коршун продолжает выкладывать свои тексты "в час по чайной ложке".
Да, относительно только что прошедшей даты - не слишком подходяще, но я в некотором роде уравновесил юмором.
Название: Что бывает
Автор: Коршун
Размер: ~2400 слов
Персонажи: Юлиан Минц, Райнхард фон Лоэнграмм
Категория: джен
Рейтинг: G
Жанр: драма
Примечание: написано на Новогодний фикатон, в рамках свободного участия, по заявке: Юлиан и Райнхард в перелете с Хайнессена на Феззан, разговоры, развитие личных отношений. Заказчик не одобрил.
Предупреждение: какбэ спойлеры к последним сериям
читать дальшеЮлиан Минц сидит на койке в своей каюте – здесь гораздо удобней, он признаёт, чем в стандартных комнатах на кораблях Союза, – и смотрит в пол. На полу нет ровным счетом ничего интересного, но ему надо привести мысли в порядок. Будь он у себя дома, на Изерлоне (он до сих пор не отвык называть крепость домом), он бы просто упал на спину, положив руки под голову и закинув ногу на ногу. Даже посвистывал бы, как его когда-то научили пилоты.
Но он не дома. Он на императорском флагмане, направляющемся в столицу. Там состоятся "официальные" переговоры с демократической делегацией и будут подписаны все необходимые документы. Так Минцу обещали. Он верил в имперское "слово чести", почему нет. Может быть тот, другой, которого Минц тоже успел увидеть – этот военный бюрократ – мог бы успеть, и что-то нашептать императору. Может быть. Но Минц не нашел в нем враждебности. Это было странно и требовало тщательного обдумывания. Может быть. Только чуть позже. Он так много думал в последнее время, что невольно спрашивал себя: как удавалось Адмиралу спокойно управлять такой кучей разных мыслей? Минц, конечно, тоже справляется, как иначе. Но голова то и дело пытается заболеть, особенно теперь, когда он едва оправился от физических и душевных ран.
Вот теперь бы он ни за что не стал осуждать бренди в чае.
Даже если сам не собирается привыкать ни к чему такому.
Он справляется. Он сделал то, что должен был сделать, и летит в столицу, чтобы закончить начатое.
Он честно старается почувствовать себя здесь, на "Брунгильде", почетным гостем, а не чужаком, за которым этак настороженно наблюдают.
Ему, в конце-концов, предложено побеседовать с Его Величеством снова. Может быть, даже не один раз.
Правда состоит в том, что он не знает, о чем ему еще говорить с императором.
Юлиан Минц столько раз честно кричал в никуда девиз самопровозглашенной республики, и ни на секунду не забывает об этом. Тем более, что этот девиз – сроков никто не называет, но всё понятно и так, – скоро осуществится на практике.
Случись все немногим раньше, радовался бы весь Изерлон. И Минц вместе с ними. Это обязанность главнокомандующего – одна из них – разделять подобные вещи. По крайней мере, в вооруженных силах демократического государства.
А теперь он не знает, что ему думать и чувствовать.
Откровенно говоря, Минц не привык к неопределенности.
Очевидно, что разговор может быть полезным. Надо пользоваться возможностью, закреплять достигнутое и краем глаза следить за врачами, которых всегда теперь много вокруг. Но Минцу почему-то вдобавок к этому неуютно представлять императора, смертельно бледного, откинувшегося на подушках, принимающего безвкусный суп от медбрата, как изысканное блюдо в дорогом ресторане. Он качает головой.
Нет, он знает, что император – человек. У человека есть слабости, ими Минц и воспользовался, начиная в конце весны рискованную игру. Но тогда он не задумывался, следует ли отсюда что-то еще, кроме прямой полезности делу, за которое он сражался. За которое даже был готов умереть, как другие, но сама цель была необходима живым.
Интересно, что бы подумал о таких его соображениях Адмирал?.. Почему-то на миг становится страшно.
Минц хмурится и наконец решает, что в беспокойстве всё же нет смысла. Он согласится, конечно. А заодно, может быть, и что-то еще узнает про императора. Достаточно будет дать тому заговорить первым, как и положено. А он послушает и решит, что ответить. Это определенная мысль, к тому же вполне разумная. Он и должен быть собранным и разумным на чужой территории. Здесь не его дом.
Он вздыхает и наконец позволяет себе вытянуться на кровати. Образ императора удается на этот раз выкинуть из головы. Он решает, что лучше подумает о Карин – этого Минц, конечно, стесняется, но совершенно по-другому, ясное дело. Мысли о том, какие у нее волосы и губы, заслоняют на какое-то время все прочие, в том числе о необходимости странных бесед с недавним врагом.
На следующий день Минц передает императору свое согласие. Имперцы косятся на него, непривычные к его "демократическим" формулировкам и вообще к тому, что можно всерьез раздумывать, когда сам Райнхард фон Лоэнграмм удостаивает личной встречи. Минцу даже могло бы быть смешно. Когда-то. Вместо этого он представляет, что сказал бы о таком явлении Адмирал, – просто чтобы отвлечься от ожидания.
Он готов очень ко многому. К тому, что император будет задавать какие-нибудь каверзные вопросы, а он – судорожно вспоминать цитаты из Адмирала и учебников по истории. К тому, что императору захочется послушать про битвы, в каких он участвовал, узнать мысли Минца о тактике и стратегии. Даже к обсуждению разницы в технике боя имперского десанта и розенриттеров.
Но не к простой просьбе, которая даже почти не напоминает приказ.
"Расскажите мне что-нибудь о Яне Вэньли".
Император действительно полулежит на подушках, а Минц стоит перед ним и смотрит, опешив. Император делает жест рукой, приглашая сесть, и сдвигает брови, то ли в недоумении, то ли в недовольстве. Жест сдержанно-нетерпеливый, но Минц двигается, словно во сне. Садится, как деревянный. Встряхивает головой и снова смотрит на императора.
Оказывается, ему все еще больно где-то внутри, и пытаться рассказывать – словно сдирать коросту. Он пытается поймать на язык какие-нибудь слова, но те не даются. Удается только спросить, что именно хотел бы узнать Его Величество.
"Что угодно". И в этом "что угодно" – явно не нюансы тактических схем или идейных концепций. Нечто другое, такое, о чем император почему-то не может говорить напрямик – только исподволь.
Минц незаметно прикусывает губу, представляя, будто резко дергает у себя внутри какой-то особый клапан. Слова начинают течь, и он ныряет в словесный поток, как с вышки в бассейн. Почти наугад.
Он рассказывает, каким был Адмирал в жизни: как он смотрел иногда телевизор, возмущенно перебирая кукрузные хлопья в миске, но забывая доносить их до рта, слишком уж был увлечен комментированием. Как читал книги, делая старомодные пометки карандашом на полях. Как гулял с ним, еще почти ребенком, по парку, как рассказывал про памятник Хайнессену – Минц забывает вовремя остановиться, зная, что памятника больше нет, и тот, кто отдал приказ о сносе, находится здесь напротив.
О чае с бренди, о разговорах затемно, о советах и символах, о том, как его любили и как любил он... Минц чувствует, как становится тепло от этих воспоминаний. Боли больше нет, пропала, как та самая короста, выброшенная подальше. Адмирала... его не вернуть, он знает. Но память никуда не ушла, память с ним. Минц может обратиться к ней, как только потребуется. Так, что даже, может, покажется – как однажды – что адмирал совсем рядом, только протяни руку. Кивает и смотрит: ты прав.
Но сейчас Минц видит перед собой только императора. А император смотрит на него каким-то чересчур странным взглядом – то ли совсем не видит, то ли увидел вот только что. Раньше он на Минца так не смотрел.
Император, оказывается, не думал, что Ян Вэньли действительно был... таким. И что Минц окажется способен о нем так вспоминать. Император кажется удивленным, но удивленным приятно. Будто ему сообщили что-то хорошее, а не просто говорили целый час без остановки о мертвом противнике. Такое может утомить даже человека здорового. Минц не настолько сдержан, чтобы не задать осторожный вопрос.
"Нет, ничуть. У меня был такой друг..." – император улыбается, едва заметным движением касаясь золотого медальона на шее. – "Благодарю, что дали возможность вспомнить о нем, как вы о вашем адмирале".
Минцу становится неловко от этой улыбки. Какой-то чересчур искренней – такой вряд ли стоило бы ожидать от императора, и в любом случае, в официальных передачах Минц ни разу не видел ничего похожего.
Но императору только двадцать пять лет. Минц моргает и неожиданно (с большим удивлением) понимает, что где-нибудь на Изерлоне спокойно считал бы парня на пять лет старше своим ровесником. Ровесником – который, может, и правда потерял недавно кого-то важного. Он ведь видел таких парней в лазарете несколько раз, бледных и вроде бы улыбающихся, но с какой-то трещиной там, внутри. Парни его возраста или чуть постарше. Попадались, должно быть, и младшие, просто сейчас Минц не может вспомнить. Тогда он бы посочувствовал каждому, если б смог.
Он действительно потерял больше, чем близкого. Минц даже слова подобрать толком не может, чтобы объяснить, чем для него был Адмирал.
Он смотрит в глаза императору. Строго говоря, они никогда так близко не сталкивались – глаза в глаза, серо-голубые и светло-карие, – и сейчас это тоже длится одно мгновение. Но от чувства, что они оба почти что одного возраста, оба лишились кого-то близкого и обоим на плечи давит то, с чем они (на первый взгляд) спокойно справляются, никуда не деться.
Минц спрашивает себя, чувствует ли император в точности то же. Должно быть, думает он. Должно быть.
В тот день император отпускает его от себя почти сразу же. Минц возвращается к себе, сопровождаемый молчаливым имперцем из службы охраны, и еще раз крутит в голове: улыбка, движение, взгляд.
Вечером, почти засыпая, он пробует мысленно переодеть императора в изерлонскую форму, представить его себе в стандартной медицинской палате. Чушь, конечно. Начать с того, что все эти медальоны – совершенно имперская чепуха. Даже у розенриттеров Минц не встречал ничего в таком духе. И кончая тем, что император – это и есть император, и пытаться вообразить его демократом... Минц не может подобрать сравнения. Может, как представлять Адмирала в одежде гольденбаумского аристократа, с картинки в учебнике, с высокомерным видом и волосами в "хвост". Совершенно не то, что бывает по правде.
Их следующий разговор уже посвящен политике. Здесь всё почти нормально, только вот взгляд императора остается таким же. Внимательный взгляд, что-то нашедший в Минце, и не выпускающий это "что-то" из фокуса. А Минц чувствует себя так, словно вздумал прохаживаться над черной дырой по шаткому мостику на гнилых веревках. Но идет дальше. Можно подумать, что у него есть выбор, кроме как продолжать.
Император снова зачем-то упоминает Яна Вэньли. Минц отвечает ему уже осторожней, но получается так, что теперь уже он должен слушать, как с ним делятся давним воспоминанием. Ему неловко по-прежнему. Но нельзя же просто так встать и уйти, когда беседуешь с человеком, от которого зависит буквально всё. Минц слушает внимательно. Даже если ему неуютно, он постарается оставаться, каким и был.
Время проходит. Еще несколько дней полета посвящены таким вот "встречам на высшем уровне", будто все и правда махнули рукой – Его Величество не поправится, так что пусть делает то, что желает, и только. Не ограничивая даже так, как ограничивает любая система, в том числе авторитарная диктатура. Правда, император изучает какие-то документы, бумаги, отчеты. Работает в рамках, разрешенных его врачами. Вроде бы, как и прежде, но Минц этого не замечает. Он, кажется, слишком много думает о другом.
И чем дальше, тем яснее понимает, что и зачем.
Нет, император никогда вслух не назовет его "другом". Даже не намекнет. Он слишком гордый для этого, Райнхард I, основатель уже не виртуальной династии.
Но они сидят и часами разговаривают обо всем на свете. Император не делает попытки перейти на "ты" или прикоснуться к Минцу. Даже случайно. Они только разговаривают, и всё, и император изредка улыбается, шутит, начинает что-то показывать руками, насколько хватает сил. Пару раз Райнхард фон Лоэнграмм смеялся. Минц видел, как потом перешептывались врачи – оказалось, что все уже давно верили, будто Его Величество не умеет смеяться. Или не умеет именно так.
Он бог изо льда. Император. Еще бы, ему подходит только высокомерная улыбка с прищуром. И еще взгляд, который не видит человека ни в ком вообще. Только врагов или подданных, тех, кого над стереть в порошок, и тех, над кем надо простирать милость. Выспренные слова сами лезут в голову из каких-то книжек, которых Минц уже точно не может вспомнить.
Проблема состоит в том, что ледяной император смотрит на Минца слишком человеческими глазами. По крайней мере, иногда. Когда Минц может поймать и как-то описать этот взгляд.
Ну что ж, они разговаривают. Минц не против воспоминаний (он убеждает себя в этом еще более усиленно), даже чужих, хотя сам от этого чужаком себя чувствовать не перестает. Тем более, что лозунг, о котором надо уже давно постараться забыть, но Минц не может просто так взять и стереть целый кусок своей жизни – этот лозунг сбывается всё быстрее.
Минц знает, о чем думает почти каждый раз, входя к императору. Ему почти стыдно, но какой смысл стыдиться правды, даже если она помогает не тяготиться чувствами.
"Это уже скоро кончится".
Император уходит. Мрачнеют солдаты и офицеры службы охраны, и мелькающие порой силуэты высшего военного руководства тоже выражают мрачность. Даже дикторы официального телевидения начинают говорить с каждым днем всё более кратко и скупо.
Но это словно его не касается. Почти что совсем.
Не он теряет на этот раз. Не Юлиан Минц.
Такая мысль странным образом успокаивает. В конечном счете, из-за этого императора сам Минц потерял очень много кого, о ком не перестает помнить. Хотя Адмирал и не в счет.
В этой мысли есть и более тревожный оттенок – теряет не Юлиан Минц, конечно. Но может ли быть так, что Юлиана Минца – теряют? Он дергает плечом, и снова решает думать о Карин – о своей девушке – но это кажется едва ли не мерзким сейчас. Он переворачивается со спины на бок и смотрит в стену.
На что он имеет право? Сколько вообще весят потери, можно ли их так легко сравнивать? Что чувствует человек, который умирает и знает об этом?
А если он при этом едва-едва нащупал возможность нормально вспоминать прошлое? И нашел... еще что-то? Кого-то? Не противника, а другого?
О чем император на самом деле мечтал, как будто бы отправляясь сражаться и побеждать? О человеке, с которым можно просто... поговорить?
Это слишком непростые вопросы для того, кому девятнадцать обычных лет, даже если он успел за недолгую жизнь стать главнокомандующим.
Ему важнее другие вещи. Независимость автономной республики – и возможность (необходимость!) принятия имперцами Конституции. Именно такой, с большой буквы, в торжественно-алой папке – на которую в обязательном порядке надо будет класть руку, принося клятву служить народу.
Не то чтобы Минц всерьез думал, что так и будет. Но надеяться никто не запретит, так ведь.
И действовать тоже.
Разговоры и слова – тоже особый род действия. Адмирал говорил, что слово может быть сильнее меча. Может, он ошибался немного (хотя об ошибках Адмирала думать неудобно и неприятно), но в целом должен быть прав. В этой правоте легко искать и найти определенность.
А на того, кто скоро умрет, слова могут действовать лучше. Люди переоценивают ценности перед смертью, такое случается. Император, кажется, готов слушать Минца, и Минц будет просто дураком, если не продолжит гнуть свою линию. А обещание императора потом не посмеют нарушить. В это вот Минц уже правда верит, или старается верить. Ему не остается ничего еще, кроме веры. Или давно не осталось.
Вера и действия, которые ей на пользу. Он по-прежнему обязан вести себя, как главнокомандующий, наследник и что там еще по списку. Минц вздыхает, тщательно причесываясь перед зеркалом.
Он снова идет на встречу, и на этот раз он спокоен. Спокойно кивает охраннику у двери, спокойно кладет ладонь на открывающую панель. Спокойно кивает императору – совсем как равному. Встреча на высшем уровне – ну пусть будет так.
Нельзя забывать, какая у него цель. Он не может забыть о своих – и о том, что завещал Адмирал, – только потому, что больному императору (человеку?), может быть – только "может быть", только одна вероятность из множества остальных, – отчаянно нужна дружба сверстника.
У императора, твердо говорит себе Минц, не бывает друзей.
Даже на самом пороге смерти.
Коршун продолжает выкладывать свои тексты "в час по чайной ложке".
Да, относительно только что прошедшей даты - не слишком подходяще, но я в некотором роде уравновесил юмором.
Название: Что бывает
Автор: Коршун
Размер: ~2400 слов
Персонажи: Юлиан Минц, Райнхард фон Лоэнграмм
Категория: джен
Рейтинг: G
Жанр: драма
Примечание: написано на Новогодний фикатон, в рамках свободного участия, по заявке: Юлиан и Райнхард в перелете с Хайнессена на Феззан, разговоры, развитие личных отношений. Заказчик не одобрил.
Предупреждение: какбэ спойлеры к последним сериям
читать дальшеЮлиан Минц сидит на койке в своей каюте – здесь гораздо удобней, он признаёт, чем в стандартных комнатах на кораблях Союза, – и смотрит в пол. На полу нет ровным счетом ничего интересного, но ему надо привести мысли в порядок. Будь он у себя дома, на Изерлоне (он до сих пор не отвык называть крепость домом), он бы просто упал на спину, положив руки под голову и закинув ногу на ногу. Даже посвистывал бы, как его когда-то научили пилоты.
Но он не дома. Он на императорском флагмане, направляющемся в столицу. Там состоятся "официальные" переговоры с демократической делегацией и будут подписаны все необходимые документы. Так Минцу обещали. Он верил в имперское "слово чести", почему нет. Может быть тот, другой, которого Минц тоже успел увидеть – этот военный бюрократ – мог бы успеть, и что-то нашептать императору. Может быть. Но Минц не нашел в нем враждебности. Это было странно и требовало тщательного обдумывания. Может быть. Только чуть позже. Он так много думал в последнее время, что невольно спрашивал себя: как удавалось Адмиралу спокойно управлять такой кучей разных мыслей? Минц, конечно, тоже справляется, как иначе. Но голова то и дело пытается заболеть, особенно теперь, когда он едва оправился от физических и душевных ран.
Вот теперь бы он ни за что не стал осуждать бренди в чае.
Даже если сам не собирается привыкать ни к чему такому.
Он справляется. Он сделал то, что должен был сделать, и летит в столицу, чтобы закончить начатое.
Он честно старается почувствовать себя здесь, на "Брунгильде", почетным гостем, а не чужаком, за которым этак настороженно наблюдают.
Ему, в конце-концов, предложено побеседовать с Его Величеством снова. Может быть, даже не один раз.
Правда состоит в том, что он не знает, о чем ему еще говорить с императором.
Юлиан Минц столько раз честно кричал в никуда девиз самопровозглашенной республики, и ни на секунду не забывает об этом. Тем более, что этот девиз – сроков никто не называет, но всё понятно и так, – скоро осуществится на практике.
Случись все немногим раньше, радовался бы весь Изерлон. И Минц вместе с ними. Это обязанность главнокомандующего – одна из них – разделять подобные вещи. По крайней мере, в вооруженных силах демократического государства.
А теперь он не знает, что ему думать и чувствовать.
Откровенно говоря, Минц не привык к неопределенности.
Очевидно, что разговор может быть полезным. Надо пользоваться возможностью, закреплять достигнутое и краем глаза следить за врачами, которых всегда теперь много вокруг. Но Минцу почему-то вдобавок к этому неуютно представлять императора, смертельно бледного, откинувшегося на подушках, принимающего безвкусный суп от медбрата, как изысканное блюдо в дорогом ресторане. Он качает головой.
Нет, он знает, что император – человек. У человека есть слабости, ими Минц и воспользовался, начиная в конце весны рискованную игру. Но тогда он не задумывался, следует ли отсюда что-то еще, кроме прямой полезности делу, за которое он сражался. За которое даже был готов умереть, как другие, но сама цель была необходима живым.
Интересно, что бы подумал о таких его соображениях Адмирал?.. Почему-то на миг становится страшно.
Минц хмурится и наконец решает, что в беспокойстве всё же нет смысла. Он согласится, конечно. А заодно, может быть, и что-то еще узнает про императора. Достаточно будет дать тому заговорить первым, как и положено. А он послушает и решит, что ответить. Это определенная мысль, к тому же вполне разумная. Он и должен быть собранным и разумным на чужой территории. Здесь не его дом.
Он вздыхает и наконец позволяет себе вытянуться на кровати. Образ императора удается на этот раз выкинуть из головы. Он решает, что лучше подумает о Карин – этого Минц, конечно, стесняется, но совершенно по-другому, ясное дело. Мысли о том, какие у нее волосы и губы, заслоняют на какое-то время все прочие, в том числе о необходимости странных бесед с недавним врагом.
На следующий день Минц передает императору свое согласие. Имперцы косятся на него, непривычные к его "демократическим" формулировкам и вообще к тому, что можно всерьез раздумывать, когда сам Райнхард фон Лоэнграмм удостаивает личной встречи. Минцу даже могло бы быть смешно. Когда-то. Вместо этого он представляет, что сказал бы о таком явлении Адмирал, – просто чтобы отвлечься от ожидания.
Он готов очень ко многому. К тому, что император будет задавать какие-нибудь каверзные вопросы, а он – судорожно вспоминать цитаты из Адмирала и учебников по истории. К тому, что императору захочется послушать про битвы, в каких он участвовал, узнать мысли Минца о тактике и стратегии. Даже к обсуждению разницы в технике боя имперского десанта и розенриттеров.
Но не к простой просьбе, которая даже почти не напоминает приказ.
"Расскажите мне что-нибудь о Яне Вэньли".
Император действительно полулежит на подушках, а Минц стоит перед ним и смотрит, опешив. Император делает жест рукой, приглашая сесть, и сдвигает брови, то ли в недоумении, то ли в недовольстве. Жест сдержанно-нетерпеливый, но Минц двигается, словно во сне. Садится, как деревянный. Встряхивает головой и снова смотрит на императора.
Оказывается, ему все еще больно где-то внутри, и пытаться рассказывать – словно сдирать коросту. Он пытается поймать на язык какие-нибудь слова, но те не даются. Удается только спросить, что именно хотел бы узнать Его Величество.
"Что угодно". И в этом "что угодно" – явно не нюансы тактических схем или идейных концепций. Нечто другое, такое, о чем император почему-то не может говорить напрямик – только исподволь.
Минц незаметно прикусывает губу, представляя, будто резко дергает у себя внутри какой-то особый клапан. Слова начинают течь, и он ныряет в словесный поток, как с вышки в бассейн. Почти наугад.
Он рассказывает, каким был Адмирал в жизни: как он смотрел иногда телевизор, возмущенно перебирая кукрузные хлопья в миске, но забывая доносить их до рта, слишком уж был увлечен комментированием. Как читал книги, делая старомодные пометки карандашом на полях. Как гулял с ним, еще почти ребенком, по парку, как рассказывал про памятник Хайнессену – Минц забывает вовремя остановиться, зная, что памятника больше нет, и тот, кто отдал приказ о сносе, находится здесь напротив.
О чае с бренди, о разговорах затемно, о советах и символах, о том, как его любили и как любил он... Минц чувствует, как становится тепло от этих воспоминаний. Боли больше нет, пропала, как та самая короста, выброшенная подальше. Адмирала... его не вернуть, он знает. Но память никуда не ушла, память с ним. Минц может обратиться к ней, как только потребуется. Так, что даже, может, покажется – как однажды – что адмирал совсем рядом, только протяни руку. Кивает и смотрит: ты прав.
Но сейчас Минц видит перед собой только императора. А император смотрит на него каким-то чересчур странным взглядом – то ли совсем не видит, то ли увидел вот только что. Раньше он на Минца так не смотрел.
Император, оказывается, не думал, что Ян Вэньли действительно был... таким. И что Минц окажется способен о нем так вспоминать. Император кажется удивленным, но удивленным приятно. Будто ему сообщили что-то хорошее, а не просто говорили целый час без остановки о мертвом противнике. Такое может утомить даже человека здорового. Минц не настолько сдержан, чтобы не задать осторожный вопрос.
"Нет, ничуть. У меня был такой друг..." – император улыбается, едва заметным движением касаясь золотого медальона на шее. – "Благодарю, что дали возможность вспомнить о нем, как вы о вашем адмирале".
Минцу становится неловко от этой улыбки. Какой-то чересчур искренней – такой вряд ли стоило бы ожидать от императора, и в любом случае, в официальных передачах Минц ни разу не видел ничего похожего.
Но императору только двадцать пять лет. Минц моргает и неожиданно (с большим удивлением) понимает, что где-нибудь на Изерлоне спокойно считал бы парня на пять лет старше своим ровесником. Ровесником – который, может, и правда потерял недавно кого-то важного. Он ведь видел таких парней в лазарете несколько раз, бледных и вроде бы улыбающихся, но с какой-то трещиной там, внутри. Парни его возраста или чуть постарше. Попадались, должно быть, и младшие, просто сейчас Минц не может вспомнить. Тогда он бы посочувствовал каждому, если б смог.
Он действительно потерял больше, чем близкого. Минц даже слова подобрать толком не может, чтобы объяснить, чем для него был Адмирал.
Он смотрит в глаза императору. Строго говоря, они никогда так близко не сталкивались – глаза в глаза, серо-голубые и светло-карие, – и сейчас это тоже длится одно мгновение. Но от чувства, что они оба почти что одного возраста, оба лишились кого-то близкого и обоим на плечи давит то, с чем они (на первый взгляд) спокойно справляются, никуда не деться.
Минц спрашивает себя, чувствует ли император в точности то же. Должно быть, думает он. Должно быть.
В тот день император отпускает его от себя почти сразу же. Минц возвращается к себе, сопровождаемый молчаливым имперцем из службы охраны, и еще раз крутит в голове: улыбка, движение, взгляд.
Вечером, почти засыпая, он пробует мысленно переодеть императора в изерлонскую форму, представить его себе в стандартной медицинской палате. Чушь, конечно. Начать с того, что все эти медальоны – совершенно имперская чепуха. Даже у розенриттеров Минц не встречал ничего в таком духе. И кончая тем, что император – это и есть император, и пытаться вообразить его демократом... Минц не может подобрать сравнения. Может, как представлять Адмирала в одежде гольденбаумского аристократа, с картинки в учебнике, с высокомерным видом и волосами в "хвост". Совершенно не то, что бывает по правде.
Их следующий разговор уже посвящен политике. Здесь всё почти нормально, только вот взгляд императора остается таким же. Внимательный взгляд, что-то нашедший в Минце, и не выпускающий это "что-то" из фокуса. А Минц чувствует себя так, словно вздумал прохаживаться над черной дырой по шаткому мостику на гнилых веревках. Но идет дальше. Можно подумать, что у него есть выбор, кроме как продолжать.
Император снова зачем-то упоминает Яна Вэньли. Минц отвечает ему уже осторожней, но получается так, что теперь уже он должен слушать, как с ним делятся давним воспоминанием. Ему неловко по-прежнему. Но нельзя же просто так встать и уйти, когда беседуешь с человеком, от которого зависит буквально всё. Минц слушает внимательно. Даже если ему неуютно, он постарается оставаться, каким и был.
Время проходит. Еще несколько дней полета посвящены таким вот "встречам на высшем уровне", будто все и правда махнули рукой – Его Величество не поправится, так что пусть делает то, что желает, и только. Не ограничивая даже так, как ограничивает любая система, в том числе авторитарная диктатура. Правда, император изучает какие-то документы, бумаги, отчеты. Работает в рамках, разрешенных его врачами. Вроде бы, как и прежде, но Минц этого не замечает. Он, кажется, слишком много думает о другом.
И чем дальше, тем яснее понимает, что и зачем.
Нет, император никогда вслух не назовет его "другом". Даже не намекнет. Он слишком гордый для этого, Райнхард I, основатель уже не виртуальной династии.
Но они сидят и часами разговаривают обо всем на свете. Император не делает попытки перейти на "ты" или прикоснуться к Минцу. Даже случайно. Они только разговаривают, и всё, и император изредка улыбается, шутит, начинает что-то показывать руками, насколько хватает сил. Пару раз Райнхард фон Лоэнграмм смеялся. Минц видел, как потом перешептывались врачи – оказалось, что все уже давно верили, будто Его Величество не умеет смеяться. Или не умеет именно так.
Он бог изо льда. Император. Еще бы, ему подходит только высокомерная улыбка с прищуром. И еще взгляд, который не видит человека ни в ком вообще. Только врагов или подданных, тех, кого над стереть в порошок, и тех, над кем надо простирать милость. Выспренные слова сами лезут в голову из каких-то книжек, которых Минц уже точно не может вспомнить.
Проблема состоит в том, что ледяной император смотрит на Минца слишком человеческими глазами. По крайней мере, иногда. Когда Минц может поймать и как-то описать этот взгляд.
Ну что ж, они разговаривают. Минц не против воспоминаний (он убеждает себя в этом еще более усиленно), даже чужих, хотя сам от этого чужаком себя чувствовать не перестает. Тем более, что лозунг, о котором надо уже давно постараться забыть, но Минц не может просто так взять и стереть целый кусок своей жизни – этот лозунг сбывается всё быстрее.
Минц знает, о чем думает почти каждый раз, входя к императору. Ему почти стыдно, но какой смысл стыдиться правды, даже если она помогает не тяготиться чувствами.
"Это уже скоро кончится".
Император уходит. Мрачнеют солдаты и офицеры службы охраны, и мелькающие порой силуэты высшего военного руководства тоже выражают мрачность. Даже дикторы официального телевидения начинают говорить с каждым днем всё более кратко и скупо.
Но это словно его не касается. Почти что совсем.
Не он теряет на этот раз. Не Юлиан Минц.
Такая мысль странным образом успокаивает. В конечном счете, из-за этого императора сам Минц потерял очень много кого, о ком не перестает помнить. Хотя Адмирал и не в счет.
В этой мысли есть и более тревожный оттенок – теряет не Юлиан Минц, конечно. Но может ли быть так, что Юлиана Минца – теряют? Он дергает плечом, и снова решает думать о Карин – о своей девушке – но это кажется едва ли не мерзким сейчас. Он переворачивается со спины на бок и смотрит в стену.
На что он имеет право? Сколько вообще весят потери, можно ли их так легко сравнивать? Что чувствует человек, который умирает и знает об этом?
А если он при этом едва-едва нащупал возможность нормально вспоминать прошлое? И нашел... еще что-то? Кого-то? Не противника, а другого?
О чем император на самом деле мечтал, как будто бы отправляясь сражаться и побеждать? О человеке, с которым можно просто... поговорить?
Это слишком непростые вопросы для того, кому девятнадцать обычных лет, даже если он успел за недолгую жизнь стать главнокомандующим.
Ему важнее другие вещи. Независимость автономной республики – и возможность (необходимость!) принятия имперцами Конституции. Именно такой, с большой буквы, в торжественно-алой папке – на которую в обязательном порядке надо будет класть руку, принося клятву служить народу.
Не то чтобы Минц всерьез думал, что так и будет. Но надеяться никто не запретит, так ведь.
И действовать тоже.
Разговоры и слова – тоже особый род действия. Адмирал говорил, что слово может быть сильнее меча. Может, он ошибался немного (хотя об ошибках Адмирала думать неудобно и неприятно), но в целом должен быть прав. В этой правоте легко искать и найти определенность.
А на того, кто скоро умрет, слова могут действовать лучше. Люди переоценивают ценности перед смертью, такое случается. Император, кажется, готов слушать Минца, и Минц будет просто дураком, если не продолжит гнуть свою линию. А обещание императора потом не посмеют нарушить. В это вот Минц уже правда верит, или старается верить. Ему не остается ничего еще, кроме веры. Или давно не осталось.
Вера и действия, которые ей на пользу. Он по-прежнему обязан вести себя, как главнокомандующий, наследник и что там еще по списку. Минц вздыхает, тщательно причесываясь перед зеркалом.
Он снова идет на встречу, и на этот раз он спокоен. Спокойно кивает охраннику у двери, спокойно кладет ладонь на открывающую панель. Спокойно кивает императору – совсем как равному. Встреча на высшем уровне – ну пусть будет так.
Нельзя забывать, какая у него цель. Он не может забыть о своих – и о том, что завещал Адмирал, – только потому, что больному императору (человеку?), может быть – только "может быть", только одна вероятность из множества остальных, – отчаянно нужна дружба сверстника.
У императора, твердо говорит себе Минц, не бывает друзей.
Даже на самом пороге смерти.
@темы: фесты-конкурсы, тэг имени кайзера, Легенда, фикрайтерство
-
-
15.03.2013 в 01:47Надломанное оно, сбитое - как сорванная резьба. Вроде бы идет, идет, чуть выше, почти - и обрывается, возвращаясь к началу витка. А второго витка и не будет уже, не успеется...
Естественно не в упрек, и вообще не к вопросу качества, скорее как общее впечатление и атмосфера, которая (на мой взгляд) задана самим каноном.
-
-
15.03.2013 в 08:56-
-
15.03.2013 в 16:05Заказчик сообщил, что Минц в моем тексте - холодная расчетливая сука и никанон. А заказчику хотелось диалог а-ля 54-ая серия аниме. В общем, беседа политико-исторического характера; но мне ради разнообразия захотелось рассмотреть этот аспект. Заявка-то вообще не мне досталась сначала.
Да, атмосфера здесь сурово-каноническая, потому что иначе бы всё равно (по-моему) не могло уже получиться.
Спасибо за отзыв.
NikaDimm,
Да, говорили, помню.)
Я, конечно, понимаю, что у меня здесь Минц не няшечка, но няшечка там кончилась еще в начале второго сезона, имхо.
-
-
15.03.2013 в 16:10Имхо няшечка там кончилась самое позднее когда родителей потерял. Если вообще когда-нибудь была.
-
-
15.03.2013 в 16:12Ну отчего же, двенадцатилетний мальчик, нарисовавшийся на пороге у товарища Яна, еще вполне няшен. А вот первый бой и первая смерть, увиденная и принесенная, это уже более важная веха.
-
-
15.03.2013 в 16:31Это, конечно, имха на имху. Мальчик в свои двенадцать не перенимает стиль жизни Яна, уже знаменитого героя, не подражает ему, а очень быстро начинает его строить. Неняшный характер
У меня ощущение, что общение с Яном как раз внесло капельку няшности
-
-
15.03.2013 в 17:02Прибираться в доме, следить за порядком и будить приемного родителя - это значит "строить"? Очень сомневаюсь. Это просто ранняя самостоятельность, причем скорее всего начавшая проявляться еще до сиротства, поскольку родители (по крайней мере один родитель - точно, и второй - наверняка) служили в ВКС Союза и должны были бывать дома не чаще, чем товарищ Ян.
Что касается попыток агитации за ЗОЖ - хех, детям вообще свойственно таким образом беспокоиться за родителей.
Впрочем, я просто не вижу ничего странного в том, что двенадцатилетний не подстраивается вообще под кого-либо - в этом возрасте уже должен быть сформирован определенный стержень характера в любом случае (да, я здесь в некотором роде солидарен с логикой Лоэнграмма - поскольку началом своей сознательной жизни как раз считаю возраст одиннадцати лет, связанный с первыми самостоятельными выборами и творческой, а также общественной, деятельностью).
Что вы, собственно, под няшностью-то имеете в виду? Интуиция подсказывает мне, что несколько различное со мной.