Выменял совесть на инженерный калькулятор во втором классе начальной школы(С)
С четвертого тура феста на сообществе МТ. Возможно, кому-то покажется... несколько неожиданным для меня.
1. Доминик|(/)Эльфрида. Кубики льда.
Фемслэш. Не рейтинг.
462 слова
Доминик держит щипцы элегантно – она всё делает элегантно. Или так кажется.
Она берет ими кубик льда – каждый раз только один – и опускает в стакан. На ней простое по её меркам платье и серая шаль, рассчитанно-небрежно накинутая на плечи. В полумраке рыжие волосы слегка мерцают, почти как блики огня.
Фрида наблюдает за ней, устроившись на диване с ногами. Сама она никогда такой не была - совладать с беспокойной Фридой не могли ни матушка, ни отец. Только в редкие минуты разговоров с двоюродным дедом она вела себя как-то иначе, почти как сейчас. Чуть ли не затаив дыхание, хотя Доминик не делает ничего особенного – просто собирается немного выпить.
Доминик спокойно наливает в стакан виски – ровно столько, сколько необходимо. Она никуда не торопится и выглядит полной хозяйкой – себя, ситуации, даже вселенной, если бы та была ей нужна. Почти то же самое Фрида помнит про деда. Доминик на него совсем не похожа, она почти молода, вызывающе красива и неблагородного происхождения, а власть у неё есть только непрямая и какая-то странная. Фриде трудно это понять – настолько, что Фрида хмурится.
От Доминик это не укрывается. Она держит стакан в руке, уже обернувшись и застав Фриду словно на месте преступления – за неприличным разглядыванием себя.
Фрида злится и готова защищаться, но её упрямый взгляд отскакивает от Доминик, как выстрел от хорошей брони. Та просто подходит ближе и отпивает из стакана с изяществом, словно кому-то позируя. Кубики льда постукивают друг о друга – и с куда лучшим стуком посыплются на пол, если отобрать стакан и выплеснуть – на волосы и на простое, по меркам Доминик, платье. Фрида этого, конечно, не сделает. Просто такая мысль приносит удовольствие.
А Доминик отставляет стакан на журнальный столик, как решительно лишний сейчас атрибут, и делает еще шаг к Фриде, не отводящей глаз. Сколь бы неприлично это ни было.
Доминик проводит по её щеке пальцем – медленно. Длинный ноготь царапает кожу, но Фрида не отстраняется, даже не морщится.
– Знаешь, я ещё сделаю из тебя женщину, – Доминик произносит последнее слово так странно, что не разобрать – с большой буквы, или всё-таки нет. Но в этом "женщина" и так целая бездна значения – можно вспомнить, что мадам Сен-Пьер была певицей, актрисой мюзиклов – и мягко выскользнувшее из губ, словно невзначай, откровенное "сделаю" только усиливает акцент.
Фриде почему-то не приходит в голову спросить: каким же образом.
Она могла бы огрызнуться – мол, женщиной её сделали еще на фронтире, в ссылке, несколько лет назад. Но где-то глубоко в мозгу осторожно звенит колокольчиком мысль-понимание, что Доминик имела в виду нечто другое.
И Фрида молчит, а та чуть склоняет голову к плечу, встречает напряженный взгляд Фриды – и её собственный становится из оценивающего немного иным, а ладонь с длинными, ухоженными ногтями ложится на плечо тем самым, чего так не хватало – уверенностью. И правильностью, которая теперь точно будет.
...рыжие волосы Доминик пахнут дорогим алкоголем, обволакивая Фриду точно так же, как виски – кубики льда.
2. Оберштайн/Райнхард. "Поговорим о политике?". A-
Написано под девизом того самого перашка - "ну то есть что считать засекс слэш"(с).
471 слово
...когда за Минцем закрывается дверь, Оберштайн ещё несколько секунд смотрит в ту сторону, словно желая окончательно убедиться, что никто - кроме медика, если, конечно, возникнет острая необходимость - их не побеспокоит. Он стоит там же, где и всегда - где его привыкли видеть - чуть позади, за плечом; неважно, что кайзер не расположился с небрежным достоинством в командирском кресле, а полулежит на подушках постели.
Наконец, когда проходят эти секунды, господин министр слегка кивает в такт собственным мыслям и позволяет себе сменить позу. Ладони Оберштайна ложатся на плечи кайзера - тот едва заметно вздрагивает от прикосновения, но затем расслабляется с явным облегчением, ощущая, как эти ладони, жесткие и неласковые по первому впечатлению, осторожно разминают его плечи.
- Вы устали, Ваше Величество, - в тоне голоса можно различить некоторый упрек, если постараться. Кайзер действительно уделяет Минцу слишком много времени - больше, чем необходимо только для переговоров – но, думает Оберштайн, после этих бесед Райнхард фон Лоэнграмм иногда улыбается. Признаваться в том, что господин министр, как оказалось, хотел вновь увидеть эту его улыбку - конечно же, неразумно.
- Да, - произносит Райнхард с легкостью, невозможной раньше, - я на самом деле устал.
Они оба не говорят о том, что и так известно.
Они молчат об этом – и о многом другом. Какое-то время.
- О чем вы хотели бы говорить, Ваше Величество? – осторожный негромкий вопрос.
- Поговорим о политике? Как всегда? – Райнхард все еще способен шутить, хотя не всякий мог бы заметить, что это именно шутка. Или, по крайней мере, нечто на шутку похожее.
На лице кайзера – спокойное выражение, глаза полузакрыты, а рука, лежащая поверх одеяла, невольно – или, зная этого человека, вполне осознанно – тянется к ладони, по-прежнему находящейся на его плече.
- Как вам будет угодно, - отзывается Оберштайн, наблюдая это движение. – К примеру, о том докладе, который я предоставил вам позавчера.
- Об этом докладе…
- Да. Вы припомните, смею полагать, несколько… дополнительных пунктов. Которые требовалось согласовать именно с вами.
Они не говорят о вещах, и без того известных. Что они оба значат и для чего живут – тоже относится к известным вещам.
Тень улыбки на лице кайзера. Только тень – не так, как с Минцем. Но и это кое-что значит.
- Вы можете делать всё, что сочтёте нужным. Я вам... доверяю.
Слово падает отдельно от прочих и повисает в воздухе, медленно растворяясь, будто было не просто сочетанием звуковых колебаний - а чем-то более материальным, имеющим дополнительные вес и ценность.
Ладони на плечах кайзера все так же уверенно-спокойны, ни намека на дрожь или колебание. Уверенность и надежность, как было всегда - и как будет до самого конца.
"Благодарю" - молча.
- Я сделаю всё возможное, чтобы оправдать высокую честь, которую вы мне этим оказываете, Ваше Величество.
Кайзер всё-таки накрывает его ладонь своей, превращая подчеркнуто-официальный тон господина министра из очень верного в почти неуместный.
Оберштайн молчит.
Что-то – это действительно лучше, чем совсем ничего.
Как бы там ни было.
3. Единственный сын Рудольфа Великого.
464 слова
Новость о том, что Магдалена фон Виттельсбах родила мальчика, быстро распространилась среди высшей аристократии. Герцог фон Нойе-Штауффен то и дело замечал шушукающиеся группки, и мог вполне предположить, что именно обсуждалось. Разумеется, пересмотр очереди наследования, который это событие может повлечь за собой.
Йохим поморщился, отвернувшись к окну.
Они уже все решили - мужья трех сестер, дочерей Рудольфа Первого, милостью богов кайзера Галактического Рейха.
Сигизмунд, его сын, должен будет надеть корону.
И аристократия наконец полностью получит всё. Правила, установленные без сомнения великим, но слишком требовательным монархом, нуждаются в редакции. На этом они сошлись.
И герцог отнюдь не собирался менять свои планы.
*
В покои жены он заходит тихо. В этом нет прямой необходимости, это нужно ему самому.
- Что слышно о... той женщине? - спрашивает Катарина.
Она спокойна, эта ещё привлекательная в свои годы фрау. Статью пошла в отца – хорошая наследственность. Подтверждение доктрины господства новой знати.
И она любит их сына, конечно же – и как любящая мать, желала бы, чтобы он правил и царствовал.
Йохим целует ей руку.
- Не тревожься, дорогая Катарина. Я подкупил лейб-медика. Теперь мне кое-что известно.
- Что же, Йохим? - она смотрит на мужа с тревогой и тайной надеждой.
"У твоего отца больное сердце, - думает он. - Врачи молчат, они боятся, знают, какой будет реакция Великого Рудольфа. Рассчитывают не нести ответственности". Но Катарина любит отца; не меньше, чем сына.
И Йохим говорит нечто другое.
*
Перед лицом кайзера Йохим заметно нервничает, но это можно списать на тяжесть принесенных известий.
Хорошо, что не в характере Великого Рудольфа – сомневаться.
Йохим докладывает с подобающей печалью, но рассчитанно выбирает слова. Наконец, он замолкает в почтительном ожидании.
- Я казню её публично, - роняет Рудольф. Кайзер тяжело опирается на стол и кажется постаревшим за один миг.
Йохим склоняет голову.
- Как пожелает Ваше Величество.
- Выслать. До казни. Вместе с… ублюдком.
Йохим снова почтительно кланяется. Он заранее – предусмотрительно - отправил солдат к небольшой вилле, где жила фаворитка. Теперь оставалось только отдать приказ, а заодно и ещё один – об аресте помогавших при родах и опекавших младенца с матерью врачей и медсестер. Они не должны проболтаться, что на самом деле малютка Максимиллиан был вполне здоров. И полноценен. Но это не играет роли, если в дело вступает власть. Законы могут быть использованы очень по-разному.
Йохим покидает кабинет, ещё не зная, что через пару часов услышит судорожные крики «Врача!».
Только догадываясь.
*
В день пышных похорон кайзера Рудольфа моросил мелкий дождь, что делало обстановку менее торжественной, чем хотелось бы. Но Йохим фон Нойе-Штауффен чувствовал удовлетворение, зная, что в то же самое время где-то в лесу спешно зарыли тела нескольких ненужных людей. В том числе одного младенца, так и не ставшего Максимиллианом фон Гольденбаумом.
Сигизмунд – второй милостью богов кайзер священного Рейха – расправил плечи, словно на них уже лежит мантия.
Катарина сдержанно плачет, промокая глаза платком.
Йохим незаметно улыбается как победитель.
1. Доминик|(/)Эльфрида. Кубики льда.
Фемслэш. Не рейтинг.
462 слова
Доминик держит щипцы элегантно – она всё делает элегантно. Или так кажется.
Она берет ими кубик льда – каждый раз только один – и опускает в стакан. На ней простое по её меркам платье и серая шаль, рассчитанно-небрежно накинутая на плечи. В полумраке рыжие волосы слегка мерцают, почти как блики огня.
Фрида наблюдает за ней, устроившись на диване с ногами. Сама она никогда такой не была - совладать с беспокойной Фридой не могли ни матушка, ни отец. Только в редкие минуты разговоров с двоюродным дедом она вела себя как-то иначе, почти как сейчас. Чуть ли не затаив дыхание, хотя Доминик не делает ничего особенного – просто собирается немного выпить.
Доминик спокойно наливает в стакан виски – ровно столько, сколько необходимо. Она никуда не торопится и выглядит полной хозяйкой – себя, ситуации, даже вселенной, если бы та была ей нужна. Почти то же самое Фрида помнит про деда. Доминик на него совсем не похожа, она почти молода, вызывающе красива и неблагородного происхождения, а власть у неё есть только непрямая и какая-то странная. Фриде трудно это понять – настолько, что Фрида хмурится.
От Доминик это не укрывается. Она держит стакан в руке, уже обернувшись и застав Фриду словно на месте преступления – за неприличным разглядыванием себя.
Фрида злится и готова защищаться, но её упрямый взгляд отскакивает от Доминик, как выстрел от хорошей брони. Та просто подходит ближе и отпивает из стакана с изяществом, словно кому-то позируя. Кубики льда постукивают друг о друга – и с куда лучшим стуком посыплются на пол, если отобрать стакан и выплеснуть – на волосы и на простое, по меркам Доминик, платье. Фрида этого, конечно, не сделает. Просто такая мысль приносит удовольствие.
А Доминик отставляет стакан на журнальный столик, как решительно лишний сейчас атрибут, и делает еще шаг к Фриде, не отводящей глаз. Сколь бы неприлично это ни было.
Доминик проводит по её щеке пальцем – медленно. Длинный ноготь царапает кожу, но Фрида не отстраняется, даже не морщится.
– Знаешь, я ещё сделаю из тебя женщину, – Доминик произносит последнее слово так странно, что не разобрать – с большой буквы, или всё-таки нет. Но в этом "женщина" и так целая бездна значения – можно вспомнить, что мадам Сен-Пьер была певицей, актрисой мюзиклов – и мягко выскользнувшее из губ, словно невзначай, откровенное "сделаю" только усиливает акцент.
Фриде почему-то не приходит в голову спросить: каким же образом.
Она могла бы огрызнуться – мол, женщиной её сделали еще на фронтире, в ссылке, несколько лет назад. Но где-то глубоко в мозгу осторожно звенит колокольчиком мысль-понимание, что Доминик имела в виду нечто другое.
И Фрида молчит, а та чуть склоняет голову к плечу, встречает напряженный взгляд Фриды – и её собственный становится из оценивающего немного иным, а ладонь с длинными, ухоженными ногтями ложится на плечо тем самым, чего так не хватало – уверенностью. И правильностью, которая теперь точно будет.
...рыжие волосы Доминик пахнут дорогим алкоголем, обволакивая Фриду точно так же, как виски – кубики льда.
2. Оберштайн/Райнхард. "Поговорим о политике?". A-
Написано под девизом того самого перашка - "ну то есть что считать за
471 слово
...когда за Минцем закрывается дверь, Оберштайн ещё несколько секунд смотрит в ту сторону, словно желая окончательно убедиться, что никто - кроме медика, если, конечно, возникнет острая необходимость - их не побеспокоит. Он стоит там же, где и всегда - где его привыкли видеть - чуть позади, за плечом; неважно, что кайзер не расположился с небрежным достоинством в командирском кресле, а полулежит на подушках постели.
Наконец, когда проходят эти секунды, господин министр слегка кивает в такт собственным мыслям и позволяет себе сменить позу. Ладони Оберштайна ложатся на плечи кайзера - тот едва заметно вздрагивает от прикосновения, но затем расслабляется с явным облегчением, ощущая, как эти ладони, жесткие и неласковые по первому впечатлению, осторожно разминают его плечи.
- Вы устали, Ваше Величество, - в тоне голоса можно различить некоторый упрек, если постараться. Кайзер действительно уделяет Минцу слишком много времени - больше, чем необходимо только для переговоров – но, думает Оберштайн, после этих бесед Райнхард фон Лоэнграмм иногда улыбается. Признаваться в том, что господин министр, как оказалось, хотел вновь увидеть эту его улыбку - конечно же, неразумно.
- Да, - произносит Райнхард с легкостью, невозможной раньше, - я на самом деле устал.
Они оба не говорят о том, что и так известно.
Они молчат об этом – и о многом другом. Какое-то время.
- О чем вы хотели бы говорить, Ваше Величество? – осторожный негромкий вопрос.
- Поговорим о политике? Как всегда? – Райнхард все еще способен шутить, хотя не всякий мог бы заметить, что это именно шутка. Или, по крайней мере, нечто на шутку похожее.
На лице кайзера – спокойное выражение, глаза полузакрыты, а рука, лежащая поверх одеяла, невольно – или, зная этого человека, вполне осознанно – тянется к ладони, по-прежнему находящейся на его плече.
- Как вам будет угодно, - отзывается Оберштайн, наблюдая это движение. – К примеру, о том докладе, который я предоставил вам позавчера.
- Об этом докладе…
- Да. Вы припомните, смею полагать, несколько… дополнительных пунктов. Которые требовалось согласовать именно с вами.
Они не говорят о вещах, и без того известных. Что они оба значат и для чего живут – тоже относится к известным вещам.
Тень улыбки на лице кайзера. Только тень – не так, как с Минцем. Но и это кое-что значит.
- Вы можете делать всё, что сочтёте нужным. Я вам... доверяю.
Слово падает отдельно от прочих и повисает в воздухе, медленно растворяясь, будто было не просто сочетанием звуковых колебаний - а чем-то более материальным, имеющим дополнительные вес и ценность.
Ладони на плечах кайзера все так же уверенно-спокойны, ни намека на дрожь или колебание. Уверенность и надежность, как было всегда - и как будет до самого конца.
"Благодарю" - молча.
- Я сделаю всё возможное, чтобы оправдать высокую честь, которую вы мне этим оказываете, Ваше Величество.
Кайзер всё-таки накрывает его ладонь своей, превращая подчеркнуто-официальный тон господина министра из очень верного в почти неуместный.
Оберштайн молчит.
Что-то – это действительно лучше, чем совсем ничего.
Как бы там ни было.
3. Единственный сын Рудольфа Великого.
464 слова
Новость о том, что Магдалена фон Виттельсбах родила мальчика, быстро распространилась среди высшей аристократии. Герцог фон Нойе-Штауффен то и дело замечал шушукающиеся группки, и мог вполне предположить, что именно обсуждалось. Разумеется, пересмотр очереди наследования, который это событие может повлечь за собой.
Йохим поморщился, отвернувшись к окну.
Они уже все решили - мужья трех сестер, дочерей Рудольфа Первого, милостью богов кайзера Галактического Рейха.
Сигизмунд, его сын, должен будет надеть корону.
И аристократия наконец полностью получит всё. Правила, установленные без сомнения великим, но слишком требовательным монархом, нуждаются в редакции. На этом они сошлись.
И герцог отнюдь не собирался менять свои планы.
*
В покои жены он заходит тихо. В этом нет прямой необходимости, это нужно ему самому.
- Что слышно о... той женщине? - спрашивает Катарина.
Она спокойна, эта ещё привлекательная в свои годы фрау. Статью пошла в отца – хорошая наследственность. Подтверждение доктрины господства новой знати.
И она любит их сына, конечно же – и как любящая мать, желала бы, чтобы он правил и царствовал.
Йохим целует ей руку.
- Не тревожься, дорогая Катарина. Я подкупил лейб-медика. Теперь мне кое-что известно.
- Что же, Йохим? - она смотрит на мужа с тревогой и тайной надеждой.
"У твоего отца больное сердце, - думает он. - Врачи молчат, они боятся, знают, какой будет реакция Великого Рудольфа. Рассчитывают не нести ответственности". Но Катарина любит отца; не меньше, чем сына.
И Йохим говорит нечто другое.
*
Перед лицом кайзера Йохим заметно нервничает, но это можно списать на тяжесть принесенных известий.
Хорошо, что не в характере Великого Рудольфа – сомневаться.
Йохим докладывает с подобающей печалью, но рассчитанно выбирает слова. Наконец, он замолкает в почтительном ожидании.
- Я казню её публично, - роняет Рудольф. Кайзер тяжело опирается на стол и кажется постаревшим за один миг.
Йохим склоняет голову.
- Как пожелает Ваше Величество.
- Выслать. До казни. Вместе с… ублюдком.
Йохим снова почтительно кланяется. Он заранее – предусмотрительно - отправил солдат к небольшой вилле, где жила фаворитка. Теперь оставалось только отдать приказ, а заодно и ещё один – об аресте помогавших при родах и опекавших младенца с матерью врачей и медсестер. Они не должны проболтаться, что на самом деле малютка Максимиллиан был вполне здоров. И полноценен. Но это не играет роли, если в дело вступает власть. Законы могут быть использованы очень по-разному.
Йохим покидает кабинет, ещё не зная, что через пару часов услышит судорожные крики «Врача!».
Только догадываясь.
*
В день пышных похорон кайзера Рудольфа моросил мелкий дождь, что делало обстановку менее торжественной, чем хотелось бы. Но Йохим фон Нойе-Штауффен чувствовал удовлетворение, зная, что в то же самое время где-то в лесу спешно зарыли тела нескольких ненужных людей. В том числе одного младенца, так и не ставшего Максимиллианом фон Гольденбаумом.
Сигизмунд – второй милостью богов кайзер священного Рейха – расправил плечи, словно на них уже лежит мантия.
Катарина сдержанно плачет, промокая глаза платком.
Йохим незаметно улыбается как победитель.
@темы: фесты-конкурсы, сложные-и-запутанные-отношения(ТМ), археоЛоГГия, Легенда, фикрайтерство
-
-
08.05.2012 в 18:40Здорово, герр Коршун.
-
-
08.05.2012 в 18:44Ваша заявка попала в резонанс с теми мыслями, которые я активно думал уже довольно долгое время. Но если бы не она, я бы еще энное количество времени только ходил вокруг мысли кругами.
Здорово, герр Коршун.
Благодарю. Стараюсь.
Тренируюсь к ФБ.-
-
08.05.2012 в 19:342. Ох. Здесь чувствуется напряжение - чудовищное, и от того, что они прикасаются друг к другу (они ведь очень закрытые люди с чудовищным пространством комфортности) - оно не убирается, а наоборот - растёт. Слишком остро оно ощущается. И да - и Юлиан - "сверстник", который не подчинённый и вроде как уже не враг.
3. Впечатляющее изображение того, как власть харизматического лидера прибирают к рукам умелые управленцы. Легальные управленцы. Ну и да - его величеству не хватило ума понять то, что понял его отдалённый потомок: готова паутина, из которой уже не выбраться - брауншвайги-то по сути были тем же самым, только гораздо более заурядным вариантом. Поэтому-то у Аннерозе и не было детей.