Выменял совесть на инженерный калькулятор во втором классе начальной школы(С)
Этот текст является, в некотором роде, продолжением фика "Мечта" с полит-феста. Хотя в то же время оба текста самостоятельны, и отличаются между собой.
Но если их сравнивать, можно сделать любопытное наблюдение. Как сделал его лично я. С учетом того, что между первым и вторым прошел ощутимый отрезок времени, наполненный... событиями.
И нет, это не "про садиста". Фальстронг - не сказать, что садист. Что, впрочем, не спасает конкретного персонажа: у него другие паталогии психики, даже если от страданий конкретной тушки удовольствия гражданин не получает.
В конце концов, я все-таки психологическую драму писал, хотя не знаю, насколько хорошо в итоге вышло. Допускаю, что не слишком. В том числе, поскольку коментариев... впрочем, здесь еще следует учитывать глубокую преканоннсть и дженовость (несмотря на присутствующий в тексте юст гомосексуального характера - но это какбэ не делает историю романтической).
А еще подумалось, что данный персонаж - отражение моих альтер-эгов, в некотором роде. И от этой мысли несколько неуютно, хотя на происходящее в тексте у меня отсутствуют сильные эмоциональные реакции. Впрочем, я нечто подобное знал и так.
Название: С пристрастием
Автор: Коршун
Бета: AnnetCat, Айриэн
Размер: мини-миди, ~4300 слов
Пейринг/Персонажи: Эрнест Фальстронг, НМП в количестве нескольких штук, упоминается Рудольф фон Гольденбаум
Жанр: драма
Рейтинг: от NC-17(кинк!) до NC-21
Краткое содержание: министр внутренних дел приходит с "инспекцией" в помещения внутренней тюрьмы
Примечание: пытки, UST, упоминания массовых репрессий. Благодарность D~arthie за консультацию по поводу ожогов.
читать дальшеИдти недалеко. Действительно недалеко – даже не требуется покидать само здание. Не говоря уж о том, чтобы выскальзывать с черного хода, высоко подняв воротник пальто, и садиться в черную машину, которая тут же тронется с максимальной скоростью, стремительно рассекая воздух. Машине полагалось бы пронестись по столичным улицам – те, кто заметил ее даже мельком, отворачивались бы, вжимая головы в плечи, – а затем остановиться где-то на окраине у входа в подвал. Откуда ему это известно? Из книг, конечно, – он читал много книг. Мальчику из хорошей семьи положено читать, но он читал не поэтому - просто вообще любил чтение. Оттуда можно извлечь много полезного. И бесполезного. Всякого.
Но идти действительно недалеко. Книги здесь врут – а может быть, недоговаривают.
Это здание строилось под корпус одного из университетов – кажется, для философского факультета, – но правительство (еще правительство Галактической Федерации) решило в итоге отдать его министерству внутренних дел. Университет обойдется и так. Новому правительству было не резон отказываться – тем более, что оно было согласно: обойдется.
Строго говоря, корпус был даже не один – а два в одном: выходивший фасадом на достаточно оживленную улицу первый и скрывавшийся за ним близнец, точно такая же постройка. Соединяла их крытая галерея на уровне между третьим и вторым этажом – по которой и требовалось пройти сейчас.
Недалеко.
Он один – личного секретаря оставил за дверью. Секретарь здесь ему не нужен, это не какой-нибудь вопрос управления или организации, о каком надо написать бумажку и передать в соответствующий кабинет. Охрана в собственных владениях ему не нужна тоже. Он вообще не слишком хорошо понимает, зачем ему охрана, – то есть, понимает, конечно, но то и дело забывает о ней. Хотя Рудольф говорит, что ему нужно следить за своей безопасностью – особенно сейчас. И тогда он, конечно, берет охрану. Если того хочет Рудольф, то это правильно. Но не здесь, не на этой территории.
Он идет, не торопясь. В галерее окна не затемнены, в отличие от некоторых помещений здания-близнеца. Яркое солнце беззастенчиво светит, проникая внутрь, заставляет щурить глаза. Но от одной двери до другой всего минут пять, не больше.
Правда, вторая дверь открывается не для всякого – хотя кто в министерстве внутренних дел, а точнее, в департаменте социальной дисциплины, не знает, что находится за этой дверью. Знают, конечно же. И как раз поэтому не проявляют неуместного любопытства.
Какой-нибудь гипотетический подвал – которому наверняка бы еще потребовалась дополнительная охрана – точно бы вызывал любопыства больше. А оно – совершенно лишнее.
Есть вещи, которые не должны предаваться огласке, – а если и предаваться, то строго определенным образом.
Так он думает.
Он. Эрнест Фальстронг.
У него пухлые щеки и глаза, достаточно близорукие, чтобы носить линзы – о которых никто не должен узнать. У него светлые волосы, слегка потемневшие со временем, и благоприобретенная решительность походки и жеста – в девятнадцать лет он ничем подобным не отличался. А ещё – пост министра внутренних дел и главы департамента социальной дисциплины по совместительству, и очень хорошее понимание, зачем нужен второй корпус с затемненными окнами и строгим режимом допуска.
Он прижимает к двери магнитный ключ. Свой, личный: министр может войти сюда в любое время, когда пожелает. Через несколько секунд дверь отворяется с легким скрипом – она тяжелая. Кроме этой тяжести – внешне ничем не примечательная дверь, похожая на сотню таких же дверей под крышей министерства. И, конечно же, кодовый магнитный замок. Но в глаза он не бросается.
Незачем.
Стоящий за дверью караульный вскидывается при виде Фальстронга – видно, задремал на посту. Эрнест внутренне морщится, но вида не подает. Позже надо будет узнать фамилию и сделать выговор – а сейчас Эрнест только быстро поднимает руку, как бы говоря «не стоит», и караульный снова прилипает к стене, которую подпирал до того. Только теперь глаза на невыразительном лице – в полумраке не разобрать, сколько ему лет, кажется, чуть за тридцать – раскрыты и чуть поблескивают. Напряженное ожидание. Так-то лучше.
Эрнест проходит мимо.
Пост караула – не личная охрана, это другое. И это как раз необходимо.
Может быть, у кого-то очень дерзкого получится, к примеру, стянуть у господина министра магнитный ключ – хотя министр хранит его на цепочке во внутреннем кармане, как и еще несколько подобных вещей. Тогда задача караульного – распознать чужака и обезвредить. Все равно иначе, чем в одиночку, к этой двери не подобраться. Здание через галерею, в отличие от воображаемого подвала, удобно еще и этим.
Он дергает плечом – привязалось же.
И забывает о караульном практически сразу. Но потом вспомнит. Обязательно.
Здесь, за дверью, темнее, чем в галерее, – но точно так же темно и в фасадном здании, в коридорчике, который один в один со здешним и приводит к галерее с той стороны. Эта полутьма совсем ничего не значит.
Эрнест идет дальше. Когда он спускается по короткой лестнице и сворачивает в основной коридор – становится светлее: здесь желтовато горят лампы на потолке. Стены покрашены неяркой зеленой краской, не режущей глаз; темно-коричневые и белые двери хорошо выделяются на ее фоне. Краска выглядит почти такой же, какой пользуются в бедных домах, даже может почудиться, что вот-вот – и начнет осыпаться, но впечатление ложно. Просто похожий цвет, привычный и тривиальный. А качество, разумеется, куда как лучше – здесь всё отличается качеством, Эрнест лично следил за приведением в порядок коридоров и комнат. При прежнем правительстве всем этим пользовались совсем не так, как следовало бы.
Ему сегодня не нужно спускаться вниз или подниматься выше – цель находится именно на этом этаже.
Коридор не вовсе тих – везде, где есть люди, можно услышать звуки, которые исходят от них. А здесь людей достаточно. Звукоизоляция, впрочем, тоже приличная – об этом Эрнест позаботился тоже, как и о затемнении или заделке окон в некоторых частях корпуса. Вокруг здания министерства должно быть спокойно – и недаром эта его часть надежно скрывается за фасадом. Благополучные граждане проходят мимо своим ходом или проезжают на мобилях, и их это ничуть не должно беспокоить.
Пусть беспокоятся те, другие.
Те, кто однажды сможет увидеть здешние апартаменты изнутри.
Эрнест чутко прислушивается к звукам из-за дверей. На этом этаже не идет одна лишь бумажная работа, как на пятом – и вместе с тем нет обычных камер, как на первом или нулевом.
Здесь тоже работают, только с живым материалом.
Формально его визит должен называться «инспекцией» – он то и дело проверяет, как работают одни или другие сотрудники департамента. Положено, конечно, во время инспекции бывать везде, от подвала до чердака, по порядку – но Эрнест никогда не заходит куда-то еще, если посещает этот этаж.
Сейчас он открывает дверь не то чтобы наугад – ему докладывали, что сегодня должны допрашивать одного бывшего депутата-республиканца. Уже не в первый раз. Эрнест вспоминает папку с делом этого депутата – он помнит её хорошо, стандартную серую папку с синим прямоугольником закладки и желтой пометкой. Желтая – не красная, только средняя степень общественной опасности. Эрнест помнит, как листал собранные материалы, помнит снимок стопки недавно запрещенных книг и снимок старого принтера – наверняка из тех, что при печати громко визжат – на котором преступник печатал свою пародию на газету. Все это он помнит – помнит, как сухо автор отчета перечислял повреждения, полученные преступником при задержании, – тот неумело, но сопротивлялся – помнит опись имущества, приложенную к отчету. А вот имени бывшего депутата не помнит. Эрнест вообще часто забывает имена преступников. Только что знал, как оно звучит, а в следующий момент уже пытается вспомнить, нахмурив лоб. Видимо, у этой особенности тоже есть собственное название – но она не мешает Эрнесту настолько, чтобы он стал рисковать.
Книги по психологии и психиатрии никто, кроме врача-специалиста, не станет изучать по собственной воле, если не хочет, чтобы вокруг решили, будто он сам – ненормальный. Это даже хуже, чем близорукость, физический недостаток, о котором никто, кроме самого Эрнеста, не должен знать.
Может быть, в этом даже есть иной смысл. У преступника просто нет имени – он преступник, больше не часть общества, а болезнетворный микроб. Один из преподавателей, когда Эрнест еще учился в университете – это было давно – сравнивал государство с человеческим телом. Эрнесту в чем-то нравится эта мысль.
Он открывает дверь и входит без стука – как министр и глава департамента, он был на это полностью вправе.
В допросной находятся трое. По мнению Эрнеста, по-настоящему людьми можно считать здесь только двоих – тех, кто носит форму следователей его департамента, имеющую отдаленное, но явное сходство с военной. Они, конечно, не солдаты – у большинства обычное полицейское прошлое, если не отсутствие опыта регулярной службы вообще, – но они тоже служат Империи, так что на свою форму имеют право.
Следователи, хотя сейчас и здесь их вернее называть дознавателями, заняты работой, когда входит министр, – и он, сделав один шаг, тихо останавливается. Несмотря на сложение, от атлетического далекое, Эрнест двигается уверенно и умеет управлять своим не самым удобным телом. Он ждет, совсем немного, а затем – нарочно громко, чтобы обратить на себя внимание, захлопывает дверь, открывшуюся даже чересчур мягко.
Проходит только несколько мгновений между тем и другим. Но ему хватает, он умеет воспринимать быстро.
Тот самый депутат, имени которого Эрнест так и не вспомнил, висит на стене – зафиксированный за руки и за ноги, совершенно голый. Преступников рекомендуется раздевать перед допросом – голым всякий становится вдвойне беззащитен. Одно дело – спокойно сидеть на стуле в одежде, даже если запястья привязаны к подлокотникам и в глаза бьет яркий свет, а другое – лежать или висеть под беззастенчиво-любопытными или равнодушно-оценивающими взглядами допросчиков. Свет бьет не в глаза, свет везде. Камера очень хорошо освещена, в отличие от тех, где преступники содержатся постоянно. Тело преступника почти чистое – хотя где-то еще на зажили синяки, последствия оказанного сопротивления, и нескольких зубов ему уже никогда не досчитаться.
Первый следователь, по виду нашивок на плечах – старший, носит небольшие очки, что сразу делает его худое лицо серьезней. Очки то и дело сползают, и он поправляет их пальцем – как в этот самый момент. Ему, простому следователю, можно себе позволить носить очки – мелочь, да и зрение при такой работе может портиться само по себе. По простительным причинам.
Он апатичен и худ, тонкие губы почти сжаты – слова вылетают из них как пули, с едва слышным свистом. Он привычно, устало задает вопросы – одни и те же – сидя на колченогом стуле, к спинке которого привалился, вытянув ноги. Заметно, что это не первый допрос у него сегодня – и тем более не первый в карьере. Очень далеко не первый. Он привык к сопротивлению, привык даже к плевкам в лицо и специфическим запахам, от которых спасает не всякая вентиляция. Вывести из себя такого – задача, считай, невыполнимая.
Этот точно начинал в полиции. И судя по выражению выцветших желтовато-зеленых глаз, скоро задумается, не попроситься ли на покой. Профессионалов, впрочем, редко отпускают на покой по их собственному желанию.
У второго вполне хватает сил стоять на ногах. Не просто даже стоять – расхаживать, насколько позволяет ограниченное пространство. Он то складывает руки за спиной, то жестикулирует – и табельное оружие слишком явно висит у него на поясе.
Этот молод – почти совсем мальчишка, только недавно, похоже, поступил в департамент. Причем поступил целиком и полностью по собственной воле. Молодые парни – здоровые, законопослушные и не нищие – искренне кричали «ура!» Рудольфу фон Гольденбауму, когда тот публично объявил себя императором. Многие из таких шли в армию или в полицию – или вот в особый контингент министерства внутренних дел.
Никакого опыта, но рвением компенсирует это сполна. Остановился прямо перед висящим на стене объектом работы – и сверлит взглядом, поигрывая какой-то вещицей в руках. В такт вопросам, задаваемым старшим следователем.
Резкий звук захлопнувшейся двери, конечно, отвлекает от процесса обоих – и республиканец тоже заинтересованно поворачивает голову. Уголок губ преступника дергается в чём-то вроде улыбки. Ему известно, кто такой Эрнест Фальстронг и как выглядит, – а вот что он думает по этому поводу, не понять.
Впрочем, улыбаться ему недолго – Эрнест с удовлетворением отмечает, как молодой следователь, отвлекшийся поначалу, чтобы вытянуться по струнке перед начальством, вмазывает преступнику звонкую пощечину.
– Дальше будешь скалиться – оторву тебе хрен, – мрачно обещает молодой. – Всё равно он тебе уже будет без надобности. Хоть в тюрьме, хоть в могиле.
– Хватит, Петер, – бросает старший. – Твои неизобретательные угрозы на него с самого начала не действуют.
– А как ему прикажете изобретательно угрожать, а? Таких только до крови бить, как папаша нас с братцами, и не только по заднице. Даже не просто бить – вы ж сами видели, что он в этом своем листке писал про нашего Руди!..
Старший кивает, прикрыв глаза. Он вообще много всякого видел в жизни.
– Я здесь, господа следователи, не для того, чтобы слушать ваши пререкания, – резко роняет Эрнест. Оба тут же подбираются – младший больше, старший почти формально.
– Виноват, господин министр, – запинаясь, говорит молодой следователь по имени Петер. – Однако, этот – его молчание просто уже из себя выводит.
– Помолчи, – обрывает его старший и встает. Одергивает китель. Подходит ближе к начальству. – Дай мне доложить как следует.
Эрнесту одновременно приятен профессионал у себя под началом – и не нравится манера этого профессионала вести себя.
– Ваши имена мне ни к чему, – сразу же говорит Эрнест, отсекая попытку следователя сначала представиться – даже так, как представляется низший высшему. – Меня интересует только ваша работа. И её результат.
– С результатом, господин министр, к сожалению, есть проблемы, – пока старший следователь говорит об этом, младший перемещается вплотную к находящемуся сейчас в сознании преступнику – чтобы не давать тому вмешиваться. – Мы использовали в прошлый заход несколько комбинаций препаратов – в отчетах подробно записано, каких именно, и все дозы, можете ознакомиться, – он кивает на старый, но прочный массивный стол в углу – от которого, видимо, и отодвинул к стене свой стул.
Эрнест щурит глаза, раздумывая несколько секунд, – и все-таки сам подходит к столу, открывает папку. Грязновато-белая, но прочная картонка; в таких обычно текущие материалы и складывают.
Эрнест просматривает бумажки, где строгим почерком – наверняка вот этого старшего следователя – указано, сколько веществ вкололи в разные части тела этого вот бывшего депутата. Имени Эрнест не помнит по-прежнему, но что-то, смутно похожее на искру уважения, в нем мелькает – хотя, конечно, следователь просто не стал повышать дозы и упорствовать, не желая видеть свой объект бессмысленно пускающим слюни.
И всё-таки что-то из преступника эти двое выудили.
Он захлопывает папку, придавливая ее ладонью. Молчит, глядя в стол, собираясь с мыслями, и только потом оборачивается. Скользит взглядом по лицам следователей. Они оба смотрят на него. А вот республиканец повис, закрыв глаза. Так уж устроена эта поза, чтобы сама по себе изматывать.
Старший кивает и продолжает докладывать:
– Вы, господин министр, могли прочитать, что нам удалось с помощью препаратов добиться ответа на важный вопрос – был ли этот подстрекатель одинок. Одинок он, оказалось, не был. Правда, далее…
– А дальше, господин министр, он начал болтать какую-то чушь – про фракцию их в парламенте, про дебаты всякие, – вклинивается молодой Петер. Старший быстро взглядывает на него, но Эрнеста скорее забавляет ретивый юнец.
– В целом, именно так и обстояло дело. Объект ушел в воспоминания о своем прошлом, и ничего больше – в смысле, никаких конкретных имен – мы от него не добились. Так что на этом заходе решено применить физическое воздействие.
– В смысле, вжарить по ублюдку, – бормочет младший следователь себе под нос. И нехотя передает старшему предмет, который до того непрерывно вертел в руках – металлическую черненую штучку в новом имперском стиле.
Термоизлучатель, конечно. Эрнест знает, как такие выглядят. Не по картинкам в книжках - он же не зря приходит сюда, на этот этаж, с инспекцией. Дистанционное направленное облучение с регулировкой мощности: куда удобнее, чем любой кустарный инструмент.
– Дайте мне попробовать, – говорит Эрнест.
Его будто что-то толкает под руку.
Он не принимает личного участия в подобном. Обычно.
Обычно он предпочитает смотреть, просто приказывая. Его приказы – необходимость, может быть, и жестокая. Просто без этого не осуществится план.
Книги точно о многом недоговаривают, предпочитая просто пугать. Но Эрнест плохо пугался в детстве и в юности, так что теперь способен просто делать то, что от него требуется. То, чего требует Рудольф.
Эрнесту есть что вспомнить.
Если считать, что государство похоже на человека, то он может вообразить себя как бы акушером, помогающим появиться на свет новой Империи. Империи, которая просуществует тысячу лет. Ее мать, Галактическая Федерация, умерла, не успев полностью вытолкнуть из своего чрева дитя – и надо сделать так, чтобы дитя не погибло. Самое ценное дитя. Мечта Рудольфа.
Он ощущает, как термоизлучатель ложится в его ладонь. Он проверяет настройки, уже установленные заранее, подходит немного ближе к преступнику - чтобы было удобней. Кладет палец на активационную кнопку.
Остаётся только нажать.
Эрнест сделает это, чтобы показать самоуверенному республиканцу, кто – власть. Кто победил их, полностью. За кого рвут глотки парни вроде следователя Петера (сменил имя и фамилию по внедряемой моде, или сам – такой же, как они с Рудольфом?). Кто дал обществу новые верные ориентиры.
Преступник – болезнетворный микроб – должен понять и признаться, четко выкрикнув, что сдается, перед лицом новой власти. Выдать всё и всех. Прежде, чем иммунная система его уничтожит.
Нет, власть – конечно не он, Эрнест. Власть – император. Рудольф.
Эрнест – иммунная система. И акушер. И нож в руке главного из врачей. Ему есть, что вспомнить, он не жалеет – не собирается жалеть – ни о чем.
Эрнест вспоминает: например, о трущобах, которые разравнивали насильно, не спрашивая позволения обитающих там отбросов. Тяжелые машины давили ветхие домишки и их содержимое, хруст стен соединялся с другим, более влажным хрустом, но кто не мог убежать или не захотел – тот был виноват сам. Еще Эрнест вспоминает виселицы: в несколько рядов, для казни, первой из тех, что он проводил. Преступники, которых выдернула со дна реформированная полиция, – и антиправительственные элементы: через ряд, чтобы не смешивать одно с другим. Он стоял в стороне и смотрел – и в тот раз, и в другой, и много раз после. Сложив руки на груди, чтобы не так дрожали – и чтобы эту дрожь не заметил кто-нибудь посторонний. Эрнест не мог бы объяснить, откуда берется дрожь – которую он ощущает даже сейчас, в руке, в которой у него излучатель. Он ведь знает, что делает. И не сожалеет.
Но дрожь – не имеет значения. Он близорук, он с юности носит линзы – и об этом никто не должен знать – но это тоже ничуть не мешает ему.
Эрнест вспоминает: он стоит рядом с Рудольфом, когда тот объявляет себя единоличным властителем космоса. Его сердце судорожно бьется от осознания торжества, от того, как взлетает вверх мощное «ура!» всех, кто собрался на площади. Да, собравшихся проверяли тщательно, чтобы допустить только полностью верящих в новую Империю – тех, кто годами раньше уже неоднократно кричал «Да здравствует!..» на площадях столицы. Но это не имеет значения. Рядом с Рудольфом.
Сила Рудольфа подавляет. Сколько Эрнест себя помнил, за ним хотелось – даже не то что следовать, просто наблюдать. Эрнест и правда мог только смотреть, он тогда не имел и не умел вообще ничего. Но он уже тогда знал, что если Рудольфу окажется надо – Эрнест будет с ним в любом деле.
Сила захватывала в плен, оставляя одно желание: подчиняться.
Эрнест никогда не был тем, кого называют «тряпкой», – даже если не успевал по физкультуре, близоруко щурился и медлил перед решениями, недолюбливая лишний риск. Он умел поставить себя, как надо, несмотря на невысокий рост, пухлость щек и светлые мягкие волосы.
Просто присутствие Рудольфа меняло – не всё, но многое.
Он однажды сказал Рудольфу, что потомки назовут первого в династии Гольденбаумов «Великим» – а тот, громко рассмеявшись, ответил, что не станет ждать каких-то там потомков.
Эрнест цементирует фундамент памятника, который воздвигнут Рудольфу в будущем, – или того, который Рудольф, не желая ждать, воздвигнет себе сам. Раз за разом, действие за действием, решение за решением. Ради одного. Ради мечты Рудольфа, к которой ему позволено прикоснуться.
В такие моменты – когда он видит, как сразу сотни живых становится безусловно и бесповоротно мертвыми, когда набирает через терминал приказ о ликвидации еще одной лечебницы для психически неполноценных, когда смотрит видеозапись конвейерной стерилизации неблагополучных женщин – он чувствует и другую дрожь. Не ту, из-за которой прячет руки.
Он в такие моменты думает, что мог бы отдаться Рудольфу. Так, как женщина отдается мужчине. Или даже больше. Как отдаются вождю – племени, страны, мира – не сравнивая его просто с каким-то мужчиной.
Он полностью принадлежит Рудольфу – весь, с потрохами, всем сердцем. Значит, и телом тоже может принадлежать. У Эрнеста пересыхают губы, он смачивает их языком.
Эрнест знает, что Рудольф убил бы его за такую мысль. И не может не думать.
Он видел Рудольфа без одежды. Еще тогда, до всего, даже до его военной славы. Им было тогда то ли восемнадцать, то ли уже двадцать.
Мельком, конечно, не так, как рассматривают девушек в этом возрасте и чуть раньше. Воспоминание смутное – даже более важные события многолетней давности, бывает, стираются из памяти. Эрнест напрягает память, картинки ему всегда удавалось вспоминать лучше.
Эрнест кусает губы, зная, что ни один из следователей сейчас не видит его лицо. Никто не должен видеть.
И у Эрнеста темнеет в глазах, стоит ему это и правда представить. Он зажмуривается – и видит себя в позе самки, как на картинках в одной из популярных книг. По соларвидению тоже показывали похожие передачи. Рудольф наверняка должен был смотреть хотя бы одну.
И Рудольф на этой картинке в его голове был самцом – царем зверей и людей, которые тоже звери по природе, – и готов был утвердить свое право – свою власть – своё первенство.
Эрнест и не мог бы подумать о том, чтобы отказать, подаваясь, наоборот, к нему задом. Потому что такой порядок единственно верный. Естественный. Живая природа, он читал. Видел в передачах по соларвидению. Рудольф верит в естественность и силу естественности.
Рудольф будет вести, Эрнест – следовать. Это самая правильная мысль.
Даже если это будет – вот так. Эрнест готов. Эрнест согласен. Эрнест хотел бы.
Мысли тянутся, как липкая паутина. Как липкое семя, остающееся на пальцах после жадного, быстрого самоудовлетворения.
Паутина, в которой бьется он, Эрнест, и больше ничего ему в жизни не нужно.
Он приходит в себя оттого, что слышит крик. Даже не крик – истошный вопль на последней границе, когда его еще можно счесть человеческим.
Это кричит преступник, бывший депутат. Кричит и дергается, будто пытаясь сорваться со стены, упасть и уползти. Он кричит, кажется, целую вечность – а потом обмякает: когда Эрнест догадывается опустить руку и снять палец с кнопки активации излучателя.
Эрнест отступает назад – на шаг, затем на два.
По комнате ползет запах паленой плоти – от него кривится лицо даже у привычного ко многому старшего следователя. Младший бросается к противоположной стене, возится с вентиляционной системой. А Эрнест смотрит на то, что излучатель в его руке сделал с преступником.
Кожа на бедре обуглилась почти дочерна – там, где был эпицентр воздействия, – и из трещин на обожженной поверхности сочится кровь, неестественно-красная на темном. Чувствуя боль, преступник мог бы попытаться прикрыться, на чистом инстинкте, чтобы защититься от нее, только вот возможности не имел. Только, должно быть, дергал ногой, пока та не потеряла способность двигаться.
Из-за этих судорог не такое уж и большое, черно-красное, почти идеально круглой формы пятно неравномерно окружают темные струпья – волдыри, вздувшиеся и почти сразу же лопнувшие, когда ожог еще был не настолько глубок, а потом прижженные новым воздействием. Чуть дальше вокруг обнажились широкие, глубокие ярко-красные язвы, по которым можно подумать, что они – следы не ожога, а сдирания кожи. Еще кое-где – еще дальше – из пузырей просто вытекла жидкость, чуть желтоватая, местами окрашенная кровью.
На долю секунды кажется, что в самом центре пятна горелое мясо сейчас может отслоиться и шмякнуться на пол с хлюпающим звуком, открыв желтую голую кость. Но этого не происходит. Или вообще не произойдет.
Только пятно на висящей мертвым грузом ноге привлекает к себе внимание.
Бок пострадал хотя и обширней, на первый взгляд, но меньше – должно быть, у Эрнеста дернулась напоследок рука, сместив действие излучателя, – да и преступник отключился, уже достаточно почувствовав боль, раньше, чем здесь могли появиться столь же серьезные повреждения. Просто-напросто набухли не слишком крупные волдыри, там, где обожженная припухшая кожа приобрела насыщенно-красный цвет. Некоторые из них уже лопнули, выпуская наружу сукровицу.
Эрнесту неприятно. Он ощущает горечь во рту.
Он действительно никогда не задерживается нигде больше после проверок на этом этаже. Даже если сам не участвует в чем-то подобном. Просто это повторяется – темнота перед глазами, ускользающее ощущение и неприятное послевкусие. И неудовлетворенность, которую никто не должен заметить.
Он делает глубокий вдох и отворачивается, постаравшись сделать это не слишком брезгливо. Стоит и смотрит на дверь, на потолок, на тень под столом, успокаивая себя.
– Что делать дальше с объектом, господин министр?
– Да, господин министр, с этим, паленым, что?
Вопросы следователи задают почти одновременно.
Эрнест быстро смотрит на валяющегося теперь кулем на полу – сняли расторопно, опять-таки не желая излишне портить, – преступника. Переводит взгляд на следователей. Машет рукой.
– Если больше ничего не сможете узнать после этого – избавьтесь.
Выцветшие глаза старшего следователя выражают нечто вроде удивления. Он раньше не сталкивался с господином министром Фальстронгом, тем более в таких обстоятельствах.
– Но, господин министр, он же еще может вывести нас на таких же – бывших. Сообщников. Еще один заход может что-то прояснить.
Эрнест замечает, как тот удерживается: не говорит, что по сути испортило им этот заход.
– Мне, – бросает он, – укажут на врагов Рейха не лживые показания, а интуиция и верный глаз.
Он и правда всегда мечтал о таком – еще когда учился. Чтобы можно было не затруднять себя доказательствами, если что-то известно, а известно бывает почти всегда. Слишком многое он – они с Рудольфом – видели в Галактической Федерации, такое, что никто не осудил бы даже просто вслух, не то что в суде. Несовершенство законов, медлительность полиции. Эрнест решительно со всем этим покончил – по крайней мере, со вторым точно. Законы пусть составляют другие, он только даст указания, какими они должны быть, – строгими, краткими и четкими. И всегда должны исполняться.
Молодой следователь с готовностью кивает. Он тоже верит в интуицию и в Рудольфа – этим они с Эрнестом похожи.
Старший следователь молчит. Разве что дергает плечом. Ему всё равно, он служит без вопросов – и это Эрнеста устраивает.
Следователи и их покалеченный объект работы остаются за спиной. Эрнесту они больше не интересны.
Он выходит из допросной, закрывая дверь спокойно, ничем не показывая напряжения, не желающего отпускать его до конца.
Он знает, что мог бы приказать – только один жест рукой, только один поворот головы – и кто-нибудь вроде этого, молодого и верного, притащит ему из ближайшей камеры любую преступницу, да еще и напомнит, чтобы та вела себя пристойно – раз сам министр хочет видеть ее своей подстилкой. Он мог бы приказать, хотя он не любит такого, – чрезвычайные обстоятельства требуют чрезвычайных мер.
Ему неприятно представлять постороннюю девицу на собственном столе – почему-то именно на столе она упорно представляется. Может, опять следы какой-то из прочитанных в юности книг. Эрнест счастлив делать всё во славу императора – но насиловать республиканских шлюх во славу Рудольфа в этот список «всего», похоже, не входит. Он подчинился бы, отдай ради их общей цели Рудольф такой приказ, – но без приказа это, думает Эрнест, лишнее.
Он идет по коридору обратно, сжав зубы. Свет ламп бесстыдно освещает его – словно бы он, Эрнест Фальстронг, тоже раздет, как тот преступник, бывший депутат, имени которого он не помнит и не намерен вспоминать.
Вернувшись в кабинет, министр внутренних дел отворачивает к стене портрет императора, который висит над столом, как положено. Рудольф убил бы его за это – и Эрнест не хочет, чтобы даже его портрет был свидетелем.
А потом он судорожно оттирает пальцы от липкого белого семени, изводя половину платков из стандартной пачки. Эрнест кривит губы и не открывает глаз. Рудольф убил бы его. Точно убил. Но он делает всё это ради него – и ради лучшего мира, Империи, которая просуществует тысячу лет.
Эрнест в это верит. Еще с того первого, памятного разговора, когда Рудольф признался ему в своих планах. А значит, он достоин некоторого оправдания, хотя бы поэтому. Он необходим Рудольфу и новорожденной Империи. Необходимо то, что он делает. Роды и то, что после них – это грязь и кровь. Эрнест очень чистоплотный человек, но грязь и кровь он видит часто. Они – часть его жизни, правильная, естественная часть. Они – его постоянные спутники.
А еще его спутник – то самое, липкое и белое на пальцах, ткани, столешнице, откуда тоже надо стереть до конца, чтобы не осталось ни пятнышка.
Может быть, в следующий раз и правда следует приказать. Такое более естественно для мужчины. К такому привыкнут. Главное, чтобы никто не задавал вопросов – чтобы всё шло своим чередом.
Это ведь далеко не последний для Эрнеста Фальстронга допрос с пристрастием.
Но если их сравнивать, можно сделать любопытное наблюдение. Как сделал его лично я. С учетом того, что между первым и вторым прошел ощутимый отрезок времени, наполненный... событиями.
И нет, это не "про садиста". Фальстронг - не сказать, что садист. Что, впрочем, не спасает конкретного персонажа: у него другие паталогии психики, даже если от страданий конкретной тушки удовольствия гражданин не получает.
В конце концов, я все-таки психологическую драму писал, хотя не знаю, насколько хорошо в итоге вышло. Допускаю, что не слишком. В том числе, поскольку коментариев... впрочем, здесь еще следует учитывать глубокую преканоннсть и дженовость (несмотря на присутствующий в тексте юст гомосексуального характера - но это какбэ не делает историю романтической).
А еще подумалось, что данный персонаж - отражение моих альтер-эгов, в некотором роде. И от этой мысли несколько неуютно, хотя на происходящее в тексте у меня отсутствуют сильные эмоциональные реакции. Впрочем, я нечто подобное знал и так.
Название: С пристрастием
Автор: Коршун
Бета: AnnetCat, Айриэн
Размер: мини-миди, ~4300 слов
Пейринг/Персонажи: Эрнест Фальстронг, НМП в количестве нескольких штук, упоминается Рудольф фон Гольденбаум
Жанр: драма
Рейтинг: от NC-17(кинк!) до NC-21
Краткое содержание: министр внутренних дел приходит с "инспекцией" в помещения внутренней тюрьмы
Примечание: пытки, UST, упоминания массовых репрессий. Благодарность D~arthie за консультацию по поводу ожогов.
читать дальшеИдти недалеко. Действительно недалеко – даже не требуется покидать само здание. Не говоря уж о том, чтобы выскальзывать с черного хода, высоко подняв воротник пальто, и садиться в черную машину, которая тут же тронется с максимальной скоростью, стремительно рассекая воздух. Машине полагалось бы пронестись по столичным улицам – те, кто заметил ее даже мельком, отворачивались бы, вжимая головы в плечи, – а затем остановиться где-то на окраине у входа в подвал. Откуда ему это известно? Из книг, конечно, – он читал много книг. Мальчику из хорошей семьи положено читать, но он читал не поэтому - просто вообще любил чтение. Оттуда можно извлечь много полезного. И бесполезного. Всякого.
Но идти действительно недалеко. Книги здесь врут – а может быть, недоговаривают.
Это здание строилось под корпус одного из университетов – кажется, для философского факультета, – но правительство (еще правительство Галактической Федерации) решило в итоге отдать его министерству внутренних дел. Университет обойдется и так. Новому правительству было не резон отказываться – тем более, что оно было согласно: обойдется.
Строго говоря, корпус был даже не один – а два в одном: выходивший фасадом на достаточно оживленную улицу первый и скрывавшийся за ним близнец, точно такая же постройка. Соединяла их крытая галерея на уровне между третьим и вторым этажом – по которой и требовалось пройти сейчас.
Недалеко.
Он один – личного секретаря оставил за дверью. Секретарь здесь ему не нужен, это не какой-нибудь вопрос управления или организации, о каком надо написать бумажку и передать в соответствующий кабинет. Охрана в собственных владениях ему не нужна тоже. Он вообще не слишком хорошо понимает, зачем ему охрана, – то есть, понимает, конечно, но то и дело забывает о ней. Хотя Рудольф говорит, что ему нужно следить за своей безопасностью – особенно сейчас. И тогда он, конечно, берет охрану. Если того хочет Рудольф, то это правильно. Но не здесь, не на этой территории.
Он идет, не торопясь. В галерее окна не затемнены, в отличие от некоторых помещений здания-близнеца. Яркое солнце беззастенчиво светит, проникая внутрь, заставляет щурить глаза. Но от одной двери до другой всего минут пять, не больше.
Правда, вторая дверь открывается не для всякого – хотя кто в министерстве внутренних дел, а точнее, в департаменте социальной дисциплины, не знает, что находится за этой дверью. Знают, конечно же. И как раз поэтому не проявляют неуместного любопытства.
Какой-нибудь гипотетический подвал – которому наверняка бы еще потребовалась дополнительная охрана – точно бы вызывал любопыства больше. А оно – совершенно лишнее.
Есть вещи, которые не должны предаваться огласке, – а если и предаваться, то строго определенным образом.
Так он думает.
Он. Эрнест Фальстронг.
У него пухлые щеки и глаза, достаточно близорукие, чтобы носить линзы – о которых никто не должен узнать. У него светлые волосы, слегка потемневшие со временем, и благоприобретенная решительность походки и жеста – в девятнадцать лет он ничем подобным не отличался. А ещё – пост министра внутренних дел и главы департамента социальной дисциплины по совместительству, и очень хорошее понимание, зачем нужен второй корпус с затемненными окнами и строгим режимом допуска.
Он прижимает к двери магнитный ключ. Свой, личный: министр может войти сюда в любое время, когда пожелает. Через несколько секунд дверь отворяется с легким скрипом – она тяжелая. Кроме этой тяжести – внешне ничем не примечательная дверь, похожая на сотню таких же дверей под крышей министерства. И, конечно же, кодовый магнитный замок. Но в глаза он не бросается.
Незачем.
Стоящий за дверью караульный вскидывается при виде Фальстронга – видно, задремал на посту. Эрнест внутренне морщится, но вида не подает. Позже надо будет узнать фамилию и сделать выговор – а сейчас Эрнест только быстро поднимает руку, как бы говоря «не стоит», и караульный снова прилипает к стене, которую подпирал до того. Только теперь глаза на невыразительном лице – в полумраке не разобрать, сколько ему лет, кажется, чуть за тридцать – раскрыты и чуть поблескивают. Напряженное ожидание. Так-то лучше.
Эрнест проходит мимо.
Пост караула – не личная охрана, это другое. И это как раз необходимо.
Может быть, у кого-то очень дерзкого получится, к примеру, стянуть у господина министра магнитный ключ – хотя министр хранит его на цепочке во внутреннем кармане, как и еще несколько подобных вещей. Тогда задача караульного – распознать чужака и обезвредить. Все равно иначе, чем в одиночку, к этой двери не подобраться. Здание через галерею, в отличие от воображаемого подвала, удобно еще и этим.
Он дергает плечом – привязалось же.
И забывает о караульном практически сразу. Но потом вспомнит. Обязательно.
Здесь, за дверью, темнее, чем в галерее, – но точно так же темно и в фасадном здании, в коридорчике, который один в один со здешним и приводит к галерее с той стороны. Эта полутьма совсем ничего не значит.
Эрнест идет дальше. Когда он спускается по короткой лестнице и сворачивает в основной коридор – становится светлее: здесь желтовато горят лампы на потолке. Стены покрашены неяркой зеленой краской, не режущей глаз; темно-коричневые и белые двери хорошо выделяются на ее фоне. Краска выглядит почти такой же, какой пользуются в бедных домах, даже может почудиться, что вот-вот – и начнет осыпаться, но впечатление ложно. Просто похожий цвет, привычный и тривиальный. А качество, разумеется, куда как лучше – здесь всё отличается качеством, Эрнест лично следил за приведением в порядок коридоров и комнат. При прежнем правительстве всем этим пользовались совсем не так, как следовало бы.
Ему сегодня не нужно спускаться вниз или подниматься выше – цель находится именно на этом этаже.
Коридор не вовсе тих – везде, где есть люди, можно услышать звуки, которые исходят от них. А здесь людей достаточно. Звукоизоляция, впрочем, тоже приличная – об этом Эрнест позаботился тоже, как и о затемнении или заделке окон в некоторых частях корпуса. Вокруг здания министерства должно быть спокойно – и недаром эта его часть надежно скрывается за фасадом. Благополучные граждане проходят мимо своим ходом или проезжают на мобилях, и их это ничуть не должно беспокоить.
Пусть беспокоятся те, другие.
Те, кто однажды сможет увидеть здешние апартаменты изнутри.
Эрнест чутко прислушивается к звукам из-за дверей. На этом этаже не идет одна лишь бумажная работа, как на пятом – и вместе с тем нет обычных камер, как на первом или нулевом.
Здесь тоже работают, только с живым материалом.
Формально его визит должен называться «инспекцией» – он то и дело проверяет, как работают одни или другие сотрудники департамента. Положено, конечно, во время инспекции бывать везде, от подвала до чердака, по порядку – но Эрнест никогда не заходит куда-то еще, если посещает этот этаж.
Сейчас он открывает дверь не то чтобы наугад – ему докладывали, что сегодня должны допрашивать одного бывшего депутата-республиканца. Уже не в первый раз. Эрнест вспоминает папку с делом этого депутата – он помнит её хорошо, стандартную серую папку с синим прямоугольником закладки и желтой пометкой. Желтая – не красная, только средняя степень общественной опасности. Эрнест помнит, как листал собранные материалы, помнит снимок стопки недавно запрещенных книг и снимок старого принтера – наверняка из тех, что при печати громко визжат – на котором преступник печатал свою пародию на газету. Все это он помнит – помнит, как сухо автор отчета перечислял повреждения, полученные преступником при задержании, – тот неумело, но сопротивлялся – помнит опись имущества, приложенную к отчету. А вот имени бывшего депутата не помнит. Эрнест вообще часто забывает имена преступников. Только что знал, как оно звучит, а в следующий момент уже пытается вспомнить, нахмурив лоб. Видимо, у этой особенности тоже есть собственное название – но она не мешает Эрнесту настолько, чтобы он стал рисковать.
Книги по психологии и психиатрии никто, кроме врача-специалиста, не станет изучать по собственной воле, если не хочет, чтобы вокруг решили, будто он сам – ненормальный. Это даже хуже, чем близорукость, физический недостаток, о котором никто, кроме самого Эрнеста, не должен знать.
Может быть, в этом даже есть иной смысл. У преступника просто нет имени – он преступник, больше не часть общества, а болезнетворный микроб. Один из преподавателей, когда Эрнест еще учился в университете – это было давно – сравнивал государство с человеческим телом. Эрнесту в чем-то нравится эта мысль.
Он открывает дверь и входит без стука – как министр и глава департамента, он был на это полностью вправе.
В допросной находятся трое. По мнению Эрнеста, по-настоящему людьми можно считать здесь только двоих – тех, кто носит форму следователей его департамента, имеющую отдаленное, но явное сходство с военной. Они, конечно, не солдаты – у большинства обычное полицейское прошлое, если не отсутствие опыта регулярной службы вообще, – но они тоже служат Империи, так что на свою форму имеют право.
Следователи, хотя сейчас и здесь их вернее называть дознавателями, заняты работой, когда входит министр, – и он, сделав один шаг, тихо останавливается. Несмотря на сложение, от атлетического далекое, Эрнест двигается уверенно и умеет управлять своим не самым удобным телом. Он ждет, совсем немного, а затем – нарочно громко, чтобы обратить на себя внимание, захлопывает дверь, открывшуюся даже чересчур мягко.
Проходит только несколько мгновений между тем и другим. Но ему хватает, он умеет воспринимать быстро.
Тот самый депутат, имени которого Эрнест так и не вспомнил, висит на стене – зафиксированный за руки и за ноги, совершенно голый. Преступников рекомендуется раздевать перед допросом – голым всякий становится вдвойне беззащитен. Одно дело – спокойно сидеть на стуле в одежде, даже если запястья привязаны к подлокотникам и в глаза бьет яркий свет, а другое – лежать или висеть под беззастенчиво-любопытными или равнодушно-оценивающими взглядами допросчиков. Свет бьет не в глаза, свет везде. Камера очень хорошо освещена, в отличие от тех, где преступники содержатся постоянно. Тело преступника почти чистое – хотя где-то еще на зажили синяки, последствия оказанного сопротивления, и нескольких зубов ему уже никогда не досчитаться.
Первый следователь, по виду нашивок на плечах – старший, носит небольшие очки, что сразу делает его худое лицо серьезней. Очки то и дело сползают, и он поправляет их пальцем – как в этот самый момент. Ему, простому следователю, можно себе позволить носить очки – мелочь, да и зрение при такой работе может портиться само по себе. По простительным причинам.
Он апатичен и худ, тонкие губы почти сжаты – слова вылетают из них как пули, с едва слышным свистом. Он привычно, устало задает вопросы – одни и те же – сидя на колченогом стуле, к спинке которого привалился, вытянув ноги. Заметно, что это не первый допрос у него сегодня – и тем более не первый в карьере. Очень далеко не первый. Он привык к сопротивлению, привык даже к плевкам в лицо и специфическим запахам, от которых спасает не всякая вентиляция. Вывести из себя такого – задача, считай, невыполнимая.
Этот точно начинал в полиции. И судя по выражению выцветших желтовато-зеленых глаз, скоро задумается, не попроситься ли на покой. Профессионалов, впрочем, редко отпускают на покой по их собственному желанию.
У второго вполне хватает сил стоять на ногах. Не просто даже стоять – расхаживать, насколько позволяет ограниченное пространство. Он то складывает руки за спиной, то жестикулирует – и табельное оружие слишком явно висит у него на поясе.
Этот молод – почти совсем мальчишка, только недавно, похоже, поступил в департамент. Причем поступил целиком и полностью по собственной воле. Молодые парни – здоровые, законопослушные и не нищие – искренне кричали «ура!» Рудольфу фон Гольденбауму, когда тот публично объявил себя императором. Многие из таких шли в армию или в полицию – или вот в особый контингент министерства внутренних дел.
Никакого опыта, но рвением компенсирует это сполна. Остановился прямо перед висящим на стене объектом работы – и сверлит взглядом, поигрывая какой-то вещицей в руках. В такт вопросам, задаваемым старшим следователем.
Резкий звук захлопнувшейся двери, конечно, отвлекает от процесса обоих – и республиканец тоже заинтересованно поворачивает голову. Уголок губ преступника дергается в чём-то вроде улыбки. Ему известно, кто такой Эрнест Фальстронг и как выглядит, – а вот что он думает по этому поводу, не понять.
Впрочем, улыбаться ему недолго – Эрнест с удовлетворением отмечает, как молодой следователь, отвлекшийся поначалу, чтобы вытянуться по струнке перед начальством, вмазывает преступнику звонкую пощечину.
– Дальше будешь скалиться – оторву тебе хрен, – мрачно обещает молодой. – Всё равно он тебе уже будет без надобности. Хоть в тюрьме, хоть в могиле.
– Хватит, Петер, – бросает старший. – Твои неизобретательные угрозы на него с самого начала не действуют.
– А как ему прикажете изобретательно угрожать, а? Таких только до крови бить, как папаша нас с братцами, и не только по заднице. Даже не просто бить – вы ж сами видели, что он в этом своем листке писал про нашего Руди!..
Старший кивает, прикрыв глаза. Он вообще много всякого видел в жизни.
– Я здесь, господа следователи, не для того, чтобы слушать ваши пререкания, – резко роняет Эрнест. Оба тут же подбираются – младший больше, старший почти формально.
– Виноват, господин министр, – запинаясь, говорит молодой следователь по имени Петер. – Однако, этот – его молчание просто уже из себя выводит.
– Помолчи, – обрывает его старший и встает. Одергивает китель. Подходит ближе к начальству. – Дай мне доложить как следует.
Эрнесту одновременно приятен профессионал у себя под началом – и не нравится манера этого профессионала вести себя.
– Ваши имена мне ни к чему, – сразу же говорит Эрнест, отсекая попытку следователя сначала представиться – даже так, как представляется низший высшему. – Меня интересует только ваша работа. И её результат.
– С результатом, господин министр, к сожалению, есть проблемы, – пока старший следователь говорит об этом, младший перемещается вплотную к находящемуся сейчас в сознании преступнику – чтобы не давать тому вмешиваться. – Мы использовали в прошлый заход несколько комбинаций препаратов – в отчетах подробно записано, каких именно, и все дозы, можете ознакомиться, – он кивает на старый, но прочный массивный стол в углу – от которого, видимо, и отодвинул к стене свой стул.
Эрнест щурит глаза, раздумывая несколько секунд, – и все-таки сам подходит к столу, открывает папку. Грязновато-белая, но прочная картонка; в таких обычно текущие материалы и складывают.
Эрнест просматривает бумажки, где строгим почерком – наверняка вот этого старшего следователя – указано, сколько веществ вкололи в разные части тела этого вот бывшего депутата. Имени Эрнест не помнит по-прежнему, но что-то, смутно похожее на искру уважения, в нем мелькает – хотя, конечно, следователь просто не стал повышать дозы и упорствовать, не желая видеть свой объект бессмысленно пускающим слюни.
И всё-таки что-то из преступника эти двое выудили.
Он захлопывает папку, придавливая ее ладонью. Молчит, глядя в стол, собираясь с мыслями, и только потом оборачивается. Скользит взглядом по лицам следователей. Они оба смотрят на него. А вот республиканец повис, закрыв глаза. Так уж устроена эта поза, чтобы сама по себе изматывать.
Старший кивает и продолжает докладывать:
– Вы, господин министр, могли прочитать, что нам удалось с помощью препаратов добиться ответа на важный вопрос – был ли этот подстрекатель одинок. Одинок он, оказалось, не был. Правда, далее…
– А дальше, господин министр, он начал болтать какую-то чушь – про фракцию их в парламенте, про дебаты всякие, – вклинивается молодой Петер. Старший быстро взглядывает на него, но Эрнеста скорее забавляет ретивый юнец.
– В целом, именно так и обстояло дело. Объект ушел в воспоминания о своем прошлом, и ничего больше – в смысле, никаких конкретных имен – мы от него не добились. Так что на этом заходе решено применить физическое воздействие.
– В смысле, вжарить по ублюдку, – бормочет младший следователь себе под нос. И нехотя передает старшему предмет, который до того непрерывно вертел в руках – металлическую черненую штучку в новом имперском стиле.
Термоизлучатель, конечно. Эрнест знает, как такие выглядят. Не по картинкам в книжках - он же не зря приходит сюда, на этот этаж, с инспекцией. Дистанционное направленное облучение с регулировкой мощности: куда удобнее, чем любой кустарный инструмент.
– Дайте мне попробовать, – говорит Эрнест.
Его будто что-то толкает под руку.
Он не принимает личного участия в подобном. Обычно.
Обычно он предпочитает смотреть, просто приказывая. Его приказы – необходимость, может быть, и жестокая. Просто без этого не осуществится план.
Книги точно о многом недоговаривают, предпочитая просто пугать. Но Эрнест плохо пугался в детстве и в юности, так что теперь способен просто делать то, что от него требуется. То, чего требует Рудольф.
Эрнесту есть что вспомнить.
Если считать, что государство похоже на человека, то он может вообразить себя как бы акушером, помогающим появиться на свет новой Империи. Империи, которая просуществует тысячу лет. Ее мать, Галактическая Федерация, умерла, не успев полностью вытолкнуть из своего чрева дитя – и надо сделать так, чтобы дитя не погибло. Самое ценное дитя. Мечта Рудольфа.
Он ощущает, как термоизлучатель ложится в его ладонь. Он проверяет настройки, уже установленные заранее, подходит немного ближе к преступнику - чтобы было удобней. Кладет палец на активационную кнопку.
Остаётся только нажать.
Эрнест сделает это, чтобы показать самоуверенному республиканцу, кто – власть. Кто победил их, полностью. За кого рвут глотки парни вроде следователя Петера (сменил имя и фамилию по внедряемой моде, или сам – такой же, как они с Рудольфом?). Кто дал обществу новые верные ориентиры.
Преступник – болезнетворный микроб – должен понять и признаться, четко выкрикнув, что сдается, перед лицом новой власти. Выдать всё и всех. Прежде, чем иммунная система его уничтожит.
Нет, власть – конечно не он, Эрнест. Власть – император. Рудольф.
Эрнест – иммунная система. И акушер. И нож в руке главного из врачей. Ему есть, что вспомнить, он не жалеет – не собирается жалеть – ни о чем.
Эрнест вспоминает: например, о трущобах, которые разравнивали насильно, не спрашивая позволения обитающих там отбросов. Тяжелые машины давили ветхие домишки и их содержимое, хруст стен соединялся с другим, более влажным хрустом, но кто не мог убежать или не захотел – тот был виноват сам. Еще Эрнест вспоминает виселицы: в несколько рядов, для казни, первой из тех, что он проводил. Преступники, которых выдернула со дна реформированная полиция, – и антиправительственные элементы: через ряд, чтобы не смешивать одно с другим. Он стоял в стороне и смотрел – и в тот раз, и в другой, и много раз после. Сложив руки на груди, чтобы не так дрожали – и чтобы эту дрожь не заметил кто-нибудь посторонний. Эрнест не мог бы объяснить, откуда берется дрожь – которую он ощущает даже сейчас, в руке, в которой у него излучатель. Он ведь знает, что делает. И не сожалеет.
Но дрожь – не имеет значения. Он близорук, он с юности носит линзы – и об этом никто не должен знать – но это тоже ничуть не мешает ему.
Эрнест вспоминает: он стоит рядом с Рудольфом, когда тот объявляет себя единоличным властителем космоса. Его сердце судорожно бьется от осознания торжества, от того, как взлетает вверх мощное «ура!» всех, кто собрался на площади. Да, собравшихся проверяли тщательно, чтобы допустить только полностью верящих в новую Империю – тех, кто годами раньше уже неоднократно кричал «Да здравствует!..» на площадях столицы. Но это не имеет значения. Рядом с Рудольфом.
Сила Рудольфа подавляет. Сколько Эрнест себя помнил, за ним хотелось – даже не то что следовать, просто наблюдать. Эрнест и правда мог только смотреть, он тогда не имел и не умел вообще ничего. Но он уже тогда знал, что если Рудольфу окажется надо – Эрнест будет с ним в любом деле.
Сила захватывала в плен, оставляя одно желание: подчиняться.
Эрнест никогда не был тем, кого называют «тряпкой», – даже если не успевал по физкультуре, близоруко щурился и медлил перед решениями, недолюбливая лишний риск. Он умел поставить себя, как надо, несмотря на невысокий рост, пухлость щек и светлые мягкие волосы.
Просто присутствие Рудольфа меняло – не всё, но многое.
Он однажды сказал Рудольфу, что потомки назовут первого в династии Гольденбаумов «Великим» – а тот, громко рассмеявшись, ответил, что не станет ждать каких-то там потомков.
Эрнест цементирует фундамент памятника, который воздвигнут Рудольфу в будущем, – или того, который Рудольф, не желая ждать, воздвигнет себе сам. Раз за разом, действие за действием, решение за решением. Ради одного. Ради мечты Рудольфа, к которой ему позволено прикоснуться.
В такие моменты – когда он видит, как сразу сотни живых становится безусловно и бесповоротно мертвыми, когда набирает через терминал приказ о ликвидации еще одной лечебницы для психически неполноценных, когда смотрит видеозапись конвейерной стерилизации неблагополучных женщин – он чувствует и другую дрожь. Не ту, из-за которой прячет руки.
Он в такие моменты думает, что мог бы отдаться Рудольфу. Так, как женщина отдается мужчине. Или даже больше. Как отдаются вождю – племени, страны, мира – не сравнивая его просто с каким-то мужчиной.
Он полностью принадлежит Рудольфу – весь, с потрохами, всем сердцем. Значит, и телом тоже может принадлежать. У Эрнеста пересыхают губы, он смачивает их языком.
Эрнест знает, что Рудольф убил бы его за такую мысль. И не может не думать.
Он видел Рудольфа без одежды. Еще тогда, до всего, даже до его военной славы. Им было тогда то ли восемнадцать, то ли уже двадцать.
Мельком, конечно, не так, как рассматривают девушек в этом возрасте и чуть раньше. Воспоминание смутное – даже более важные события многолетней давности, бывает, стираются из памяти. Эрнест напрягает память, картинки ему всегда удавалось вспоминать лучше.
Эрнест кусает губы, зная, что ни один из следователей сейчас не видит его лицо. Никто не должен видеть.
И у Эрнеста темнеет в глазах, стоит ему это и правда представить. Он зажмуривается – и видит себя в позе самки, как на картинках в одной из популярных книг. По соларвидению тоже показывали похожие передачи. Рудольф наверняка должен был смотреть хотя бы одну.
И Рудольф на этой картинке в его голове был самцом – царем зверей и людей, которые тоже звери по природе, – и готов был утвердить свое право – свою власть – своё первенство.
Эрнест и не мог бы подумать о том, чтобы отказать, подаваясь, наоборот, к нему задом. Потому что такой порядок единственно верный. Естественный. Живая природа, он читал. Видел в передачах по соларвидению. Рудольф верит в естественность и силу естественности.
Рудольф будет вести, Эрнест – следовать. Это самая правильная мысль.
Даже если это будет – вот так. Эрнест готов. Эрнест согласен. Эрнест хотел бы.
Мысли тянутся, как липкая паутина. Как липкое семя, остающееся на пальцах после жадного, быстрого самоудовлетворения.
Паутина, в которой бьется он, Эрнест, и больше ничего ему в жизни не нужно.
Он приходит в себя оттого, что слышит крик. Даже не крик – истошный вопль на последней границе, когда его еще можно счесть человеческим.
Это кричит преступник, бывший депутат. Кричит и дергается, будто пытаясь сорваться со стены, упасть и уползти. Он кричит, кажется, целую вечность – а потом обмякает: когда Эрнест догадывается опустить руку и снять палец с кнопки активации излучателя.
Эрнест отступает назад – на шаг, затем на два.
По комнате ползет запах паленой плоти – от него кривится лицо даже у привычного ко многому старшего следователя. Младший бросается к противоположной стене, возится с вентиляционной системой. А Эрнест смотрит на то, что излучатель в его руке сделал с преступником.
Кожа на бедре обуглилась почти дочерна – там, где был эпицентр воздействия, – и из трещин на обожженной поверхности сочится кровь, неестественно-красная на темном. Чувствуя боль, преступник мог бы попытаться прикрыться, на чистом инстинкте, чтобы защититься от нее, только вот возможности не имел. Только, должно быть, дергал ногой, пока та не потеряла способность двигаться.
Из-за этих судорог не такое уж и большое, черно-красное, почти идеально круглой формы пятно неравномерно окружают темные струпья – волдыри, вздувшиеся и почти сразу же лопнувшие, когда ожог еще был не настолько глубок, а потом прижженные новым воздействием. Чуть дальше вокруг обнажились широкие, глубокие ярко-красные язвы, по которым можно подумать, что они – следы не ожога, а сдирания кожи. Еще кое-где – еще дальше – из пузырей просто вытекла жидкость, чуть желтоватая, местами окрашенная кровью.
На долю секунды кажется, что в самом центре пятна горелое мясо сейчас может отслоиться и шмякнуться на пол с хлюпающим звуком, открыв желтую голую кость. Но этого не происходит. Или вообще не произойдет.
Только пятно на висящей мертвым грузом ноге привлекает к себе внимание.
Бок пострадал хотя и обширней, на первый взгляд, но меньше – должно быть, у Эрнеста дернулась напоследок рука, сместив действие излучателя, – да и преступник отключился, уже достаточно почувствовав боль, раньше, чем здесь могли появиться столь же серьезные повреждения. Просто-напросто набухли не слишком крупные волдыри, там, где обожженная припухшая кожа приобрела насыщенно-красный цвет. Некоторые из них уже лопнули, выпуская наружу сукровицу.
Эрнесту неприятно. Он ощущает горечь во рту.
Он действительно никогда не задерживается нигде больше после проверок на этом этаже. Даже если сам не участвует в чем-то подобном. Просто это повторяется – темнота перед глазами, ускользающее ощущение и неприятное послевкусие. И неудовлетворенность, которую никто не должен заметить.
Он делает глубокий вдох и отворачивается, постаравшись сделать это не слишком брезгливо. Стоит и смотрит на дверь, на потолок, на тень под столом, успокаивая себя.
– Что делать дальше с объектом, господин министр?
– Да, господин министр, с этим, паленым, что?
Вопросы следователи задают почти одновременно.
Эрнест быстро смотрит на валяющегося теперь кулем на полу – сняли расторопно, опять-таки не желая излишне портить, – преступника. Переводит взгляд на следователей. Машет рукой.
– Если больше ничего не сможете узнать после этого – избавьтесь.
Выцветшие глаза старшего следователя выражают нечто вроде удивления. Он раньше не сталкивался с господином министром Фальстронгом, тем более в таких обстоятельствах.
– Но, господин министр, он же еще может вывести нас на таких же – бывших. Сообщников. Еще один заход может что-то прояснить.
Эрнест замечает, как тот удерживается: не говорит, что по сути испортило им этот заход.
– Мне, – бросает он, – укажут на врагов Рейха не лживые показания, а интуиция и верный глаз.
Он и правда всегда мечтал о таком – еще когда учился. Чтобы можно было не затруднять себя доказательствами, если что-то известно, а известно бывает почти всегда. Слишком многое он – они с Рудольфом – видели в Галактической Федерации, такое, что никто не осудил бы даже просто вслух, не то что в суде. Несовершенство законов, медлительность полиции. Эрнест решительно со всем этим покончил – по крайней мере, со вторым точно. Законы пусть составляют другие, он только даст указания, какими они должны быть, – строгими, краткими и четкими. И всегда должны исполняться.
Молодой следователь с готовностью кивает. Он тоже верит в интуицию и в Рудольфа – этим они с Эрнестом похожи.
Старший следователь молчит. Разве что дергает плечом. Ему всё равно, он служит без вопросов – и это Эрнеста устраивает.
Следователи и их покалеченный объект работы остаются за спиной. Эрнесту они больше не интересны.
Он выходит из допросной, закрывая дверь спокойно, ничем не показывая напряжения, не желающего отпускать его до конца.
Он знает, что мог бы приказать – только один жест рукой, только один поворот головы – и кто-нибудь вроде этого, молодого и верного, притащит ему из ближайшей камеры любую преступницу, да еще и напомнит, чтобы та вела себя пристойно – раз сам министр хочет видеть ее своей подстилкой. Он мог бы приказать, хотя он не любит такого, – чрезвычайные обстоятельства требуют чрезвычайных мер.
Ему неприятно представлять постороннюю девицу на собственном столе – почему-то именно на столе она упорно представляется. Может, опять следы какой-то из прочитанных в юности книг. Эрнест счастлив делать всё во славу императора – но насиловать республиканских шлюх во славу Рудольфа в этот список «всего», похоже, не входит. Он подчинился бы, отдай ради их общей цели Рудольф такой приказ, – но без приказа это, думает Эрнест, лишнее.
Он идет по коридору обратно, сжав зубы. Свет ламп бесстыдно освещает его – словно бы он, Эрнест Фальстронг, тоже раздет, как тот преступник, бывший депутат, имени которого он не помнит и не намерен вспоминать.
Вернувшись в кабинет, министр внутренних дел отворачивает к стене портрет императора, который висит над столом, как положено. Рудольф убил бы его за это – и Эрнест не хочет, чтобы даже его портрет был свидетелем.
А потом он судорожно оттирает пальцы от липкого белого семени, изводя половину платков из стандартной пачки. Эрнест кривит губы и не открывает глаз. Рудольф убил бы его. Точно убил. Но он делает всё это ради него – и ради лучшего мира, Империи, которая просуществует тысячу лет.
Эрнест в это верит. Еще с того первого, памятного разговора, когда Рудольф признался ему в своих планах. А значит, он достоин некоторого оправдания, хотя бы поэтому. Он необходим Рудольфу и новорожденной Империи. Необходимо то, что он делает. Роды и то, что после них – это грязь и кровь. Эрнест очень чистоплотный человек, но грязь и кровь он видит часто. Они – часть его жизни, правильная, естественная часть. Они – его постоянные спутники.
А еще его спутник – то самое, липкое и белое на пальцах, ткани, столешнице, откуда тоже надо стереть до конца, чтобы не осталось ни пятнышка.
Может быть, в следующий раз и правда следует приказать. Такое более естественно для мужчины. К такому привыкнут. Главное, чтобы никто не задавал вопросов – чтобы всё шло своим чередом.
Это ведь далеко не последний для Эрнеста Фальстронга допрос с пристрастием.
@темы: археоЛоГГия, Легенда, фикрайтерство