воскресенье, 03 ноября 2013
А именно - два текста, написанные для команды USSR.
Они оба мне, в целом, нравятся - хотя драбблом про Новокузнецк я чисто эмоционально доволен несколько больше.
Идея текста пришла мне в голову, когда я ехал в автобусе - не помню уже, откуда именно возвращался; но скорее всего, это был тот самый день, когда я покупал гарнитуру, и еще до подхода к дверям магазина начал накрапывать дождь - который спустя некоторое количество времени, когда гарнитура уже перекочевала с прилавка ко мне в пакет, полил в полную силу. Зонта, как можно догадаться, у меня с собой не было - поскольку ничто не предвещало беды - так что пришлось, прижимая к себе пакет, быстро добираться до остановки, набирая полные сандалии воды. И вот, мокрому насквозь мне, вглядывающемуся в едва различимый за плотной стеной ливня городской пейзаж, почему-то подумалось: а не написать ли про Новокузнецк. Благо, историю города я действительно помню неплохо. Напишу, а там будь что будет. Но командой текст был принят благосклонно, и читателями на Битве - тоже.
Да, в тексте присутствует социалистическая романтика. А что до слов одного из бартерщиков: "думал, в этом городе нечто страшное теперь - ан нет, город как город"... Смотря с какой стороны посмотреть. Хотя, конечно, последнее десятилетие - не девяностые и не начало двухтысячных, по счастью. Название: "Город будет..."
Размер: драббл, 888 слов
Пейринг/Персонажи: Новокузнецк (город)Категория: джен
Жанр: драма, ангст
Рейтинг: PG
Краткое содержание: художественная фантазия на тему истории города
Примечание/предупреждение: очеловечивание (не в смысле облика, но в смысле мышления).
Сначала он ощущал только смутные образы, постепенно начиная понимать слова и узнавать чувства. Он еще не был городом в полном смысле — только зародышем, рабочим поселком, — но эти самые чувства, чувства множества людей, вовлеченных в единое дело, наполняли его, заставляя расти и жить. Уверенность, которую излучали они — его люди, люди нового города, — ложилась под здания самым прочным фундаментом, и однажды он понял, что он — родился.
Теперь в его имени тоже звучало новое — означая не только его самого, но и нечто большее. И город радовался этому большему, сам не зная еще, почему.
Но он быстро рос — и быстро учился.
Люди в нем и вокруг него строили не просто металлургический комбинат — они строили целую страну: для себя и своих потомков.
У молодого, невзрачного и грязного города появилось будущее. Неясное — он не мог представить, как развернется его план, куда направятся улицы и что еще раскинется вокруг его наполненного металлом сердца, — но притягательное для него так же, как и для тех, кто вдохнул в него жизнь.
Кроме будущего, у Новокузнецка появилось и прошлое. Старый Кузнецк стал его частью: в память влились триста сонных, непримечательных лет, и он теперь принимал, как свои, старую крепость и деревянные дома на правом берегу. И по контрасту с историей еще сильнее звучал неумолчный зов великой стройки – трудного пути, который городу и его людям предстояло проходить вместе.
Вскоре они дали ему еще одно имя. Имя великого человека — по крайней мере, они считали его великим, а в то, во что верили его люди, не мог не верить и он.
А им было трудно. И городу, и людям – но они протягивали магистрали, разбивали площади и устраивались здесь так, чтобы наконец стало ясно: они больше никогда не уйдут. Они останутся – и город останется тоже, потому что жизнь города неотделима от жизни его людей.
Он стал тем, что люди называли «промышленным центром», — и тихо гордился этим, словно важной деталью будущего, которое они создавали вместе. Именно ради будущего он вошел вслед за ними в войну — в это слово, наполненное людской тревогой и страхом, так часто и зло звучавшее даже у него в сердце.
Он принимал эвакуированные заводы, провожал своих людей на фронт — и вместе с ними верил в победу. Его люди трудились, не щадя себя, — и билось его сердце, поддерживая их. Город работал вместе с ними, отдаваясь им целиком, и они принимали это — спокойно, без слов, как плечо надежного друга.
Когда они победили, зелень его улиц – зелень Города-Сада – была яркой и праздничной, и он знал, что тоже не останется без награды, даже если пройдет много лет. Но город умеет ждать, особенно если люди заразили его своей верой.
И снова было строительство, снова город чувствовал, как растёт. Ему вернули первое имя, но это было не так уж важно – он почти не обратил внимания, как и на целый ряд далеких от него перемен, захваченный ощущением непривычного, спокойного счастья. Место крутой, неухоженной дороги, которую стремительно пробежали город и люди, заняла широкая колея – бурная юность заканчивалась, переходя в полную силы молодость. Еще молодость – потому что мечта никуда не делась.
Годы шли – поднимались новые дома, тянулись вдаль улицы, и новый металлургический комбинат заработал в другом конце города, словно второе сердце.
Может, город непозволительно замечтался, но стук, и гром, и малознакомое слово «забастовка», и еще менее знакомое слово «митинг протеста» обрушились на него даже внезапнее, чем Война. То, что он чувствовал в этой суматохе, ему не нравилось, и впервые за много лет – за всю свою жизнь – город ощущал неуверенность, невольно передавая ее своим жителям.
Он просто не знал, почему люди решили отвергнуть то, ради чего он был выстроен, — но город всегда живет для людей, никогда не наоборот. И нельзя было ничего изменить.
Просто звучали где-то строчки, написанные тем человеком, памятник которому украшал одну из его площадей:
«Я знаю — город будет,
я знаю — саду цвесть,
когда такие люди
в стране в советской есть!»
Его люди – город обращался внутренним взглядом во все концы и искал их, звал; но почти никто не откликался на его зов. Поднял голову уже немолодой сын одного из строителей и покачал головой; вздохнула дочь упрямой девчонки, в тринадцать лет вставшей к станку; нахмурился, уходя домой, преподаватель металлургического института – и все они были осколками прошлого, из которых не получалось больше составить яркий образ нового будущего.
Всё переменилось, а он даже не понял, как.
Больше не было «таких людей» в Советской стране. И самой страны тоже не было — было нечто другое, некто другой, к кому город еще не успел привыкнуть. Города живут дольше людей — и меняются не так быстро.
Он медленно погружался в сон, поддаваясь духу старого, уставшего от жизни Кузнецка. Его потихоньку изменяли — он замечал это, — но изменения скользили поверху, не затрагивая самого ценного.
Его сердце билось всё медленней, но упрямо не останавливалось. И дрёма только немного походила на дрёму дней без борьбы — в ней не было никакой надежды, только тяжесть прожитых лет, от которой уже невозможно избавиться. Города живут дольше людей – но даже города умирают, а в жизни, лишенной мечты о прекрасном будущем, оставалось всё меньше смысла.
Город дремал и видел смутные сны в полутьме своей дремы — словно те образы, которые помнил из времени до рождения.
Он дремал и грезил о том, как его люди возвращаются, разгоняя долгую ночь светом своей мечты и своего труда. О том, как они идут вперед — улыбаясь или хмурясь, ругаясь порой сквозь зубы, — но всё же идут, потому что не могут иначе.
И город распахивает им объятия улиц, плача от радости пропитанным испарениями заводов дождем, потому что если есть они, то и он — Новокузнецк, Сталинск, Сад-Город — есть и будет всегда.
Вот этот драббл я оцениваю несколько более противоречиво; и по нему, в самом деле, "пронзить" меня не составило бы труда - потому что в основу текста легли именно легенды семейки Б (и перечитанная распечатка отцовских воспоминаний). Хотя персонажа-репортера напрямую отождествлять с автором текста всё же не стоит - это отдельное художественное произведение, как бы там ни было. Желательно учесть.
В общем, попытка взгляда на восприятие исторического процесса - через призму профессии и истории конкретной семьи. Еще один вариант того, как это бывает. Осуждений и разоблачений не присутствует.Название: Семейные легенды
Размер: драббл, 969 слов
Пейринг/Персонажи: НМП, упоминаются его отец и дед
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: G
Краткое содержание: Как найти правду в семейных легендах? И нужно ли ее там искать? Может быть, такие легенды нужны зачем-то еще?
Примечание/предупреждение: возможная историческая недостоверность, что, впрочем, тоже входит в художественный замысел
Сашка всегда любил прийти к папе, плюхнуться рядом на диван и послушать, что еще папа расскажет о старых днях. Никак было не понять, повезет ли на этот раз — они с папой могли говорить по нескольку часов и о чем угодно, но про старые дни он начинал рассказывать не всегда. Только если придется к слову, но если приходилось — Сашка устраивался поудобнее и слушал в оба уха, честно стараясь запоминать.
Теперь-то он понимает, что запоминал плохо.
Нельзя винить ребенка за кашу в голове. И всё же, всё же.
Сашка папе верил — без всяких «но», потому что кому еще можно верить? Александр Александрович уже знает, что истина скорее напоминает кристалл: одной-единственной грани вряд ли достаточно.
Но всё-таки — упрямый Сашка внутри него вскидывает голову, смотрит исподлобья. Осуждает маловера, как может осуждать только десятилетний мальчишка, еще незнакомый с научным методом и понятием «компромисс». Зато знакомый с папиными рассказами.
Особенно теми — про деда.
Сейчас Александр Александрович удивляется, почему даже не попробовал выудить из отца чуть побольше фактов. Хотя бы позже, не в десять лет — когда примерно определился с профессией. Для Сашки истории о деде оставались легендами — чем-то, в чем можно было искать уверенность и обещать, серьезно кивая: да, я тоже буду таким. Смелым человеком, верным своим убеждениям.
Александр Александрович постукивает кончиком карандаша по столу. Убеждения — роскошь для исследователя, особенно выбравшего непростую эпоху. Отделять домыслы — деликатная работа. И недавнему выпускнику надо быть особенно осторожным.
Вот зачем он сидит за столом и пытается вспомнить, чертя карандашом на бумаге что-то невнятное. Вспомнить рассказы, которые имеют значение — а не слегка приукрашенную отцовскую молодость. Хотя она тоже может потребоваться; там можно разглядеть зерна развала системы, а это совершенно особый, больной вопрос.
Он вспоминает про деда, отрывочно и неполно, пытаясь понять, где же истина.
Дед работал на заводе, и когда началась война, завод эвакуировали с Украины в Сибирь. Папа рассказывал Сашке, что деду дали заключенных на какие-то работы, не требовавшие особой квалификации. Заключенных кормили плохо даже по меркам войны, и они плохо работали — но дед решился на хитрость. Он записывал, что заключенные выполняют норму и даже чуть больше — это было не так, но кормить их начали лучше, и постепенно они действительно стали работать, как надо. В итоге приписок больше не требовалось — нормы были выполнены и перевыполнены без того. Заключенные тоже хотели послужить Родине.
Когда какой-то высокий чин из Москвы приехал с проверкой, ничего уже нельзя было скрыть. Наверное, все там думали, что наказние неизбежно. Но когда проверяющего спросили, что делать с дедом, он потребовал результаты. Посмотрел-послушал, усмехнулся и сказал: «После войны разберемся», — а потом уехал.
Сашка считал это смелостью и солидарностью. Александр Александрович думает, что мотивы бывают сложными. Как в истории о том, что дед отказался — уже после войны — от места директора завода, за которое требовалась малость: закрывать глаза на бракованную продукцию, которую будут отпускать за наличные. Ему уже говорили, что дед мог проявить здравый смысл: кто захочет подводить себя и семью под серьезную статью, спрашивается?
Сашка внутри него фыркает. Мол, это же разные случаи — и Александр Александрович даже не спорит: разные. И во второй поверить куда как легче, тем более, что — какой там мог быть высокий чин? Почему ни дед, ни отец не называли ни должности, ни фамилии? Он еще попробует отыскать конкретный завод и выйти хоть на какие-то документы, но заранее готов ко всему.
А всё-таки — дед был принципиальным. Сашка запомнил, что в той истории с директорством дед уже не на своем заводе работал. Завод в Сибири остался, а дед вернулся на Украину. Тяжелая была работа, простая — мостил дороги. Можно было и про возможную опасность забыть — Сашка многих знал, кто на такое решился бы.
И тогда, когда были репрессии, дед не стеснялся приходить к местным чекистам и спрашивать: а почему вот этого взяли? В чем дело? Папа рассказывал, что однажды и за дедом пришли, пытались бить — но дед от товарищей не отступился, и его отпустили; а потом и ситуация переменилась, когда наступил другой год.
Александр Александрович выворачивает наизнанку память, как Сашка выворачивал карманы, чтобы найти завалявшуюся конфету: там – обрывок фразы, тут – осколок быта, здесь – неожиданный интерес к политике и страх за будущее социализма. Мелочевка. Не факты.
Дед вышел из партии в семидесятых. Так рассказывал папа. Рассказывал, что дед однажды просто взял — и заявил, что партия предаёт то, ради чего была создана. Что их уже нельзя назвать коммунистами. И положил партбилет на стол. У деда был громкий голос, по словам папы — и жесты резкие; это папа уже стал «технической интеллигенцией», а дед себя по-старому причислял к рабочим.
Сашка слушал, приоткрыв рот, и представлял: как его дед встает, как остальных собравшихся накрывает оглушительная тишина, и как громко в этой тишине опускается на стол ладонь с зажатым в ней партбилетом. Спокойно и с болью – одновременно.
Сашка потом спросил: а что было дальше? Ничего особенного, пожал папа плечами. Очереди на холодильник, помнится, ждали чересчур долго, ну и нескольких льгот лишились. И всё? И всё. Сашка даже рассмеялся — ну надо же.
И да, добавил потом папа, дед до самой смерти называл себя коммунистом.
Дед умер в восемьдесят девятом. Уснул — и не проснулся. Ему повезло.
А Сашка родился спустя полтора года.
Александр Александрович смотрит на лист — несколько разрозненных предложений, стрелки, знаки вопроса. Можно представить, что он никогда не узнает подлинной правды. Впрочем, дедовского партбилета действительно не было у них дома, в завале папок, документов и пожелтевших фото. Единственное, что можно точно сказать.
Но его привели туда, где он сейчас, именно легенды – к старым книгам и научному методу. И к тем убеждениям, которые он носит внутри, под строгим пиджаком — на лацкане нет значка ни одной из существующих партий. Или партий прошлого. Он все-таки хочет будущего и собирается стремиться к нему, ища в прошлом корни ошибок и отблеск надежды.
Убеждения — роскошь для исследователя. Особенно если он — недавний выпускник, которого едва начали называть по имени-отчеству. Но он все-таки позволяет их себе, понемногу, уравновешивая ими холод фактов, которых должен касаться.
Пока — достаточно этого. А потом… возможно, однажды для него все-таки найдется подходящий значок.
Александр Александрович улыбается уголком губ.
Сашка внутри его головы в кои-то веки ни с чем не спорит.
@темы:
идеи и идейное,
ориджинал,
кровавый_режим
-
-
03.11.2013 в 19:38-
-
03.11.2013 в 19:42-
-
03.11.2013 в 22:41-
-
03.11.2013 в 22:47-
-
04.11.2013 в 00:22