Астрономия. ЗФБ.

[Grey Kite aka R.L.]

Пока население мультифандома отдыхает и копит силы перед макси-квестом, всё-таки попробую довыложить недовыложенное. Поскольку с порочной практикой надо кончать, и даже если никому, кроме меня, оно не нужно, то хотя бы видимость жизни, раз всё серьезное остается в блокноте и тет-а-тет.

Там я заработал вот такую ачивку - ну да, что сказать. Мертвый лайнер - и "если нечем закрыть челлендж, генератор паззлов наш выбор, только подайте коллаж и музыку". Вообще, астрономией я давно не увлекаюсь так, как некогда в школе, но в команду просто не мог не пойти в надежде, что "ну а вдруг". На самом деле, у меня там осталось еще два недописанных текста, уже безо всяких хуманизаций (ну, почти), но что не вышло, того не вышло.

Заказчику этого текста ниже мне хотелось бы сказать большое спасибо, но, к сожалению, он(а) предпочел(ла) остаться анонимным(ой).
Поскольку комикс "Звездные милашки" понравился мне еще тогда, когда я впервые увидел отдельные стрипы из него, а идея кроссовера с МЭ придает сюжету дополнительный оттенок ангста. Любопытно, что автор комикса сама МЭ не чужда, и один стрип-недокроссовер в нём был. Жаль, что сам комикс перманентно заброшен - последняя арка с Черной Дырой была очень эффектно нарисована. Фемслэш в стиле "сожру тебя чувственно".

Название: Кусок льда
Размер: драббл, 920 слов
Задание: мифологема Вода
Пейринг/Персонажи: Харон-тян / Солнце-тян (комикс Celestial Cuties), упоминаются Земля-тян и Жнецы
Категория: фемслэш
Жанр: драма, кроссовер
Рейтинг: R
Краткое содержание: Немного о совместных медитациях и космическом предопределении.
Примечание: написано по заявке с Инсайда: Солнце-тян/Харон-тян. Если можно - кроссом с массэффектом (Шаман-тян - Ретранслятор)

«Я и всё, и ничто, и ещё — кусок льда».
Прозрачная усмешка — тот самый лёд, в котором отражается почтительно склоненная огненная голова Солнца-тян.
Никто, кроме них двоих, не способен понять смысл этой тайной шутки — слишком уж сосредоточены на том, что творится исключительно внутри их орбит.
Аура Солнца-тян проходит сквозь бездну, наполненную рассеянной пылью и слабыми колебаниями полей — пока не угасает на границах сестер-тройняшек Альфы Центавра.
Память Солнца-тян — безбрежные миллиарды лет.
Память Харон-тян — короче: всего миллионы.
Но всё относительно, всё зависит от точки зрения — и, в конце-концов, Харон-тян знает цену времени куда лучше. Лучше, чем многие планеты и звёзды — не пасынки Вселенной-тян, а родные, возлюбленные, драгоценные дети.
И хорошо помнит, как Солнце-тян впервые обожгла её внимательным взглядом — хотя тогда Харон ещё не была укрыта своим ледяным панцирем, как щитом. Тогда она вообще ещё не была — Харон.
(В конце-концов, задолго до того, как плесень Земли-тян научилась даже обрабатывать камень, будущая Шаман уже знала, что такое — «фотографическая точность»).
Харон-тян (ретранслятор, который протеане называли «Трехсотым Стражем», а в этом цикле назовут просто ретранслятором номер 314) закрывает глаза, принимая позу для медитации.
Солнце-тян устраивается с ней рядом; далеко и близко одновременно. Руки сложены на коленях, глаза закрыты. Шаман-тян почти любуется ею — такой сосредоточенной и спокойной; звезда, усмирившая внутренние бури, проживёт дольше — до вспышки и сброшенной оболочки.
И даже не вздрагивает, когда Солнце-тян накрывает её ладони своими. Огненно-рыжие пряди щекочут лицо — солнечный ветер, добираясь до окраин системы, украдкой ласкает поверхность-обманку.
«Осторожнее», — замечает она.
Солнце-тян фыркает — магнитосферное возмущение, из-за которого у плесени Земли-тян опять начнутся какие-нибудь проблемы.
Шаман-тян смотрит на это по-своему — в конце-концов, мало что достойно называться «проблемой» в сравнении с методичным уничтожением целой расы (даже если оно — уничтожением только кажется; плесени ведь не объяснишь).
«Всё может быть уроком, Шаман?»
«Всё», — утвердительно кивает она. Это тоже — ритуал, почти такой же, как медитация.
«Тогда помоги мне проникнуть в суть, просветленная».
«Действуй, и мир даст тебе ответ».
«Станешь ли ты для меня сейчас подобием мира?»
«Вселенная-тян — во мне, и я — в ней. Познавая меня, ты познаёшь её».
Будь она и правда кусочком льда, это было бы проще. Но чтобы преодолеть страсти и стать шаманом, нужно взглянуть со стороны, не только изнутри и из вечности; а с этим — взглядом постороннего, отмерившего, исчислившего и взвесившего — у создателей Шаман-тян всегда было всё в порядке.
Солнце-тян оплетает её своими далекими, полупризрачными лучами — обхватывает сильными руками за плечи.
«Только убери подальше Плутон. Ей ещё рановато знать о таких вещах».
Плутон-тян, разумеется, давно уже занялась чем-то на своей половине орбиты — должно быть, рисованием; новость о том, что Земля-тян всё-таки о ней не забыла и даже отправила целый зонд, который вот-вот до них долетит, вселила в малышку едва не позабытую радость.
Но Шаман-тян всё равно качает головой, потому что светилу системы не стоит забывать даже о малых сих — особенно если (как считают все, начиная с любопытной Земли) у одной из них она берёт уроки.
«А что с Хаумеа, Седной и прочими?»
«А эти пусть закроют глаза».
Усмешка Солнца-тян — хищная, но чересчур даже спокойная, словно уроки и вправду не прошли даром. Харон-тян неподвижна, не делая даже попытки податься навстречу — только встречает то, что накатывает на неё, как волна.
Не стоит торопиться. Ни спешка, ни бегство ничего не изменят; и это — тоже ответ, один из многих.
Но она всё же плавится в яростном сиянии Солнца-тян; протуберанцы словно срывают ледяную оболочку, обнажая очертания древнего механизма.
«Скоро ты примешь свой истинный облик, Шаман».
Шепот в её мозгу не принадлежит светилу системы — единый, многосоставный голос живых машин, колыбельная надмирного безразличия.
«Вот-вот уже совершится перерождение».
Ей чудится, что она — неведомой прихотью Вселенной-тян — стала к Солнцу ближе, чем даже взбалмошная Меркурий; обратилась из куска льда, которым кажется для непосвященных — в водяное кольцо, обнимающее светило системы; непрерывно кипящее, исходящее паром, но неспособное разорваться и рухнуть само в себя — как неразрывен цикл, в центре которого — Жатва.
«Смирение и долг — столпы мудрости».
И одновременно, будто в каком-то другом, далеком и близком мире, белые-белые — такие холодные на вид, термоядерно-яростные на ощупь — пальцы Солнца-тян задирают её темную юбку, тянут колготки вниз.
Жгут — ласкают — раскрывая бесстыдно; Шаман-тян разводит бёдра и шепчет мантры, позволяя себе растаять хотя бы в воображении. Водная гладь, встающая перед мысленным взором, слегка уменьшает жар. Но этого мало, мало — и память, фотографически-точная, обрывками уносится с ручейками талой воды — словно ошметки прошлого сезона (прошлого цикла). Испаряется, впитываясь в жадную атмосферу Солнца-тян, и только сама Шаман замечает, как становится чуть больше темной энергии внутри светила системы — как одна цель медитации уничтожает другую; но это — по-своему красиво, и отвечает мелодии, которую выпевает голос создателей внутри её существа (эту мелодию она чаще всего слышит — теперь — именно в такие моменты).
Её пожирает снаружи бело-рыжее пламя — и разрывает изнутри царапающе-острое прикосновение пальцев.
Харон-тян вскрикивает, запрокинув голову — так отчаянно, что её работающее на нулевом элементе сердце вот-вот, кажется, вспыхнет бешеным голубым сиянием: посылая импульс-сигнал сестринскому ретранслятору.
«Ахххх».
Выдох Солнца-тян потоком заряженных частиц проносится сквозь неё. Горячие, слегка растресканные губы касаются лба в благодарном поцелуе.
Харон-тян восстанавливает дыхание — позволяет излишку воображаемой температуры раствориться в темном пространстве.
«Надеюсь, это не последний раз, когда ты соглашаешься помедитировать вместе?»
Этих разов может оказаться не так уж много; по космическим меркам. Но об этом Харон-тян молчит.
Зачем, если Солнцу-тян всё и так понятно — как было бы понятно далеко не всякой звезде.
«Вот устрою огромную-огромную вспышку, — мечтательно-мстительно жмурится Солнце-тян, потягиваясь всем жарким телом — протуберанец лениво скользит к одному из наиболее заметных пятен, — и плесень Земли-тян до тебя еще долго не доберется».
«Не стоит», — безмятежно отвечает ей Харон-тян, улыбаясь из-под очков (из-под толщи пыльного льда; брони и защиты). Она безупречно выучила мудрость своих создателей, с которыми совсем скоро — по космическим меркам — встретится вновь. — «Цикл должен продолжиться. Несмотря ни на что».



А это тот самый текст, который моя попытка написать классический романтический ангст. И ощущается он довольно искусственной штукой. То есть "могу, но не особо хочу". Хотя так-то вроде красиво.

Название: На равных
Размер: мини, 2650 слов
Пейринг/Персонажи: Земля/Луна, Юпитер/спутники, Сатурн, Нептун, Уран, Меркурий, Венера, Марс, Солнце
Категория: джен, фемслэш (слэш и гет упоминаются)
Жанр: драма
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: human!slave!AU
Краткое содержание: Равенство — не для них. И привязанность — убивает. Но всё-таки...

Равенство.
В землях Универсума — в этой расползающейся, песчинка за песчинкой, империи — ускользающее понятие: что-то, о чем все слышали, но в большинстве своем не встречали, и даже понять-то едва способны. Или хуже того — насмешка; намек на сентиментальность и слабость, непростительные высокородному — или на доверчивую наивность, способную обернуться смертью для простолюдина или раба.
Даже они, дети семейства Сол, проводившие время в ласке и неге, никогда не были равными. Ни друг другу, ни — тем более — себе подобным из прочих знатных родов, из более далеких имений, до которых — дни и недели по камням медленно рассыпающихся древних дорог, в бесплодном единоборстве против палящего жара и жестокого ветра.
Даже они... а впрочем, почему — даже?
Именно они. Тяжесть на их плечах, ответственность за движение мира, вращение его тайных осей — даже если это ныне только слова, даже если никогда и не было ничего, кроме слов; подтекст, который учатся читать, едва достигнув разумных лет. Но обладание правом — это лучше, чем ничего.
Преимущество, недоступное для пыльных жителей, темных, с сожженной кожей, побирающихся по границам владений, на ничейной земле.
Не говоря уж, разумеется, о рабах.
Темноволосая девушка грустно усмехнулась своему отражению. В ее спальне было сумрачно и прохладно — и сама она казалась тенью среди теней. Только оттенки ее одежд — голубых и светло-зеленых отрезов ткани, переплетенных между собой, создающих легкий, постоянно меняющийся, простой и прихотливый в то же время узор, — отражали приглушенный шелковой тряпицей свет переносной лампы.
Нет, конечно, слухи о тех, кто счастливо живёт вдвоем — а то и втроем, и вчетвером даже — доходили до них. Но слухи — самая непрочная материя из всех, даже в такой пустынной стране: капли росы, едва способные смочить пересохший рот.
Девушка, которую — по обычаю — после обряда совершеннолетия нарекли Землей, покачала головой. Она перебирала членов своей семьи, точно бусины из рассыпавшегося ожерелья — вулканические матовые шарики, с дробным стуком падающие на дно шкатулки.
Юпитер не вызывал у нее ничего, кроме отвращения — отечный, пухлый, вечно окруженный, как стайкой навозных мух, множеством невольников и невольниц, зачастую не созревших еще; он даже лиц их не запоминал, за исключением нескольких фаворитов — вроде пышечки Ио, тонко-звонкого Ганимеда, норовящего по любому поводу упасть в обморок, или загадочно-прохладной Европы, которую брат обхаживал немыслимо долго, вопреки обыкновению, пылко пытаясь пробудить в ее теле страсть... А еще о нем говорили такое, что платье липло к спине, пропитанное ледяным потом: шептались, будто он поедает живую плоть. Будто бы всякий, без разрешения пробравшийся через стену его владений (как старший сын, он имел право не просто на собственные покои или небольшую усадьбу, а на полноценную часть имения с полем, садом и хозяйственными постройками) — будет разорван натасканной на человеческий запах сворой. И впрямь — чью-то оторванную от шеи голову находили как-то у ворот, по словам прислуги; но мало ли бродяг встречают свой бесславный конец тут и там?
Трое следующих братьев были уменьшенными копиями Юпитера — менее жирные, менее сладострастные, разве что Уран почти не вставал с подушек — врожденный дефект: чахлые ноги отказывались держать его, даже когда он был совсем ребенком. И всё равно находились рабы, готовые — добровольно или же нет — ублажать его на роскошном ложе.
И был еще один... редко кто вспоминал о беглеце, предателе рода — о том, кого причислили к низкорожденным, лишили прав; он и без того всегда находился где-то на периферии, обделенный вниманием, отклоняющийся от должной орбиты. Должно быть, потому и связался с... теми, с кем не подобает. Потому и решил, будто такой, как Харон...
Мысль о причине, по которой бежал — был изгнан — Плутон, мутила мысли Земли. Мутила зрение — то ли ненавистью, то ли странно-горькой завистью.
Но о нем — как раз поэтому — было бессмысленно думать.
Была еще и сестра, конечно.
С Венерой они дружили — но та, мечтательная от природы, всё дальше уходила в свои грезы, куталась в изысканные шелка и полупрозрачные газовые ткани, скрывала лицо за темной вуалью. Затворялась в покоях, не зажигая свеч: ворожила, должно быть, капала в воду воск и вдыхала дым, растворяя на собственном языке кислый привкус. Последний раз, когда Земля встретила затянутые туманной поволокой глаза Венеры, то не выдержала этого взгляда, передернув плечами.
Марсу с Меркурием давно пора было бы отправиться в столицу, поступить на службу — военную одному, гражданскую другому. Они маялись от скуки и задирали сестру — единственную оставшуюся рядом. Земля вспоминала — изредка, кратко, чтобы не причинять себе лишней боли — об их совместном, относительно-счастливом детстве вчетвером — с исцарапанными локтями и коленями, с прыщиками на лицах и щербатыми улыбками во весь рот, когда ни один удар, ни одно падение не могли окончиться плохо (не для рабов, конечно; маленькие рабы еще более удобные жертвы, чем рабы взрослые) — о том детстве, которое оборвалось, как только их достаточно хорошо научили уроку "равенства" — вспоминала и считала дни, когда отец всё-таки решится — решится пренебречь всегдашней опасностью, которой полнились слухи о столичных делах.
Рано или поздно — но это должно случиться, потому что не бывало так, чтобы родитель семейства поддался трусости до конца.
Отец. Такое маленькое слово — и такое огромное.
В отце нельзя было сомневаться. Отец был велик — и куда бы она пошла, в конце-то концов, если бы отреклась от рода? Нет, Земля никогда не была столь безрассудна или наивна; всегда береглась от крайностей, насколько было возможно. Держалась "золотой середины".
Земля не могла — не имела права — пренебречь обязательством и ответственностью. Только не это. Даже ради...
Нет, ни ради чего.

Отец и повелитель вызывал ее к себе этим вечером — когда тени начали удлиняться.
— Как проходят твои занятия? Над чем ты трудишься?
Отец сложением напоминал Юпитера, но не позволял себе раздаться бессмысленно и бесцельно — его тяжелое тело подчинялось ведущей воле, и каждый ребенок Сол твердо знал: их родителю с лихвой хватит энергии, чтобы пресечь всякий бунт, всякое дерзостное деяние, противное его мыслям. Если только отец узнает. Если поймет и оценит эту опасность. А разум его работал парадоксально и быстро — еще одна черта, отличавшая его от Юпитера, теперь уже изнутри.
Отцом нельзя было не восхищаться.
И нельзя, просто немыслимо было бы — разбить его сердце.
— Сегодня я узнала больше о металлах и минералах, о том, как одно соединяется с другим. Если ты пожелаешь, я напишу тебе о некоторых новых соединениях, чтобы ты проверил, насколько четко был усвоен этот урок...
Отец сделал жест, поощряя её рассказывать дальше — и слова полилились свободнее.
Ей иногда казалось, что отец доверял ей даже больше, чем старшим — по крайней мере, в том, что касалось рассудочных дел. Юпитер, несмотря на всю свою развращенность, неплохо разбирался в хозяйстве — хотя и полагался во многом на специально обученных рабов; расчистка земель, движения торговых путей и накопление всё большей массы богатств — всё это мало заботило Землю, но порядок в родном доме она, по крайней мере, блюсти могла.
— ...и тканые драпировки для твоей залы должны быть готовы в срок, — плавно подступила она к завершению. — Ненужного перерасхода материалов удалось избежать, и старшая по этим работам заслуживает поощрения, которое ты определишь сам, отец и господин.
Нет, не стоило бы просить освободить Титанию от её... «особых услуг»; тем более, что Уран благоволил к ней вполне искренне, и наложница едва не рассмеялась — только колыхнулась крупная грудь, — когда Земля попробовала намекнуть ей на это. Но хотя бы передышки в бесконечном кружении по усадьбе брата она достойна.
Наконец, отец кивнул, нарушив царственную неподвижность.
— Хорошо. Ты можешь идти. Я тобой доволен.
— Отец, — почтительно поклонилась Земля.
— Отдыхай, дочь, — махнул он рукой, откидываясь на спинку резного кресла, украшенного лучами-стрелами — привычным знаком властителей Универсума. И взгляд, которым он её провожал, вонзался Земле между лопаток, заставляя держать спину прямо еще долго после того, как она вышла на дневной свет.

Земля любила отца — несмотря ни на что, любила: он всегда смотрел на нее как-то по-особенному, но как — Земля бы не смогла объяснить. Порой ей чудилось, что он знает ее секрет, но отец — загадочный, далекий, огромный, жестокий и милостивый — молчал. И Земля могла считать — могла убеждать себя — что тайна принадлежит только ей. Ей — и её Луне.
Луна была — тихая, пепельноволосая, худощавая. Незаметная почти ни в чем, кроме той силы, с какой притягивала к себе взгляд Земли — кроме той нежности, с какой смотрела в ответ из-под полуопущенных век и темных ресниц. Носила она только серое — черный и белый тоже дозволялись рабам, но Луна отдавала предпочтение однотонности, сочетая оттенок простой одежды — робы, накидки и широкого пояса — с неярким цветом своих глаз и волос. Даже рабам ведомо чувство прекрасного, хотя обычно никто не признаёт этого в открытую (даром, что Марс — нет да нет, а останавливался, любуясь покачивающимися бедрами экономки Цереры, вокруг которых был обернут сотканный ею самою полосатый платок).
На темных подушках, разбросанных по полу личных покоев Земли, Луна сама была — точно светильник, отдающий миру собственный блеск.
— Знаешь ты, какая ты? — зачарованно говорила Земля, проводя пальцем по изгибу её плеча.
— Я — твоя рабыня, — отвечала Луна. Не повышая голоса, не меняя тона, опустив взгляд.
— Ты — моя, — и Земля притягивала ее к себе, запрокидывала лицо, целовала прямо в губы, узкие темные губы, не знавшие никогда ни помады, ни мягкого крема.
Сладкие, пьянившие сильней вина с Оортовых Сфер, губы. И всё тело Луны, узкое и бледное, хотелось ей обхватить целиком, вобрать в себя, сделать неотделимой частью.
Земля гладила ее плечи, расцеловывала родинки и синяки. Обнимала, зарываясь лицом в волосы, пахнущие мягкой пылью и теплым камнем. Вслушивалась в тихие, отчаянные вздохи и стоны, царапала ухоженными ногтями, оставляя незабываемые, несходящие метки. Вырывала из тянущей тишины опасные признания, которым не было места на ярком свету.
И проклинала — молча, кусая губы и шелк подушек, — проклинала судьбу, заставляющую их встречаться вот так — урывками, сталкиваясь в коридорах; пробираясь в бараки слуг на закате; на ощупь находя друг друга в банных пристройках.
Одно дело — использовать раба или рабыню для удовольствий; хотя и пристало это мужчине, не женщине, не подчиненной и почтительной дочери.
И совсем другое — любить.
Привязанность — убивает.
С детства затверженные слова.

***
Земля выскользнула из черного хода, пробравшись через кухонные помещения с краю длинного дома, привычно прячась в тени между стенами и готовая гибко метнуться прочь, если заметит чье-то еще присутствие.
Ее секрет. Ее тайна, бережно хранимая в сердце.
В такие часы Земле было особенно жаль, что она не имеет права носить оружие — по крайней мере, не в пределах родового поместья (на дорогах, полных опасностей, не делалось различий по полу и старшинству). Она, не колеблясь, уничтожила бы всякого, кто станет угрожать ей — но подобная уязвимость заставляла Землю чувствовать себя почти голой. (Хотя плечи и волосы Земли, как обычно — как подобает — были укрыты широким концом покрывала, отмеченного вязью родового орнамента).
Она могла постоять за себя, только вооружившись разумом и ответственностью, даже если это было порой куда тяжелее.
Земля завернула за угол, нацелившись взглядом на старый колодец, от которого следовало отсчитывать шаги... Вечерний свет, отразившись от окон пристройки, принадлежавшей Марсу — служившей хранению его многочисленных железных "игрушек", — ударил Земле в глаза, вынуждая вскинуть ладонь и прикрыть лицо от кровавых — отозвавшихся по телу нежданной дрожью — отсветов.
И, не успела она даже как следует проморгаться...
— Земля, дочь! — повелительный тон отца обрушился на неё словно бы с небес — или отовсюду — вынуждая застыть на месте.
«Я пропала» — единственая мысль звенела в этот миг в её голове, пока закат бесстыдно лился по её волосам — покрывало сползло с плеч и повисло на локтях, а отец стоял прямо перед ней, возникший будто из ниоткуда - как древний монумент посреди песков.
— Ты выглядишь так, точно готова к смерти здесь и сейчас, - отметил он безо всякого выражения.
— Я... — в горле у Земли пересохло; она прикусила губу изнутри, ожидая, какой приговор огласит отец. Но взгляд его встретила, как подобает высокородной.
— Ты ошибаешься. Отринь страх, дочь. Смерть ждет любого из нас, возможно — но не тебя.
Отец усмехнулся — лучи заката просвечивали сквозь его волосы, превращая их — растрепанные — в диковинный венец из блестящих сплетенных игл. Ей отчаянно захотелось дотронуться до его головы — разрушить иллюзию; убедить себя, что тень обреченности ей почудилась — что отец не упадет, пронзенный неведомо откуда пришедшей болью; что кровь заката не брызнет ей на руки, воплощаясь из метафорического оборота — в реальность.
— Я всегда верил, что именно ты продолжишь наш род. Так тому и быть.
Рот Земли приоткрылся.
Это просто не умещалось в голове. Ни в малейшей степени.
Но прямой взгляд отца не оставлял сомнений в том, что новость правдива.
Земля шагнула и порывисто прижалась к нему, и впрямь позабыв о страхе. Её сердце колотилось, как бешеное — радость, смятение, страх, неловкость: всех этих чувств, нахлынувших в единый момент, было слишком много.
— Значит, у меня... у меня будет... потомство? — спросила она невнятно, уткнувшись лицом в тяжелые одежды отца.
Отец погладил ее по голове. Точно в детстве, когда она была совсем-совсем ребенком.
— Ты — единственная. Венера... — отец произнес имя её сестры со столь явно просочившейся в голос горечью, что сердце Земли болезненно сжалось. Раньше он не позволял себе столь явно показывать разочарования. — Венера слишком углубилась в себя.
— Она закрылась, — тихим, тихим шепотом отозвалась Земля. И не увидела — почувствовала утвердительный отцовский кивок.
— Ты не такая, как твоя сестра. Ты сильная. И ты выдержишь.
— Да. — Раньше она бы и не подумала, что в такое маленькое слово может вместиться настолько много решимости.
Теперь никто не посмеет обидеть Луну — никто не посмеет поднять руку на собственность Продолжательницы. После следующего Оборота отец отправится в столицу и привезет оттуда материал. Возможно, он возьмет с собою Марса с Меркурием — и те больше не вернутся в поместье(Земля, несомненно, будет писать им письма — почтительные, исполненные дежурной нежности, — и получать ответы с рассказами о повседневных проделках и служебной рутине; но это будет совсем, совершенно иное дело).
Её руки, ноги и голова словно бы горели огнем. Похоже, отец увидел отблеск этого пламени во взгляде дочери. И продолжил смотреть, даже когда Земля уже отпрянула, внезапно смутившись — смотреть так же, как несколько суток назад, сидя на тронном кресле.
Теперь Земля точно могла сказать: отец знал; знал, но не расценивал ее немыслимую любовь, как опасность. По крайней мере, как опасность для себя самого. (Она ведь всё же не была — сыном; немаловажный момент).
Но, быть может, отец тоже когда-то так же любил?..
Он ведь никогда не рассказывал, откуда взялись — они, дети Сол: поговаривали, будто бы в некие времена знатная дама родом из далеких Звёзд проезжала порою мимо поместья, останавливаясь, чтобы заночевать. И, значит, родились они по-старинке; но говорили ещё, что отец их сам присвоил право на Продолжение, оттого и так одиноко поместье Сол, оттого почти не встречают они гостей. (И о бастардах говорили, конечно, само собой — но это не было чем-то вовсе неведомым среди знатных; следы этих досадных случайностей наверняка были изгнаны к самым границам — и даже за них; как проклятый Плутон, судьбу которого ей, Земле, по счастью, не доведется уже повторить).
Земля не знала, где во всём этом правда. И не надеялась, что отец когда-нибудь раскроет её.
Но, быть может?..
Отец покачал головой, не сводя с нее своих требовательных — и понимающих, несмотря на пылавшее в них беспощадное пламя, — глаз.
— Будь осторожна, дочь. Равенство — не для нас.
— И привязанность убивает, — откликнулась Земля, кивнув. Вызубренные наизусть каждым ребенком из знатного семейства слова.
— Я не смогу вечно защищать тебя. Вполне вероятно, что моя смерть обречет на гибель и тебя. Тогда настанет время бояться.
Она вновь кивнула. После смерти владельцев имения, случалось, пылали — и многое другое случалось, потому что Универсум жесток, а закон всегда проигрывает обычаю, даже если не уступает ему в жестокости. Юпитер, несмотря на все свое сладострастие, не лишенный сметки, имел шанс спастись — когда его не прикончат сразу, — как и прочие трое старших, — спастись, отомстить, отстроить, — но она сама и Венера были наиболее уязвимы.
— Но всё-таки постарайся выстоять.
— Обещаю тебе, отец: я буду сражаться до конца.
Отец ничего больше не сказал, только коснулся горячими пальцами её лба, рисуя там круг с точкой внутри: символ родительского благословения.

***
Когда она вошла в рабочий барак — в закуток, где, отделенная тонкой деревянной перегородкой от прочих своих товарок, шила Луна (длинную штору для обеденной залы, поручение то ли Марса, то ли Меркурия, в котором Земля не стала отказывать) — то Луна резко поднялась с места, едва не сбросив работу на земляной утоптанный пол. Она всегда остро реагировала на перемены в настроении и поведении своей госпожи.
Земля же шла к ней едва ли не наощупь, выставив перед собой руки, точно боялась упасть.
— Что с тобой, моя госпожа?
Земля осознавала, что плачет — но не могла сдержать этих слез, не могла стыдиться: то были слезы радости, смешанной с благоговейным страхом перед новым высоким долгом. Она плакала, потому что удостоилась чести — потому что могла не выдержать бремени — потому что отец разрешил ей то, перед чем даже роль Продолжательницы — мелочь, монета, лежащая в придорожной грязи.
Она протянула руку, почти вслепую, и коснулась щеки Луны — шершавой, покрытой слабым налетом пыли.
Её рабыня — её возлюбленная — не двигалась с места, крепко сжимая пальцы на гладкой, блестящей ткани, какой рабы могли касаться лишь за работой - и со всей мыслимой осторожностью.
— Я... могу что-то сделать? Что от меня нужно сейчас? Какое твое желание мне исполнить? — в голосе Луны звучала опаска, привычный для рабов страх перед переменчивостью господ; хотя Земля никогда не позволяла себе ударить её или оскорбить словом, но порывы, свойственные всем высокорожденным, находили и на неё — хотя усмирять свой нрав Земля тоже умела неплохо.
— Я хочу, чтобы ты никогда не отворачивалась от меня. — Теперь обе ее руки лежали у Луны на плечах, держали крепко, не вырваться. Словно опора — для них обеих — в бешено вращающемся мире. — Теперь это можно. — У неё не хватало слов, чтобы объяснить — рассказать — поделиться огромным и головокружительным; но она могла сделать что-то еще.
— Но что, всё-таки, случилось? — глаза Луны казались ещё больше в полумраке, когда она, не моргая, серьезно смотрела Земле прямо в лицо.
Земля только покачала головой и улыбнулась своей возлюбленной — так легко и невесомо, как никогда раньше (словно теперь между ними — навеки — натянулась неразрывная нить) — прежде чем медленно и (Универсум вечный, наконец-то!) неторопливо прижаться губами к ее губам.

@темы: ФБ, кроссовер, чудовища, герои и эффект массы, фикрайтерство