Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Думаю, не предложить ли матери сходить в кино на "Отверженных", когда она вернется с загородной практики со студентами (ну и что, что я в одиннадцать лет ниасилил книгу за пределами первой части, как раз будет возможность вдохновиться и прочитать, тем более, что внутреннее чувство подсказывает - тогда было немножко рано).
В конце концов, Коршун же начал увлекаться мюзиклами.
Хотя там, конечно, не немецкий.

Собственно, интересует, что могут сказать смотревшие у меня в ПЧ. Или знакомые с музыкальной основой для.
Да, Коршун отсталый слой населения, очень эпизодически знающий классику, даже с учетом достойных похвалы усилий отца.

Вот, в общем, чем ограничивается мое знакомство:


Ну да, аудионаркотики. Пост можно считать скрытой рекламой их.

@темы: семейка Б, musicals, просмот/досмот

---

Неожиданно появился еще один дрим-арт. И снова по ОТП, только по старому фандому.

Они стоят - словно бы в нигде, в темноте, которую рассеивает только слабый, хотя и ровный свет из-за пределов картинки. Они стоят лицом друг к другу, но не напротив - между ними расстояние где-то в шаг. Только их левые руки - одна напротив другой, поднятые немного согнутыми в локте, раскрытой ладонью вперед. Правые руки опущены вдоль тела. Он - лицом к "зрителю", она - к "зрителю" спиной.
Они стоят прямо, неподвижно. Не напряженно, но и не расслабленно. Их руки переплетены лентой - зеленого цвета. Левые руки. Те, что с Меткой. Лента даже на вид кажется крепкой, не разорвать. Кожа выглядит особенно бледной при таком освещении.
Выражение его лица спокойное, почти равнодушное. Глаз практически не разглядеть, но в них понимание. И невозможность им воспользоваться.
Выражение ее спины - словно предчувствие шага туда, назад от "зрителя", вперед в темноту.
Застывшая обреченность.

Странные у меня концепты.

@темы: Белла&Дольф, Пожиратели Смерти, вишлист извращенца, мир Роулинг

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

И еще одна порция с летней ФБ.

Этот текст является, в некотором роде, продолжением фика "Мечта" с полит-феста. Хотя в то же время оба текста самостоятельны, и отличаются между собой.
Но если их сравнивать, можно сделать любопытное наблюдение. Как сделал его лично я. С учетом того, что между первым и вторым прошел ощутимый отрезок времени, наполненный... событиями.

И нет, это не "про садиста". Фальстронг - не сказать, что садист. Что, впрочем, не спасает конкретного персонажа: у него другие паталогии психики, даже если от страданий конкретной тушки удовольствия гражданин не получает.
В конце концов, я все-таки психологическую драму писал, хотя не знаю, насколько хорошо в итоге вышло. Допускаю, что не слишком. В том числе, поскольку коментариев... впрочем, здесь еще следует учитывать глубокую преканоннсть и дженовость (несмотря на присутствующий в тексте юст гомосексуального характера - но это какбэ не делает историю романтической).
А еще подумалось, что данный персонаж - отражение моих альтер-эгов, в некотором роде. И от этой мысли несколько неуютно, хотя на происходящее в тексте у меня отсутствуют сильные эмоциональные реакции. Впрочем, я нечто подобное знал и так.

Название: С пристрастием
Автор: Коршун
Бета: AnnetCat, Айриэн
Размер: мини-миди, ~4300 слов
Пейринг/Персонажи: Эрнест Фальстронг, НМП в количестве нескольких штук, упоминается Рудольф фон Гольденбаум
Жанр: драма
Рейтинг: от NC-17(кинк!) до NC-21
Краткое содержание: министр внутренних дел приходит с "инспекцией" в помещения внутренней тюрьмы
Примечание: пытки, UST, упоминания массовых репрессий. Благодарность  D~arthie за консультацию по поводу ожогов.

Идти недалеко. Действительно недалеко – даже не требуется покидать само здание. Не говоря уж о том, чтобы выскальзывать с черного хода, высоко подняв воротник пальто, и садиться в черную машину, которая тут же тронется с максимальной скоростью, стремительно рассекая воздух. Машине полагалось бы пронестись по столичным улицам – те, кто заметил ее даже мельком, отворачивались бы, вжимая головы в плечи, – а затем остановиться где-то на окраине у входа в подвал. Откуда ему это известно? Из книг, конечно, – он читал много книг. Мальчику из хорошей семьи положено читать, но он читал не поэтому - просто вообще любил чтение. Оттуда можно извлечь много полезного. И бесполезного. Всякого.
Но идти действительно недалеко. Книги здесь врут – а может быть, недоговаривают.
Это здание строилось под корпус одного из университетов – кажется, для философского факультета, – но правительство (еще правительство Галактической Федерации) решило в итоге отдать его министерству внутренних дел. Университет обойдется и так. Новому правительству было не резон отказываться – тем более, что оно было согласно: обойдется.
Строго говоря, корпус был даже не один – а два в одном: выходивший фасадом на достаточно оживленную улицу первый и скрывавшийся за ним близнец, точно такая же постройка. Соединяла их крытая галерея на уровне между третьим и вторым этажом – по которой и требовалось пройти сейчас.
Недалеко.
Он один – личного секретаря оставил за дверью. Секретарь здесь ему не нужен, это не какой-нибудь вопрос управления или организации, о каком надо написать бумажку и передать в соответствующий кабинет. Охрана в собственных владениях ему не нужна тоже. Он вообще не слишком хорошо понимает, зачем ему охрана, – то есть, понимает, конечно, но то и дело забывает о ней. Хотя Рудольф говорит, что ему нужно следить за своей безопасностью – особенно сейчас. И тогда он, конечно, берет охрану. Если того хочет Рудольф, то это правильно. Но не здесь, не на этой территории.
Он идет, не торопясь. В галерее окна не затемнены, в отличие от некоторых помещений здания-близнеца. Яркое солнце беззастенчиво светит, проникая внутрь, заставляет щурить глаза. Но от одной двери до другой всего минут пять, не больше.
Правда, вторая дверь открывается не для всякого – хотя кто в министерстве внутренних дел, а точнее, в департаменте социальной дисциплины, не знает, что находится за этой дверью. Знают, конечно же. И как раз поэтому не проявляют неуместного любопытства.
Какой-нибудь гипотетический подвал – которому наверняка бы еще потребовалась дополнительная охрана – точно бы вызывал любопыства больше. А оно – совершенно лишнее.
Есть вещи, которые не должны предаваться огласке, – а если и предаваться, то строго определенным образом.
Так он думает.
Он. Эрнест Фальстронг.
У него пухлые щеки и глаза, достаточно близорукие, чтобы носить линзы – о которых никто не должен узнать. У него светлые волосы, слегка потемневшие со временем, и благоприобретенная решительность походки и жеста – в девятнадцать лет он ничем подобным не отличался. А ещё – пост министра внутренних дел и главы департамента социальной дисциплины по совместительству, и очень хорошее понимание, зачем нужен второй корпус с затемненными окнами и строгим режимом допуска.
Он прижимает к двери магнитный ключ. Свой, личный: министр может войти сюда в любое время, когда пожелает. Через несколько секунд дверь отворяется с легким скрипом – она тяжелая. Кроме этой тяжести – внешне ничем не примечательная дверь, похожая на сотню таких же дверей под крышей министерства. И, конечно же, кодовый магнитный замок. Но в глаза он не бросается.
Незачем.
Стоящий за дверью караульный вскидывается при виде Фальстронга – видно, задремал на посту. Эрнест внутренне морщится, но вида не подает. Позже надо будет узнать фамилию и сделать выговор – а сейчас Эрнест только быстро поднимает руку, как бы говоря «не стоит», и караульный снова прилипает к стене, которую подпирал до того. Только теперь глаза на невыразительном лице – в полумраке не разобрать, сколько ему лет, кажется, чуть за тридцать – раскрыты и чуть поблескивают. Напряженное ожидание. Так-то лучше.
Эрнест проходит мимо.
Пост караула – не личная охрана, это другое. И это как раз необходимо.
Может быть, у кого-то очень дерзкого получится, к примеру, стянуть у господина министра магнитный ключ – хотя министр хранит его на цепочке во внутреннем кармане, как и еще несколько подобных вещей. Тогда задача караульного – распознать чужака и обезвредить. Все равно иначе, чем в одиночку, к этой двери не подобраться. Здание через галерею, в отличие от воображаемого подвала, удобно еще и этим.
Он дергает плечом – привязалось же.
И забывает о караульном практически сразу. Но потом вспомнит. Обязательно.
Здесь, за дверью, темнее, чем в галерее, – но точно так же темно и в фасадном здании, в коридорчике, который один в один со здешним и приводит к галерее с той стороны. Эта полутьма совсем ничего не значит.
Эрнест идет дальше. Когда он спускается по короткой лестнице и сворачивает в основной коридор – становится светлее: здесь желтовато горят лампы на потолке. Стены покрашены неяркой зеленой краской, не режущей глаз; темно-коричневые и белые двери хорошо выделяются на ее фоне. Краска выглядит почти такой же, какой пользуются в бедных домах, даже может почудиться, что вот-вот – и начнет осыпаться, но впечатление ложно. Просто похожий цвет, привычный и тривиальный. А качество, разумеется, куда как лучше – здесь всё отличается качеством, Эрнест лично следил за приведением в порядок коридоров и комнат. При прежнем правительстве всем этим пользовались совсем не так, как следовало бы.
Ему сегодня не нужно спускаться вниз или подниматься выше – цель находится именно на этом этаже.
Коридор не вовсе тих – везде, где есть люди, можно услышать звуки, которые исходят от них. А здесь людей достаточно. Звукоизоляция, впрочем, тоже приличная – об этом Эрнест позаботился тоже, как и о затемнении или заделке окон в некоторых частях корпуса. Вокруг здания министерства должно быть спокойно – и недаром эта его часть надежно скрывается за фасадом. Благополучные граждане проходят мимо своим ходом или проезжают на мобилях, и их это ничуть не должно беспокоить.
Пусть беспокоятся те, другие.
Те, кто однажды сможет увидеть здешние апартаменты изнутри.
Эрнест чутко прислушивается к звукам из-за дверей. На этом этаже не идет одна лишь бумажная работа, как на пятом – и вместе с тем нет обычных камер, как на первом или нулевом.
Здесь тоже работают, только с живым материалом.
Формально его визит должен называться «инспекцией» – он то и дело проверяет, как работают одни или другие сотрудники департамента. Положено, конечно, во время инспекции бывать везде, от подвала до чердака, по порядку – но Эрнест никогда не заходит куда-то еще, если посещает этот этаж.
Сейчас он открывает дверь не то чтобы наугад – ему докладывали, что сегодня должны допрашивать одного бывшего депутата-республиканца. Уже не в первый раз. Эрнест вспоминает папку с делом этого депутата – он помнит её хорошо, стандартную серую папку с синим прямоугольником закладки и желтой пометкой. Желтая – не красная, только средняя степень общественной опасности. Эрнест помнит, как листал собранные материалы, помнит снимок стопки недавно запрещенных книг и снимок старого принтера – наверняка из тех, что при печати громко визжат – на котором преступник печатал свою пародию на газету. Все это он помнит – помнит, как сухо автор отчета перечислял повреждения, полученные преступником при задержании, – тот неумело, но сопротивлялся – помнит опись имущества, приложенную к отчету. А вот имени бывшего депутата не помнит. Эрнест вообще часто забывает имена преступников. Только что знал, как оно звучит, а в следующий момент уже пытается вспомнить, нахмурив лоб. Видимо, у этой особенности тоже есть собственное название – но она не мешает Эрнесту настолько, чтобы он стал рисковать.
Книги по психологии и психиатрии никто, кроме врача-специалиста, не станет изучать по собственной воле, если не хочет, чтобы вокруг решили, будто он сам – ненормальный. Это даже хуже, чем близорукость, физический недостаток, о котором никто, кроме самого Эрнеста, не должен знать.
Может быть, в этом даже есть иной смысл. У преступника просто нет имени – он преступник, больше не часть общества, а болезнетворный микроб. Один из преподавателей, когда Эрнест еще учился в университете – это было давно – сравнивал государство с человеческим телом. Эрнесту в чем-то нравится эта мысль.
Он открывает дверь и входит без стука – как министр и глава департамента, он был на это полностью вправе.
В допросной находятся трое. По мнению Эрнеста, по-настоящему людьми можно считать здесь только двоих – тех, кто носит форму следователей его департамента, имеющую отдаленное, но явное сходство с военной. Они, конечно, не солдаты – у большинства обычное полицейское прошлое, если не отсутствие опыта регулярной службы вообще, – но они тоже служат Империи, так что на свою форму имеют право.
Следователи, хотя сейчас и здесь их вернее называть дознавателями, заняты работой, когда входит министр, – и он, сделав один шаг, тихо останавливается. Несмотря на сложение, от атлетического далекое, Эрнест двигается уверенно и умеет управлять своим не самым удобным телом. Он ждет, совсем немного, а затем – нарочно громко, чтобы обратить на себя внимание, захлопывает дверь, открывшуюся даже чересчур мягко.
Проходит только несколько мгновений между тем и другим. Но ему хватает, он умеет воспринимать быстро.
Тот самый депутат, имени которого Эрнест так и не вспомнил, висит на стене – зафиксированный за руки и за ноги, совершенно голый. Преступников рекомендуется раздевать перед допросом – голым всякий становится вдвойне беззащитен. Одно дело – спокойно сидеть на стуле в одежде, даже если запястья привязаны к подлокотникам и в глаза бьет яркий свет, а другое – лежать или висеть под беззастенчиво-любопытными или равнодушно-оценивающими взглядами допросчиков. Свет бьет не в глаза, свет везде. Камера очень хорошо освещена, в отличие от тех, где преступники содержатся постоянно. Тело преступника почти чистое – хотя где-то еще на зажили синяки, последствия оказанного сопротивления, и нескольких зубов ему уже никогда не досчитаться.
Первый следователь, по виду нашивок на плечах – старший, носит небольшие очки, что сразу делает его худое лицо серьезней. Очки то и дело сползают, и он поправляет их пальцем – как в этот самый момент. Ему, простому следователю, можно себе позволить носить очки – мелочь, да и зрение при такой работе может портиться само по себе. По простительным причинам.
Он апатичен и худ, тонкие губы почти сжаты – слова вылетают из них как пули, с едва слышным свистом. Он привычно, устало задает вопросы – одни и те же – сидя на колченогом стуле, к спинке которого привалился, вытянув ноги. Заметно, что это не первый допрос у него сегодня – и тем более не первый в карьере. Очень далеко не первый. Он привык к сопротивлению, привык даже к плевкам в лицо и специфическим запахам, от которых спасает не всякая вентиляция. Вывести из себя такого – задача, считай, невыполнимая.
Этот точно начинал в полиции. И судя по выражению выцветших желтовато-зеленых глаз, скоро задумается, не попроситься ли на покой. Профессионалов, впрочем, редко отпускают на покой по их собственному желанию.
У второго вполне хватает сил стоять на ногах. Не просто даже стоять – расхаживать, насколько позволяет ограниченное пространство. Он то складывает руки за спиной, то жестикулирует – и табельное оружие слишком явно висит у него на поясе.
Этот молод – почти совсем мальчишка, только недавно, похоже, поступил в департамент. Причем поступил целиком и полностью по собственной воле. Молодые парни – здоровые, законопослушные и не нищие – искренне кричали «ура!» Рудольфу фон Гольденбауму, когда тот публично объявил себя императором. Многие из таких шли в армию или в полицию – или вот в особый контингент министерства внутренних дел.
Никакого опыта, но рвением компенсирует это сполна. Остановился прямо перед висящим на стене объектом работы – и сверлит взглядом, поигрывая какой-то вещицей в руках. В такт вопросам, задаваемым старшим следователем.
Резкий звук захлопнувшейся двери, конечно, отвлекает от процесса обоих – и республиканец тоже заинтересованно поворачивает голову. Уголок губ преступника дергается в чём-то вроде улыбки. Ему известно, кто такой Эрнест Фальстронг и как выглядит, – а вот что он думает по этому поводу, не понять.
Впрочем, улыбаться ему недолго – Эрнест с удовлетворением отмечает, как молодой следователь, отвлекшийся поначалу, чтобы вытянуться по струнке перед начальством, вмазывает преступнику звонкую пощечину.
– Дальше будешь скалиться – оторву тебе хрен, – мрачно обещает молодой. – Всё равно он тебе уже будет без надобности. Хоть в тюрьме, хоть в могиле.
– Хватит, Петер, – бросает старший. – Твои неизобретательные угрозы на него с самого начала не действуют.
– А как ему прикажете изобретательно угрожать, а? Таких только до крови бить, как папаша нас с братцами, и не только по заднице. Даже не просто бить – вы ж сами видели, что он в этом своем листке писал про нашего Руди!..
Старший кивает, прикрыв глаза. Он вообще много всякого видел в жизни.
– Я здесь, господа следователи, не для того, чтобы слушать ваши пререкания, – резко роняет Эрнест. Оба тут же подбираются – младший больше, старший почти формально.
– Виноват, господин министр, – запинаясь, говорит молодой следователь по имени Петер. – Однако, этот – его молчание просто уже из себя выводит.
– Помолчи, – обрывает его старший и встает. Одергивает китель. Подходит ближе к начальству. – Дай мне доложить как следует.
Эрнесту одновременно приятен профессионал у себя под началом – и не нравится манера этого профессионала вести себя.
– Ваши имена мне ни к чему, – сразу же говорит Эрнест, отсекая попытку следователя сначала представиться – даже так, как представляется низший высшему. – Меня интересует только ваша работа. И её результат.
– С результатом, господин министр, к сожалению, есть проблемы, – пока старший следователь говорит об этом, младший перемещается вплотную к находящемуся сейчас в сознании преступнику – чтобы не давать тому вмешиваться. – Мы использовали в прошлый заход несколько комбинаций препаратов – в отчетах подробно записано, каких именно, и все дозы, можете ознакомиться, – он кивает на старый, но прочный массивный стол в углу – от которого, видимо, и отодвинул к стене свой стул.
Эрнест щурит глаза, раздумывая несколько секунд, – и все-таки сам подходит к столу, открывает папку. Грязновато-белая, но прочная картонка; в таких обычно текущие материалы и складывают.
Эрнест просматривает бумажки, где строгим почерком – наверняка вот этого старшего следователя – указано, сколько веществ вкололи в разные части тела этого вот бывшего депутата. Имени Эрнест не помнит по-прежнему, но что-то, смутно похожее на искру уважения, в нем мелькает – хотя, конечно, следователь просто не стал повышать дозы и упорствовать, не желая видеть свой объект бессмысленно пускающим слюни.
И всё-таки что-то из преступника эти двое выудили.
Он захлопывает папку, придавливая ее ладонью. Молчит, глядя в стол, собираясь с мыслями, и только потом оборачивается. Скользит взглядом по лицам следователей. Они оба смотрят на него. А вот республиканец повис, закрыв глаза. Так уж устроена эта поза, чтобы сама по себе изматывать.
Старший кивает и продолжает докладывать:
– Вы, господин министр, могли прочитать, что нам удалось с помощью препаратов добиться ответа на важный вопрос – был ли этот подстрекатель одинок. Одинок он, оказалось, не был. Правда, далее…
– А дальше, господин министр, он начал болтать какую-то чушь – про фракцию их в парламенте, про дебаты всякие, – вклинивается молодой Петер. Старший быстро взглядывает на него, но Эрнеста скорее забавляет ретивый юнец.
– В целом, именно так и обстояло дело. Объект ушел в воспоминания о своем прошлом, и ничего больше – в смысле, никаких конкретных имен – мы от него не добились. Так что на этом заходе решено применить физическое воздействие.
– В смысле, вжарить по ублюдку, – бормочет младший следователь себе под нос. И нехотя передает старшему предмет, который до того непрерывно вертел в руках – металлическую черненую штучку в новом имперском стиле.
Термоизлучатель, конечно. Эрнест знает, как такие выглядят. Не по картинкам в книжках - он же не зря приходит сюда, на этот этаж, с инспекцией. Дистанционное направленное облучение с регулировкой мощности: куда удобнее, чем любой кустарный инструмент.
– Дайте мне попробовать, – говорит Эрнест.
Его будто что-то толкает под руку.
Он не принимает личного участия в подобном. Обычно.
Обычно он предпочитает смотреть, просто приказывая. Его приказы – необходимость, может быть, и жестокая. Просто без этого не осуществится план.
Книги точно о многом недоговаривают, предпочитая просто пугать. Но Эрнест плохо пугался в детстве и в юности, так что теперь способен просто делать то, что от него требуется. То, чего требует Рудольф.
Эрнесту есть что вспомнить.
Если считать, что государство похоже на человека, то он может вообразить себя как бы акушером, помогающим появиться на свет новой Империи. Империи, которая просуществует тысячу лет. Ее мать, Галактическая Федерация, умерла, не успев полностью вытолкнуть из своего чрева дитя – и надо сделать так, чтобы дитя не погибло. Самое ценное дитя. Мечта Рудольфа.
Он ощущает, как термоизлучатель ложится в его ладонь. Он проверяет настройки, уже установленные заранее, подходит немного ближе к преступнику - чтобы было удобней. Кладет палец на активационную кнопку.
Остаётся только нажать.
Эрнест сделает это, чтобы показать самоуверенному республиканцу, кто – власть. Кто победил их, полностью. За кого рвут глотки парни вроде следователя Петера (сменил имя и фамилию по внедряемой моде, или сам – такой же, как они с Рудольфом?). Кто дал обществу новые верные ориентиры.
Преступник – болезнетворный микроб – должен понять и признаться, четко выкрикнув, что сдается, перед лицом новой власти. Выдать всё и всех. Прежде, чем иммунная система его уничтожит.
Нет, власть – конечно не он, Эрнест. Власть – император. Рудольф.
Эрнест – иммунная система. И акушер. И нож в руке главного из врачей. Ему есть, что вспомнить, он не жалеет – не собирается жалеть – ни о чем.
Эрнест вспоминает: например, о трущобах, которые разравнивали насильно, не спрашивая позволения обитающих там отбросов. Тяжелые машины давили ветхие домишки и их содержимое, хруст стен соединялся с другим, более влажным хрустом, но кто не мог убежать или не захотел – тот был виноват сам. Еще Эрнест вспоминает виселицы: в несколько рядов, для казни, первой из тех, что он проводил. Преступники, которых выдернула со дна реформированная полиция, – и антиправительственные элементы: через ряд, чтобы не смешивать одно с другим. Он стоял в стороне и смотрел – и в тот раз, и в другой, и много раз после. Сложив руки на груди, чтобы не так дрожали – и чтобы эту дрожь не заметил кто-нибудь посторонний. Эрнест не мог бы объяснить, откуда берется дрожь – которую он ощущает даже сейчас, в руке, в которой у него излучатель. Он ведь знает, что делает. И не сожалеет.
Но дрожь – не имеет значения. Он близорук, он с юности носит линзы – и об этом никто не должен знать – но это тоже ничуть не мешает ему.
Эрнест вспоминает: он стоит рядом с Рудольфом, когда тот объявляет себя единоличным властителем космоса. Его сердце судорожно бьется от осознания торжества, от того, как взлетает вверх мощное «ура!» всех, кто собрался на площади. Да, собравшихся проверяли тщательно, чтобы допустить только полностью верящих в новую Империю – тех, кто годами раньше уже неоднократно кричал «Да здравствует!..» на площадях столицы. Но это не имеет значения. Рядом с Рудольфом.
Сила Рудольфа подавляет. Сколько Эрнест себя помнил, за ним хотелось – даже не то что следовать, просто наблюдать. Эрнест и правда мог только смотреть, он тогда не имел и не умел вообще ничего. Но он уже тогда знал, что если Рудольфу окажется надо – Эрнест будет с ним в любом деле.
Сила захватывала в плен, оставляя одно желание: подчиняться.
Эрнест никогда не был тем, кого называют «тряпкой», – даже если не успевал по физкультуре, близоруко щурился и медлил перед решениями, недолюбливая лишний риск. Он умел поставить себя, как надо, несмотря на невысокий рост, пухлость щек и светлые мягкие волосы.
Просто присутствие Рудольфа меняло – не всё, но многое.
Он однажды сказал Рудольфу, что потомки назовут первого в династии Гольденбаумов «Великим» – а тот, громко рассмеявшись, ответил, что не станет ждать каких-то там потомков.
Эрнест цементирует фундамент памятника, который воздвигнут Рудольфу в будущем, – или того, который Рудольф, не желая ждать, воздвигнет себе сам. Раз за разом, действие за действием, решение за решением. Ради одного. Ради мечты Рудольфа, к которой ему позволено прикоснуться.
В такие моменты – когда он видит, как сразу сотни живых становится безусловно и бесповоротно мертвыми, когда набирает через терминал приказ о ликвидации еще одной лечебницы для психически неполноценных, когда смотрит видеозапись конвейерной стерилизации неблагополучных женщин – он чувствует и другую дрожь. Не ту, из-за которой прячет руки.
Он в такие моменты думает, что мог бы отдаться Рудольфу. Так, как женщина отдается мужчине. Или даже больше. Как отдаются вождю – племени, страны, мира – не сравнивая его просто с каким-то мужчиной.
Он полностью принадлежит Рудольфу – весь, с потрохами, всем сердцем. Значит, и телом тоже может принадлежать. У Эрнеста пересыхают губы, он смачивает их языком.
Эрнест знает, что Рудольф убил бы его за такую мысль. И не может не думать.
Он видел Рудольфа без одежды. Еще тогда, до всего, даже до его военной славы. Им было тогда то ли восемнадцать, то ли уже двадцать.
Мельком, конечно, не так, как рассматривают девушек в этом возрасте и чуть раньше. Воспоминание смутное – даже более важные события многолетней давности, бывает, стираются из памяти. Эрнест напрягает память, картинки ему всегда удавалось вспоминать лучше.
Эрнест кусает губы, зная, что ни один из следователей сейчас не видит его лицо. Никто не должен видеть.
И у Эрнеста темнеет в глазах, стоит ему это и правда представить. Он зажмуривается – и видит себя в позе самки, как на картинках в одной из популярных книг. По соларвидению тоже показывали похожие передачи. Рудольф наверняка должен был смотреть хотя бы одну.
И Рудольф на этой картинке в его голове был самцом – царем зверей и людей, которые тоже звери по природе, – и готов был утвердить свое право – свою власть – своё первенство.
Эрнест и не мог бы подумать о том, чтобы отказать, подаваясь, наоборот, к нему задом. Потому что такой порядок единственно верный. Естественный. Живая природа, он читал. Видел в передачах по соларвидению. Рудольф верит в естественность и силу естественности.
Рудольф будет вести, Эрнест – следовать. Это самая правильная мысль.
Даже если это будет – вот так. Эрнест готов. Эрнест согласен. Эрнест хотел бы.
Мысли тянутся, как липкая паутина. Как липкое семя, остающееся на пальцах после жадного, быстрого самоудовлетворения.
Паутина, в которой бьется он, Эрнест, и больше ничего ему в жизни не нужно.
Он приходит в себя оттого, что слышит крик. Даже не крик – истошный вопль на последней границе, когда его еще можно счесть человеческим.
Это кричит преступник, бывший депутат. Кричит и дергается, будто пытаясь сорваться со стены, упасть и уползти. Он кричит, кажется, целую вечность – а потом обмякает: когда Эрнест догадывается опустить руку и снять палец с кнопки активации излучателя.
Эрнест отступает назад – на шаг, затем на два.
По комнате ползет запах паленой плоти – от него кривится лицо даже у привычного ко многому старшего следователя. Младший бросается к противоположной стене, возится с вентиляционной системой. А Эрнест смотрит на то, что излучатель в его руке сделал с преступником.
Кожа на бедре обуглилась почти дочерна – там, где был эпицентр воздействия, – и из трещин на обожженной поверхности сочится кровь, неестественно-красная на темном. Чувствуя боль, преступник мог бы попытаться прикрыться, на чистом инстинкте, чтобы защититься от нее, только вот возможности не имел. Только, должно быть, дергал ногой, пока та не потеряла способность двигаться.
Из-за этих судорог не такое уж и большое, черно-красное, почти идеально круглой формы пятно неравномерно окружают темные струпья – волдыри, вздувшиеся и почти сразу же лопнувшие, когда ожог еще был не настолько глубок, а потом прижженные новым воздействием. Чуть дальше вокруг обнажились широкие, глубокие ярко-красные язвы, по которым можно подумать, что они – следы не ожога, а сдирания кожи. Еще кое-где – еще дальше – из пузырей просто вытекла жидкость, чуть желтоватая, местами окрашенная кровью.
На долю секунды кажется, что в самом центре пятна горелое мясо сейчас может отслоиться и шмякнуться на пол с хлюпающим звуком, открыв желтую голую кость. Но этого не происходит. Или вообще не произойдет.
Только пятно на висящей мертвым грузом ноге привлекает к себе внимание.
Бок пострадал хотя и обширней, на первый взгляд, но меньше – должно быть, у Эрнеста дернулась напоследок рука, сместив действие излучателя, – да и преступник отключился, уже достаточно почувствовав боль, раньше, чем здесь могли появиться столь же серьезные повреждения. Просто-напросто набухли не слишком крупные волдыри, там, где обожженная припухшая кожа приобрела насыщенно-красный цвет. Некоторые из них уже лопнули, выпуская наружу сукровицу.
Эрнесту неприятно. Он ощущает горечь во рту.
Он действительно никогда не задерживается нигде больше после проверок на этом этаже. Даже если сам не участвует в чем-то подобном. Просто это повторяется – темнота перед глазами, ускользающее ощущение и неприятное послевкусие. И неудовлетворенность, которую никто не должен заметить.
Он делает глубокий вдох и отворачивается, постаравшись сделать это не слишком брезгливо. Стоит и смотрит на дверь, на потолок, на тень под столом, успокаивая себя.
– Что делать дальше с объектом, господин министр?
– Да, господин министр, с этим, паленым, что?
Вопросы следователи задают почти одновременно.
Эрнест быстро смотрит на валяющегося теперь кулем на полу – сняли расторопно, опять-таки не желая излишне портить, – преступника. Переводит взгляд на следователей. Машет рукой.
– Если больше ничего не сможете узнать после этого – избавьтесь.
Выцветшие глаза старшего следователя выражают нечто вроде удивления. Он раньше не сталкивался с господином министром Фальстронгом, тем более в таких обстоятельствах.
– Но, господин министр, он же еще может вывести нас на таких же – бывших. Сообщников. Еще один заход может что-то прояснить.
Эрнест замечает, как тот удерживается: не говорит, что по сути испортило им этот заход.
– Мне, – бросает он, – укажут на врагов Рейха не лживые показания, а интуиция и верный глаз.
Он и правда всегда мечтал о таком – еще когда учился. Чтобы можно было не затруднять себя доказательствами, если что-то известно, а известно бывает почти всегда. Слишком многое он – они с Рудольфом – видели в Галактической Федерации, такое, что никто не осудил бы даже просто вслух, не то что в суде. Несовершенство законов, медлительность полиции. Эрнест решительно со всем этим покончил – по крайней мере, со вторым точно. Законы пусть составляют другие, он только даст указания, какими они должны быть, – строгими, краткими и четкими. И всегда должны исполняться.
Молодой следователь с готовностью кивает. Он тоже верит в интуицию и в Рудольфа – этим они с Эрнестом похожи.
Старший следователь молчит. Разве что дергает плечом. Ему всё равно, он служит без вопросов – и это Эрнеста устраивает.
Следователи и их покалеченный объект работы остаются за спиной. Эрнесту они больше не интересны.
Он выходит из допросной, закрывая дверь спокойно, ничем не показывая напряжения, не желающего отпускать его до конца.
Он знает, что мог бы приказать – только один жест рукой, только один поворот головы – и кто-нибудь вроде этого, молодого и верного, притащит ему из ближайшей камеры любую преступницу, да еще и напомнит, чтобы та вела себя пристойно – раз сам министр хочет видеть ее своей подстилкой. Он мог бы приказать, хотя он не любит такого, – чрезвычайные обстоятельства требуют чрезвычайных мер.
Ему неприятно представлять постороннюю девицу на собственном столе – почему-то именно на столе она упорно представляется. Может, опять следы какой-то из прочитанных в юности книг. Эрнест счастлив делать всё во славу императора – но насиловать республиканских шлюх во славу Рудольфа в этот список «всего», похоже, не входит. Он подчинился бы, отдай ради их общей цели Рудольф такой приказ, – но без приказа это, думает Эрнест, лишнее.
Он идет по коридору обратно, сжав зубы. Свет ламп бесстыдно освещает его – словно бы он, Эрнест Фальстронг, тоже раздет, как тот преступник, бывший депутат, имени которого он не помнит и не намерен вспоминать.
Вернувшись в кабинет, министр внутренних дел отворачивает к стене портрет императора, который висит над столом, как положено. Рудольф убил бы его за это – и Эрнест не хочет, чтобы даже его портрет был свидетелем.
А потом он судорожно оттирает пальцы от липкого белого семени, изводя половину платков из стандартной пачки. Эрнест кривит губы и не открывает глаз. Рудольф убил бы его. Точно убил. Но он делает всё это ради него – и ради лучшего мира, Империи, которая просуществует тысячу лет.
Эрнест в это верит. Еще с того первого, памятного разговора, когда Рудольф признался ему в своих планах. А значит, он достоин некоторого оправдания, хотя бы поэтому. Он необходим Рудольфу и новорожденной Империи. Необходимо то, что он делает. Роды и то, что после них – это грязь и кровь. Эрнест очень чистоплотный человек, но грязь и кровь он видит часто. Они – часть его жизни, правильная, естественная часть. Они – его постоянные спутники.
А еще его спутник – то самое, липкое и белое на пальцах, ткани, столешнице, откуда тоже надо стереть до конца, чтобы не осталось ни пятнышка.
Может быть, в следующий раз и правда следует приказать. Такое более естественно для мужчины. К такому привыкнут. Главное, чтобы никто не задавал вопросов – чтобы всё шло своим чередом.
Это ведь далеко не последний для Эрнеста Фальстронга допрос с пристрастием.

@темы: археоЛоГГия, Легенда, фикрайтерство

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Временно подсел на эту песню.
Слушал по кругу раза четыре, прежде чем продолжил далее "пробовать" альбом "Марии-Антуанетты".

Слова

Ich war, ich bin, ich werde sein -
ich bin so alt, wie die Welt.
Ich ging durch Babylons Straßen
und schlief in Abrahams Zelt.
In Memphis diente ich dem Pharao,
in Rom war ich der Freund von Cicero.
Ich bin unentbehrlich,
damals, so wie heute,
und stärker als die Zeit.

Der Mensch lebt von Illusionen,
er will an Wunder glauben.
Und so lang in ihm Träume wohnen
hält er sie fest.
Wer hofft belacht die Not
und verachtet den Tod.
Der Mensch ist stark,
wenn man ihm Illusionen lässt.

Man hungert, prasst und liebt und hasst,
man frisst sich satt und bleibt leer.
Man fragt nach Sinn und Geheimnis,
man will vom Leben mehr.
Und dann erträumt man eine bessere Zeit
und kämpft für Freiheit und Gerechtigkeit.
Dann brennen Paläste,
dann watet man durch Blut
und glaubt dadurch wird die Welt gut.

Der Mensch lebt von Illusionen,
er will an Wunder glauben.
Und so lang in ihm Träume wohnen
hält er sie fest.
Wer hofft belacht die Not
und verachtet den Tod.
Der Mensch ist stark,
wenn man ihm Illusionen lässt.

Der Mensch lebt von Illusionen,
er will ins Paradies sehen.
Und drum erfindet er Religionen,
drum betet er und flucht.
Er mordet, lügt und raubt -
es ist alles erlaubt.
Nichts hält ihn auf,
wenn er nach Illusionen sucht.

Перевод (не мой)

Я был, я есть, я буду –
Я столь же стар, как мир.
Я ходил улицами Вавилона
И спал в шатре Авраама.
В Мемфисе я служил Фараону,
А в Риме дружил с Цицероном.
Я незаменим
как тогда, так и сейчас,
И сильнее времени.

Человек живет иллюзиями
И хочет верить в чудеса.
И пока он живет в мечтах,
Он прочно их удерживает.
Тот, кто надеется посмеяться над бедами
И презреть смерть -
Человек силен,
Пока ему остаются иллюзии.

Голодать и кутить, любить и ненавидеть,
Объедаться и оставаться опустошенным.
Искать смысл и тайны,
И хотеть от жизни большего –
Затем мечтать о лучшем времени
И бороться за свободу и справедливость:
Сжигать дворцы,
Проливать кровь, -
И верить в то, что так можно сделать мир лучше.

Человек живет иллюзиями
И хочет верить в чудеса.
И пока он живет в мечтах,
Он прочно их удерживает.
Тот, кто надеется посмеяться над бедами
И презреть смерть -
Человек силен,
Пока ему остаются иллюзии.

Человек живет иллюзиями,
Он хочет заглянуть в рай,
И поэтому он изобретает религию,
Чтобы молиться и проклинать.
Он убивает, врет и грабит -
Все позволено.
Ничто не удержит его,
Пока он ищет иллюзии.

И ведь у меня определенные... убеждения. И я, по идее, не фаталист.
Но эти страшные люди, либреттист с композитором.
Уже который раз.
Впрочем, в какой-то мере настроению оно отвечает. В какой-то.
Как я говорил фройляйн: однажды делать четкий последний выбор придется, но пока возможно - я буду иногда слушать эти мюзиклы.

@темы: musicals, я не сошёл с ума, песни в голове

---

И еще в тему мюзикла.

Текст, написанный по заявке с феста на соответствующем сообществе, по заявке  janefiriel, ныне моего сокомандника.
Немного подчищенный, как водится.

Название: Ожидание
Автор: Серый Коршун
Персонажи: Элизабет (фоном Элизабет/Смерть)
Размер: около 800 слов
Рейтинг: G
Жанр: ангст
Краткое содержание: Написано по заявке с сообщества немецкоязычнх мюзиклов: "Элизабет/Смерть. "Пора! Мера страданий твоих начинает переполняться...", А+ "
Преимущественно по мотивам эссенской постановки 2001 года.

Она просыпается утром, открывает глаза. Поднимается, чтобы приступить к ежедневным делам. Ее женщины ухаживают за ней, как заведено – всё происходит так, как и должно быть. В ее волосах уже достаточно седины, беспощадная старость берет своё, однако она стремится – соответствовать, выглядеть несломленной до конца. Быть. Оставаться собой, несмотря ни на что.
Оставаться независимой, гордой – императрицей, о которой говорят все, и которую не может понять никто. Улыбкой, снисходительно брошенной вскользь. Жестом, который будут разгадывать дни и годы. Она прекрасна и в горе, ей идет траурный наряд, она вправе отвергать сострадание и веру – жесткая складка рта, бескомпромиссный взгляд. Как давно ее никто не видел другой – последний раз она показала себя растерянной, видя, как слишком чужой и слишком болезненно-схожий молодой человек обнимает ее колени. Она была выбита из равновесия разговором с покинувшим уже мир живых отцом – напомнившим, какой она мечтала быть в детские годы. Наверняка, это не в счет. Тем более, что там и тогда ее не видел никто посторонний, просто не мог видеть.
Разве что... он.
Он мог наблюдать. Для него нет преград в виде времени и пространства, чему же тут удивляться.
Она смотрит на свои руки. Еще изящные. Уже отмеченные печатью возраста.
Как он тогда прикоснулся к ее руке – только для того, чтобы отбросить с пренебрежением. Кажется, что на месте его холодных пальцев осталась отметина, но это ей только кажется – ее кожа чиста, ничего невозможно заметить. Впрочем, видеть невидимое – то, чем она всегда отличалась. Мечты, сны, тени – и он, повелитель их.
Она просыпается утром, чтобы проклясть очередной день, который она ходит по этой земле. В темном, глухом платье, с темным зонтом, она едет – не всегда зная, куда. Она одна, она ни от кого не зависит, как и желала. И тщетность достигнутой цели давит императрице на плечи – она сказала бы "могильной плитой", только вот подобные сравнения вовсе не для нее. Не для нее – никогда не страшившейся Смерти, потому что как можно бояться того, кого знаешь, кто приходит из теней по легчайшему шевелению твоей мысли. Уход близких причинял ей боль, но они – уходили от нее, в другой мир, где ничто не будет таким, как в этой реальности. Даже если она знала, что дух существует вечно – только невежды думают, будто за занавесом всё остается таким, как прежде.
Но за себя ей было бояться глупо. Даже смешно.
Она вглядывается в тени до боли в глазах, до светлых пятен под веками, от движения которых к горлу подступает дурнота.
Она видела Смерть в облике светловолосого Вестника – и ждет, когда же прозвучит над ухом его вкрадчивый голос:
"Пора! Мера страданий твоих начинает переполняться..."
Она тогда с радостью даст ему руку, без сожаления наблюдая, как опадают одежды плоти – уже не желая ничего, кроме как лишь конца.
Она достигла своего.
Она свободна, как никогда.
Она поднимает руку, стянув перчатку, и чувствует пальцами ветер. Мчаться с ним наперегонки, когда-то будущей императрице хотелось этого.
Сейчас ей хочется только покоя.
Она испытала достаточно.
Ты был прав, хочется крикнуть ей. Ты был прав, когда приходил ко мне в день моего триумфа, ты никогда не ошибаешься, проклятый Тод. Но она еще может чувствовать, и это чувство – гордость, несмотря ни на что, и злость, вперемешку с желанием. Гордость не позволяет ей просить снова, но она исступленно ждет. Разве не перенесла она боль и страдания? Разве не прошла всё, что только можно пройти? Разве не осталась одна, одна, совсем одна – отвергнув всё и всех, сделав беспощаднейший выбор, от которого треснуло что-то внутри? Разве...
Нет. Ничего, ничего, совсем ничего.
Видимо, вопреки очевидности, чаша еще полна не до конца – жидкость, кровь и слезы, плещется, чуть не достигая края. Не хватает чего-то.
Последней капли.
Или – последнего удара? Откуда она – эта неожиданная, отдающаяся где-то под сердцем, мысль про удар, приносящий недостающую боль?
Она качает головой.
Тени становятся длиннее, день подходит к концу.
Что еще нужно миру от австрийской императрицы? Она пыталась вырваться из паутины, решать за себя сама – и вот, она в пустоте, и не нужна больше даже ему. Не такая, значит – какая? Она порой вспоминает этот вопрос, но ответ ускользает от нее, не складываясь даже в несколько связных слов. Она свободна от чужих воль и желаний, и ночь обнимает ее, не принося успокоения. Не хватит веры, не хватит земной любви, чтобы успокоить ее – и чтобы вернуть к той жизни, тоже не хваетит.
Она знает, чего она хочет. Она злится, но злость крошится, просыпаясь песком из сжатых в кулак ладоней. Пальцы бесполезно комкают ночную сорочку. Белую, белую, как та самая, много лет назад.
Утром она поднимается снова, ее женщины помогают ей одеться – самой ей становится всё трудней делать это.
Она поедет куда-то – еще не знает, куда. И будет всматриваться, вслушиваться, ждать – чего-то единственного, но верного, знака о том, что она не оставлена, как обрывок истлевающей ткани. Ее выматывает ожидание, которого она – слишком гордая, всего и всегда слишком, – не показывает никому.
Тщетно.

Только когда она перестанет ждать, она услышит свой зов.
Только когда она действительно станет свободна от мира, придет её время.
Потому что мир умирает.
И мир умрет вместе с ней.

@темы: Elisabeth, musicals, фикрайтерство

---

Редко вешаю поздравления.

Просто хочется напомнить, что это и правда какбэ ни разу не "гендерный праздник". Меня это еще и в школе несколько напрягало, но там вообще практически любой праздник превращался в фарс и деньговымогательство.
Так что сам я поздравления принимать по ряду причин не стану. Разве что по квэнте, второй и/или третьей, только при чем тут квэнта, спрашивается. Разве что в будущем, если трактовать эту дату (как мелькало в избранном) несколько шире, в современных условиях - как защиту Родины от различных угроз сообразно способностям и возможностям.
Тех же, кто действительно причастен - поздравляю. И женщин в том числе.

23.02.2013 в 00:47

Пишет  Ирма Банева:

Всех служивших и военнообязанных — с праздником!

Что касается исторической даты - отношусь с уважением, хотя без пафоса/придыхания/etc.
Просто именно у сестры-товарища захотелось взять перепост.

@темы: мнения, праздники, кровавый_режим

---

А вообще, лично для меня из небольших команд на ЗФБ стала, хм, открытием вот эта. "Ламы в шляпах".
Черный юмор такой черный. И несколько абсурдный, да, разумеется. Но это кому что и кому как.
Фройляйн вчера заявила, что "это тупо"; я возразил, что "это концепт".
Вообще, конечно, напоминает диалог из четвертого ролика:
"- Мы же друзья. А дружба - это когда вместе хрустят хорошо прожаренными лицами!
- Это не дружба. Это шиза".

Если кто-то надумает смотреть - осторожно: в роликах присутствует шок-контент, даром, что ролики с минуту длиной.
Тексты у них неплохи, и с визуальной выкладкой вывернулись изящно.
Да и челлендж.
Особенно учитывая, что в команде два или три человека.

@темы: ФБ, мыслеизвращения

---

Состояние после выкладки - такое... после выкладки.
Как всегда.
Засыпаю под утро, на этот раз - под фанмиксы своей команды, что только немногим отличается от уже привычного способа.
Впрочем, есть вероятность, что придется включать самое надежное и проверенное, успокаивающее нервную систему с нескольких шагов - эссенскую "Элизабет". Тем более, что челлендж по старой недоброй традиции был самой нервной выкладкой (во многом потому, что уже в ночи свет во всем районе отрубился на два часа, и мне пришлось вести весьма эмоциональную переписку по смс ввиду этого).

Но в любом случае, выкладка - есть. И в немалой степени удовлетворение приносит также и то, что она - предпоследняя.



У мюзиклокоманды есть очень интересная аналитика по "Ребекке" (сравнительная книжно-мюзикловая) и по "Элизабет" (музыковедческая), а также фанмиксы, те самые, они же "экспресс-тур по немецкоязычным мюзиклам как они есть".
У команды Арды красивый косплей, интересный хэндмэйд и ироничные аватарки, одну или две из которых я даже раздумываю взять поносить хотя сочетание нолдорского националиста и аналитика - само по себе специфическая вещь, еще более, чем мое "снотворное".
Приглашаю смотреть.

Все ответы и прочее - после того, как проснусь.

@темы: Арда, ФБ, musicals, я не сошёл с ума, жизнь

---

И вот еще о чем я подумал. Обычно считается, что Смерть строит всякие козни, чтобы Элизабет попала к нему - что, в общем-то, смотрится странновато, учитывая, что он её с самого начала отпустил, да и потом высказывался в том ключе, что время на его стороне и последний танец все равно за ним, она не сможет уйти от него. Рок же, как-никак, в том числе. Не-е-ет, Смерть наблюдает, ожидает - а свою жизнь Элизабет разрушает _сама_ , не остановившись вовремя в своем стремлении к свободе от - что, впрочем, предсказано еще ее самым первым обращением к нему - тем, которое "Подожди, черный принц..." (и тем более - его первоначальной версией из оригинальной венской). Элизабет - она вообще деструктор, кроме того, что спусковой крючок гибели старого мира - если мы говорим о каноне мюзикла. Иногда мне думается, что Смерть влюбился в нее в том числе почувствовав... нечто родственное.;J Только он деструктор по профессии ("я делаю это спокойно"), а Элизабет - по призванию. По сущности.
Единственное, где Смерть более-менее прямо влияет на события - это случай с Рудольфом и его околополитической, так скажем, деятельностью. И это все-таки трудно назвать заманиванием Элизабет на тот свет - как минимум, двойственность трактовки в наличии. Это часть программы по демонтажу старого мира - а будет ли Рудольф активно живым при этом - уже детали, как я и говорил раньше, собственно. Мальчика-то он не любит (в смысле, не ощущает того же, что к его матери - что бы под этим нечеловеческой сущностью ни понималось, а пониматься может... "Menschen meinen, es muss Liebe sein", помним). И потом - "я не хочу тебя - не такую!". Что как бы тоже намекает, на мой взгляд. Хотя в венской и эссенской трактовки этого момента в моей голове различаются, и для венской паззл еще не сложился окончательно, похоже.

Вот, кстати, в сцене "Болезнь" - там мне кажется, или Смерть (по крайней мере, в эссенской) скорее дразнит Элизабет?.. Потому что он, все-таки, неплохо знает ее. Хотя Эссен - вообще та еще.. шипперская AU, что не мешает любить ее - отнюдь не только за это.

@темы: копания глубоко, Elisabeth, musicals

---

Нельзя просто так взять...

...и не поучаствовать в РуФемслэше. ;J

Из серии "попробовал - понравилось".
Собственно, я никогда не скрывал, что мне нравятся отношения между женщинами - правда, без обязательного прилагательного "любовные". Видимо, дело в том, что я просто люблю женщин, мне интересно пытаться что-то о них написать и посмотреть на мир через них. Привыкаем не шугаться своей Анимы, евпочя. Нет, я до сих пор считаю, что в прошлом году отправил на РуФем по сути дженовый текст, в котором совершенно иная проблематика, чем. Но ведь в принципе прокатило, что характерно.
Другое дело, что 85% фемных текстов - это тот же самый слэш, только про дам. В том смысле, что наблюдаются те же штампы, стереотипы и ключевые моменты, что снижает интерес. При том, что я вообще читаю мало фанфиков, а в последнее время и вовсе в основном на АО3, в рамках языковой практики (и не подглядывать в гугл-транслейт). Что делать, редкая птица долетит до середины Днепра.
Но как бы то ни было, я не только участвую, с переводом по "Розе Версаля", тем самым, но и подбил к участию свои команды. Причем обе, WTF Die Musicals и WTF Tolkien.
Первую там представляет в номинации "Фанфики больше 4000 слов" наше рейтинговое миди "Миссис де Винтер", вторую - мини "Путь двойных звезд" (этакий текст с намеком, который можно или видеть, или нет) и небольшой перевод "Вернись ко мне", соответственно в номинациях "Фанфики до 4000 слов" и "Переводы".
Все перечисленные тексты включая свой советую даже нелюбителям "категории", поскольку - по моему скромному мнению - в них сюжетная составляющая перевешивает.

Голосование проходит здесь, на соответствующих каждой номинации страницах. Правда, доступно оно только зарегистрированным пользователям. Но регистрация не так уж сложна.; )
Лично я уже проголосовал, в основном за то, что уже было мной прочитано и оценено вне рамок конкурса.

@темы: Арда, ФБ, musicals, фесты-конкурсы, я не сошёл с ума

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Что я нашел.

Комикс про Ктулху.
Не просто про Ктулху, а про Ктулху в мире "Hello, Kitty".
Да, именно. Бедный Ктулху.

Лежит здесь.

Вот так зайдешь на posmotre.li по более-менее случайной ссылке...

@темы: посмеяццо, хрень и иже с ними

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

*мрачно*

Это наша рейтинговая выкладка такая... сомнительного качества, что ее не читают и не смотрят в принципе, или просто фандом попадает для большинства в категорию НЕХ, и оттого автоматически пропускается?
Отдельно примечательным выглядит то, что на тематических сообществах/дневниках реакции тоже незаметно, несмотря на регулярную рекламу от героического члена команды. Поневоле наводит на мысль, что большинству членов т.н. "мюзиклофандома" таки интереснее реаловые взаимоотношения исполнителей и их ТТХ, чем сами произведения. Нет, я не осуждаю - только констатирую факт.
Странно, что это - отсутствие фидбэка - вызывает такую реакцию именно у меня и именно сейчас. Летом, закрывая и помогая идеями закрывать выкладки у Симс, я не замечал в себе ничего подобного - есть два-три комментария, и отлично. Здесь же мне почему-то... обидно? Не только за себя, а за тех людей, которые в команде вместе со мной и хотели бы видеть реакцию - особенно на таком мероприятии, как Битва.
А летом в четвертую команду - евромюзиклов - записываться не хочется, все-таки. Реальное осознание своих сил такое реальное, тем более что - см.второй абзац. Кому я там сдался со своим СПГС на тему "Элизабет" и character study по "Ребекке". Хотя там и атмосфера, судя по всему, и, хм, внимание общественности в будущем.
Впрочем, я отлично понимаю при этом, что маленькая команда по малоизвестным исходникам заранее в менее выигрышном положении, чем крупная, "захватившая" годных авторов и райтеров - даже если выкладывается, насколько может. Тем более, что наши артеры, которых никто силком в команду вроде как не тащил, впали в кому или зимнюю спячку, и закрывают все коллажисты с виддерами, причем у виддеров тяжелый хронический реал, что накладывает. Хотя, конечно, реал у всех. У меня в том числе.
Просто иррациональное чувство. Что все это, конечно, замечательно - и я после ЗФБ буду писать по мюзиклам еще, как ни странно, - но просто никому не нужно.

@темы: ФБ, musicals, зло

---

...и вот все говорят о "Тенях" в первом действии - страшно, страшно... а для меня это чувствуется не так: печально, больно, и - в венской - непоправимо (тут надо выделить курсивом и произнести по слогам), потому что - я сейчас про венскую, раз и другие в основном про нее - он не понимает, он не человек, а она - человек, она всегда уходит, и это остается таким всегда, ничего не изменить ничем: просто. "С тобой умрет мир" - да, вот это он понимает и знает, и - всё, и ничего потом. Не имеет значения. Мир умер с ней. Всё. Он это может понять, он всегда знал. Но - портрет на кладбище эпохи; где она? уходящая, ушедшая, тени легли на мир, мира больше нет, нет совсем ничего - и протянутая рука, вновь, с каждым повторением воспоминания об этой истории. Значит, он все-таки помнит?.. Да, видимо.
Вечно протянутая рука. Неизменность. Нечеловеческий холод.
Вот почему мне больно смотреть первые "Тени". Оно там есть. Уже. "Будет вечер, прежде чем настанет новый день". Скоро, совсем.

Ну да, все нормальные люди сочувствуют Элизабет, у которой умер ребенок. Нормальные.

И нет же, нет, не "первый по важности" вопрос - "кто кого любил и любил ли". Этого вопроса вообще не стоит, если смотреть, как я смотрю.
Я уже писал об этом; цитировал - "люди думают, что это должна быть любовь". Никто не может знать точно. Множество слов без смысла.
А есть вот это - взгляд, который встречается на секунду, и секунда становится вечностью, и - всё, до самого конца. "Так тесно мы связаны". Действительно.

Это история о смерти и о судьбе. Не о любви, все-таки. Хотя влечение между ними должно быть для того, чтобы всё складывалось верно.
Да, эссенская, конечно - моя любимая; которая про Танец. Но все-таки - о судьбе. Просто иная грань.
А она все же любит свою свободу больше всего.
За это я люблю Элизабет-Доуэс. Она показывает это во всей полноте. Конечно, не так сложно должно быть петь во многом о себе самой. Хотя и у этого тоже есть грань - другая; вполне очевидная.

@темы: зохавает мозг, Elisabeth, полночный бред

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра