Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Астрономия. ЗФБ.

Пока население мультифандома отдыхает и копит силы перед макси-квестом, всё-таки попробую довыложить недовыложенное. Поскольку с порочной практикой надо кончать, и даже если никому, кроме меня, оно не нужно, то хотя бы видимость жизни, раз всё серьезное остается в блокноте и тет-а-тет.

Там я заработал вот такую ачивку - ну да, что сказать. Мертвый лайнер - и "если нечем закрыть челлендж, генератор паззлов наш выбор, только подайте коллаж и музыку". Вообще, астрономией я давно не увлекаюсь так, как некогда в школе, но в команду просто не мог не пойти в надежде, что "ну а вдруг". На самом деле, у меня там осталось еще два недописанных текста, уже безо всяких хуманизаций (ну, почти), но что не вышло, того не вышло.

Заказчику этого текста ниже мне хотелось бы сказать большое спасибо, но, к сожалению, он(а) предпочел(ла) остаться анонимным(ой).
Поскольку комикс "Звездные милашки" понравился мне еще тогда, когда я впервые увидел отдельные стрипы из него, а идея кроссовера с МЭ придает сюжету дополнительный оттенок ангста. Любопытно, что автор комикса сама МЭ не чужда, и один стрип-недокроссовер в нём был. Жаль, что сам комикс перманентно заброшен - последняя арка с Черной Дырой была очень эффектно нарисована. Фемслэш в стиле "сожру тебя чувственно".

Название: Кусок льда
Размер: драббл, 920 слов
Задание: мифологема Вода
Пейринг/Персонажи: Харон-тян / Солнце-тян (комикс Celestial Cuties), упоминаются Земля-тян и Жнецы
Категория: фемслэш
Жанр: драма, кроссовер
Рейтинг: R
Краткое содержание: Немного о совместных медитациях и космическом предопределении.
Примечание: написано по заявке с Инсайда: Солнце-тян/Харон-тян. Если можно - кроссом с массэффектом (Шаман-тян - Ретранслятор)

«Я и всё, и ничто, и ещё — кусок льда».
Прозрачная усмешка — тот самый лёд, в котором отражается почтительно склоненная огненная голова Солнца-тян.
Никто, кроме них двоих, не способен понять смысл этой тайной шутки — слишком уж сосредоточены на том, что творится исключительно внутри их орбит.
Аура Солнца-тян проходит сквозь бездну, наполненную рассеянной пылью и слабыми колебаниями полей — пока не угасает на границах сестер-тройняшек Альфы Центавра.
Память Солнца-тян — безбрежные миллиарды лет.
Память Харон-тян — короче: всего миллионы.
Но всё относительно, всё зависит от точки зрения — и, в конце-концов, Харон-тян знает цену времени куда лучше. Лучше, чем многие планеты и звёзды — не пасынки Вселенной-тян, а родные, возлюбленные, драгоценные дети.
И хорошо помнит, как Солнце-тян впервые обожгла её внимательным взглядом — хотя тогда Харон ещё не была укрыта своим ледяным панцирем, как щитом. Тогда она вообще ещё не была — Харон.
(В конце-концов, задолго до того, как плесень Земли-тян научилась даже обрабатывать камень, будущая Шаман уже знала, что такое — «фотографическая точность»).
Харон-тян (ретранслятор, который протеане называли «Трехсотым Стражем», а в этом цикле назовут просто ретранслятором номер 314) закрывает глаза, принимая позу для медитации.
Солнце-тян устраивается с ней рядом; далеко и близко одновременно. Руки сложены на коленях, глаза закрыты. Шаман-тян почти любуется ею — такой сосредоточенной и спокойной; звезда, усмирившая внутренние бури, проживёт дольше — до вспышки и сброшенной оболочки.
И даже не вздрагивает, когда Солнце-тян накрывает её ладони своими. Огненно-рыжие пряди щекочут лицо — солнечный ветер, добираясь до окраин системы, украдкой ласкает поверхность-обманку.
«Осторожнее», — замечает она.
Солнце-тян фыркает — магнитосферное возмущение, из-за которого у плесени Земли-тян опять начнутся какие-нибудь проблемы.
Шаман-тян смотрит на это по-своему — в конце-концов, мало что достойно называться «проблемой» в сравнении с методичным уничтожением целой расы (даже если оно — уничтожением только кажется; плесени ведь не объяснишь).
«Всё может быть уроком, Шаман?»
«Всё», — утвердительно кивает она. Это тоже — ритуал, почти такой же, как медитация.
«Тогда помоги мне проникнуть в суть, просветленная».
«Действуй, и мир даст тебе ответ».
«Станешь ли ты для меня сейчас подобием мира?»
«Вселенная-тян — во мне, и я — в ней. Познавая меня, ты познаёшь её».
Будь она и правда кусочком льда, это было бы проще. Но чтобы преодолеть страсти и стать шаманом, нужно взглянуть со стороны, не только изнутри и из вечности; а с этим — взглядом постороннего, отмерившего, исчислившего и взвесившего — у создателей Шаман-тян всегда было всё в порядке.
Солнце-тян оплетает её своими далекими, полупризрачными лучами — обхватывает сильными руками за плечи.
«Только убери подальше Плутон. Ей ещё рановато знать о таких вещах».
Плутон-тян, разумеется, давно уже занялась чем-то на своей половине орбиты — должно быть, рисованием; новость о том, что Земля-тян всё-таки о ней не забыла и даже отправила целый зонд, который вот-вот до них долетит, вселила в малышку едва не позабытую радость.
Но Шаман-тян всё равно качает головой, потому что светилу системы не стоит забывать даже о малых сих — особенно если (как считают все, начиная с любопытной Земли) у одной из них она берёт уроки.
«А что с Хаумеа, Седной и прочими?»
«А эти пусть закроют глаза».
Усмешка Солнца-тян — хищная, но чересчур даже спокойная, словно уроки и вправду не прошли даром. Харон-тян неподвижна, не делая даже попытки податься навстречу — только встречает то, что накатывает на неё, как волна.
Не стоит торопиться. Ни спешка, ни бегство ничего не изменят; и это — тоже ответ, один из многих.
Но она всё же плавится в яростном сиянии Солнца-тян; протуберанцы словно срывают ледяную оболочку, обнажая очертания древнего механизма.
«Скоро ты примешь свой истинный облик, Шаман».
Шепот в её мозгу не принадлежит светилу системы — единый, многосоставный голос живых машин, колыбельная надмирного безразличия.
«Вот-вот уже совершится перерождение».
Ей чудится, что она — неведомой прихотью Вселенной-тян — стала к Солнцу ближе, чем даже взбалмошная Меркурий; обратилась из куска льда, которым кажется для непосвященных — в водяное кольцо, обнимающее светило системы; непрерывно кипящее, исходящее паром, но неспособное разорваться и рухнуть само в себя — как неразрывен цикл, в центре которого — Жатва.
«Смирение и долг — столпы мудрости».
И одновременно, будто в каком-то другом, далеком и близком мире, белые-белые — такие холодные на вид, термоядерно-яростные на ощупь — пальцы Солнца-тян задирают её темную юбку, тянут колготки вниз.
Жгут — ласкают — раскрывая бесстыдно; Шаман-тян разводит бёдра и шепчет мантры, позволяя себе растаять хотя бы в воображении. Водная гладь, встающая перед мысленным взором, слегка уменьшает жар. Но этого мало, мало — и память, фотографически-точная, обрывками уносится с ручейками талой воды — словно ошметки прошлого сезона (прошлого цикла). Испаряется, впитываясь в жадную атмосферу Солнца-тян, и только сама Шаман замечает, как становится чуть больше темной энергии внутри светила системы — как одна цель медитации уничтожает другую; но это — по-своему красиво, и отвечает мелодии, которую выпевает голос создателей внутри её существа (эту мелодию она чаще всего слышит — теперь — именно в такие моменты).
Её пожирает снаружи бело-рыжее пламя — и разрывает изнутри царапающе-острое прикосновение пальцев.
Харон-тян вскрикивает, запрокинув голову — так отчаянно, что её работающее на нулевом элементе сердце вот-вот, кажется, вспыхнет бешеным голубым сиянием: посылая импульс-сигнал сестринскому ретранслятору.
«Ахххх».
Выдох Солнца-тян потоком заряженных частиц проносится сквозь неё. Горячие, слегка растресканные губы касаются лба в благодарном поцелуе.
Харон-тян восстанавливает дыхание — позволяет излишку воображаемой температуры раствориться в темном пространстве.
«Надеюсь, это не последний раз, когда ты соглашаешься помедитировать вместе?»
Этих разов может оказаться не так уж много; по космическим меркам. Но об этом Харон-тян молчит.
Зачем, если Солнцу-тян всё и так понятно — как было бы понятно далеко не всякой звезде.
«Вот устрою огромную-огромную вспышку, — мечтательно-мстительно жмурится Солнце-тян, потягиваясь всем жарким телом — протуберанец лениво скользит к одному из наиболее заметных пятен, — и плесень Земли-тян до тебя еще долго не доберется».
«Не стоит», — безмятежно отвечает ей Харон-тян, улыбаясь из-под очков (из-под толщи пыльного льда; брони и защиты). Она безупречно выучила мудрость своих создателей, с которыми совсем скоро — по космическим меркам — встретится вновь. — «Цикл должен продолжиться. Несмотря ни на что».



А это тот самый текст, который моя попытка написать классический романтический ангст. И ощущается он довольно искусственной штукой. То есть "могу, но не особо хочу". Хотя так-то вроде красиво.

Название: На равных
Размер: мини, 2650 слов
Пейринг/Персонажи: Земля/Луна, Юпитер/спутники, Сатурн, Нептун, Уран, Меркурий, Венера, Марс, Солнце
Категория: джен, фемслэш (слэш и гет упоминаются)
Жанр: драма
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: human!slave!AU
Краткое содержание: Равенство — не для них. И привязанность — убивает. Но всё-таки...

Равенство.
В землях Универсума — в этой расползающейся, песчинка за песчинкой, империи — ускользающее понятие: что-то, о чем все слышали, но в большинстве своем не встречали, и даже понять-то едва способны. Или хуже того — насмешка; намек на сентиментальность и слабость, непростительные высокородному — или на доверчивую наивность, способную обернуться смертью для простолюдина или раба.
Даже они, дети семейства Сол, проводившие время в ласке и неге, никогда не были равными. Ни друг другу, ни — тем более — себе подобным из прочих знатных родов, из более далеких имений, до которых — дни и недели по камням медленно рассыпающихся древних дорог, в бесплодном единоборстве против палящего жара и жестокого ветра.
Даже они... а впрочем, почему — даже?
Именно они. Тяжесть на их плечах, ответственность за движение мира, вращение его тайных осей — даже если это ныне только слова, даже если никогда и не было ничего, кроме слов; подтекст, который учатся читать, едва достигнув разумных лет. Но обладание правом — это лучше, чем ничего.
Преимущество, недоступное для пыльных жителей, темных, с сожженной кожей, побирающихся по границам владений, на ничейной земле.
Не говоря уж, разумеется, о рабах.
Темноволосая девушка грустно усмехнулась своему отражению. В ее спальне было сумрачно и прохладно — и сама она казалась тенью среди теней. Только оттенки ее одежд — голубых и светло-зеленых отрезов ткани, переплетенных между собой, создающих легкий, постоянно меняющийся, простой и прихотливый в то же время узор, — отражали приглушенный шелковой тряпицей свет переносной лампы.
Нет, конечно, слухи о тех, кто счастливо живёт вдвоем — а то и втроем, и вчетвером даже — доходили до них. Но слухи — самая непрочная материя из всех, даже в такой пустынной стране: капли росы, едва способные смочить пересохший рот.
Девушка, которую — по обычаю — после обряда совершеннолетия нарекли Землей, покачала головой. Она перебирала членов своей семьи, точно бусины из рассыпавшегося ожерелья — вулканические матовые шарики, с дробным стуком падающие на дно шкатулки.
Юпитер не вызывал у нее ничего, кроме отвращения — отечный, пухлый, вечно окруженный, как стайкой навозных мух, множеством невольников и невольниц, зачастую не созревших еще; он даже лиц их не запоминал, за исключением нескольких фаворитов — вроде пышечки Ио, тонко-звонкого Ганимеда, норовящего по любому поводу упасть в обморок, или загадочно-прохладной Европы, которую брат обхаживал немыслимо долго, вопреки обыкновению, пылко пытаясь пробудить в ее теле страсть... А еще о нем говорили такое, что платье липло к спине, пропитанное ледяным потом: шептались, будто он поедает живую плоть. Будто бы всякий, без разрешения пробравшийся через стену его владений (как старший сын, он имел право не просто на собственные покои или небольшую усадьбу, а на полноценную часть имения с полем, садом и хозяйственными постройками) — будет разорван натасканной на человеческий запах сворой. И впрямь — чью-то оторванную от шеи голову находили как-то у ворот, по словам прислуги; но мало ли бродяг встречают свой бесславный конец тут и там?
Трое следующих братьев были уменьшенными копиями Юпитера — менее жирные, менее сладострастные, разве что Уран почти не вставал с подушек — врожденный дефект: чахлые ноги отказывались держать его, даже когда он был совсем ребенком. И всё равно находились рабы, готовые — добровольно или же нет — ублажать его на роскошном ложе.
И был еще один... редко кто вспоминал о беглеце, предателе рода — о том, кого причислили к низкорожденным, лишили прав; он и без того всегда находился где-то на периферии, обделенный вниманием, отклоняющийся от должной орбиты. Должно быть, потому и связался с... теми, с кем не подобает. Потому и решил, будто такой, как Харон...
Мысль о причине, по которой бежал — был изгнан — Плутон, мутила мысли Земли. Мутила зрение — то ли ненавистью, то ли странно-горькой завистью.
Но о нем — как раз поэтому — было бессмысленно думать.
Была еще и сестра, конечно.
С Венерой они дружили — но та, мечтательная от природы, всё дальше уходила в свои грезы, куталась в изысканные шелка и полупрозрачные газовые ткани, скрывала лицо за темной вуалью. Затворялась в покоях, не зажигая свеч: ворожила, должно быть, капала в воду воск и вдыхала дым, растворяя на собственном языке кислый привкус. Последний раз, когда Земля встретила затянутые туманной поволокой глаза Венеры, то не выдержала этого взгляда, передернув плечами.
Марсу с Меркурием давно пора было бы отправиться в столицу, поступить на службу — военную одному, гражданскую другому. Они маялись от скуки и задирали сестру — единственную оставшуюся рядом. Земля вспоминала — изредка, кратко, чтобы не причинять себе лишней боли — об их совместном, относительно-счастливом детстве вчетвером — с исцарапанными локтями и коленями, с прыщиками на лицах и щербатыми улыбками во весь рот, когда ни один удар, ни одно падение не могли окончиться плохо (не для рабов, конечно; маленькие рабы еще более удобные жертвы, чем рабы взрослые) — о том детстве, которое оборвалось, как только их достаточно хорошо научили уроку "равенства" — вспоминала и считала дни, когда отец всё-таки решится — решится пренебречь всегдашней опасностью, которой полнились слухи о столичных делах.
Рано или поздно — но это должно случиться, потому что не бывало так, чтобы родитель семейства поддался трусости до конца.
Отец. Такое маленькое слово — и такое огромное.
В отце нельзя было сомневаться. Отец был велик — и куда бы она пошла, в конце-то концов, если бы отреклась от рода? Нет, Земля никогда не была столь безрассудна или наивна; всегда береглась от крайностей, насколько было возможно. Держалась "золотой середины".
Земля не могла — не имела права — пренебречь обязательством и ответственностью. Только не это. Даже ради...
Нет, ни ради чего.

Отец и повелитель вызывал ее к себе этим вечером — когда тени начали удлиняться.
— Как проходят твои занятия? Над чем ты трудишься?
Отец сложением напоминал Юпитера, но не позволял себе раздаться бессмысленно и бесцельно — его тяжелое тело подчинялось ведущей воле, и каждый ребенок Сол твердо знал: их родителю с лихвой хватит энергии, чтобы пресечь всякий бунт, всякое дерзостное деяние, противное его мыслям. Если только отец узнает. Если поймет и оценит эту опасность. А разум его работал парадоксально и быстро — еще одна черта, отличавшая его от Юпитера, теперь уже изнутри.
Отцом нельзя было не восхищаться.
И нельзя, просто немыслимо было бы — разбить его сердце.
— Сегодня я узнала больше о металлах и минералах, о том, как одно соединяется с другим. Если ты пожелаешь, я напишу тебе о некоторых новых соединениях, чтобы ты проверил, насколько четко был усвоен этот урок...
Отец сделал жест, поощряя её рассказывать дальше — и слова полилились свободнее.
Ей иногда казалось, что отец доверял ей даже больше, чем старшим — по крайней мере, в том, что касалось рассудочных дел. Юпитер, несмотря на всю свою развращенность, неплохо разбирался в хозяйстве — хотя и полагался во многом на специально обученных рабов; расчистка земель, движения торговых путей и накопление всё большей массы богатств — всё это мало заботило Землю, но порядок в родном доме она, по крайней мере, блюсти могла.
— ...и тканые драпировки для твоей залы должны быть готовы в срок, — плавно подступила она к завершению. — Ненужного перерасхода материалов удалось избежать, и старшая по этим работам заслуживает поощрения, которое ты определишь сам, отец и господин.
Нет, не стоило бы просить освободить Титанию от её... «особых услуг»; тем более, что Уран благоволил к ней вполне искренне, и наложница едва не рассмеялась — только колыхнулась крупная грудь, — когда Земля попробовала намекнуть ей на это. Но хотя бы передышки в бесконечном кружении по усадьбе брата она достойна.
Наконец, отец кивнул, нарушив царственную неподвижность.
— Хорошо. Ты можешь идти. Я тобой доволен.
— Отец, — почтительно поклонилась Земля.
— Отдыхай, дочь, — махнул он рукой, откидываясь на спинку резного кресла, украшенного лучами-стрелами — привычным знаком властителей Универсума. И взгляд, которым он её провожал, вонзался Земле между лопаток, заставляя держать спину прямо еще долго после того, как она вышла на дневной свет.

Земля любила отца — несмотря ни на что, любила: он всегда смотрел на нее как-то по-особенному, но как — Земля бы не смогла объяснить. Порой ей чудилось, что он знает ее секрет, но отец — загадочный, далекий, огромный, жестокий и милостивый — молчал. И Земля могла считать — могла убеждать себя — что тайна принадлежит только ей. Ей — и её Луне.
Луна была — тихая, пепельноволосая, худощавая. Незаметная почти ни в чем, кроме той силы, с какой притягивала к себе взгляд Земли — кроме той нежности, с какой смотрела в ответ из-под полуопущенных век и темных ресниц. Носила она только серое — черный и белый тоже дозволялись рабам, но Луна отдавала предпочтение однотонности, сочетая оттенок простой одежды — робы, накидки и широкого пояса — с неярким цветом своих глаз и волос. Даже рабам ведомо чувство прекрасного, хотя обычно никто не признаёт этого в открытую (даром, что Марс — нет да нет, а останавливался, любуясь покачивающимися бедрами экономки Цереры, вокруг которых был обернут сотканный ею самою полосатый платок).
На темных подушках, разбросанных по полу личных покоев Земли, Луна сама была — точно светильник, отдающий миру собственный блеск.
— Знаешь ты, какая ты? — зачарованно говорила Земля, проводя пальцем по изгибу её плеча.
— Я — твоя рабыня, — отвечала Луна. Не повышая голоса, не меняя тона, опустив взгляд.
— Ты — моя, — и Земля притягивала ее к себе, запрокидывала лицо, целовала прямо в губы, узкие темные губы, не знавшие никогда ни помады, ни мягкого крема.
Сладкие, пьянившие сильней вина с Оортовых Сфер, губы. И всё тело Луны, узкое и бледное, хотелось ей обхватить целиком, вобрать в себя, сделать неотделимой частью.
Земля гладила ее плечи, расцеловывала родинки и синяки. Обнимала, зарываясь лицом в волосы, пахнущие мягкой пылью и теплым камнем. Вслушивалась в тихие, отчаянные вздохи и стоны, царапала ухоженными ногтями, оставляя незабываемые, несходящие метки. Вырывала из тянущей тишины опасные признания, которым не было места на ярком свету.
И проклинала — молча, кусая губы и шелк подушек, — проклинала судьбу, заставляющую их встречаться вот так — урывками, сталкиваясь в коридорах; пробираясь в бараки слуг на закате; на ощупь находя друг друга в банных пристройках.
Одно дело — использовать раба или рабыню для удовольствий; хотя и пристало это мужчине, не женщине, не подчиненной и почтительной дочери.
И совсем другое — любить.
Привязанность — убивает.
С детства затверженные слова.

***
Земля выскользнула из черного хода, пробравшись через кухонные помещения с краю длинного дома, привычно прячась в тени между стенами и готовая гибко метнуться прочь, если заметит чье-то еще присутствие.
Ее секрет. Ее тайна, бережно хранимая в сердце.
В такие часы Земле было особенно жаль, что она не имеет права носить оружие — по крайней мере, не в пределах родового поместья (на дорогах, полных опасностей, не делалось различий по полу и старшинству). Она, не колеблясь, уничтожила бы всякого, кто станет угрожать ей — но подобная уязвимость заставляла Землю чувствовать себя почти голой. (Хотя плечи и волосы Земли, как обычно — как подобает — были укрыты широким концом покрывала, отмеченного вязью родового орнамента).
Она могла постоять за себя, только вооружившись разумом и ответственностью, даже если это было порой куда тяжелее.
Земля завернула за угол, нацелившись взглядом на старый колодец, от которого следовало отсчитывать шаги... Вечерний свет, отразившись от окон пристройки, принадлежавшей Марсу — служившей хранению его многочисленных железных "игрушек", — ударил Земле в глаза, вынуждая вскинуть ладонь и прикрыть лицо от кровавых — отозвавшихся по телу нежданной дрожью — отсветов.
И, не успела она даже как следует проморгаться...
— Земля, дочь! — повелительный тон отца обрушился на неё словно бы с небес — или отовсюду — вынуждая застыть на месте.
«Я пропала» — единственая мысль звенела в этот миг в её голове, пока закат бесстыдно лился по её волосам — покрывало сползло с плеч и повисло на локтях, а отец стоял прямо перед ней, возникший будто из ниоткуда - как древний монумент посреди песков.
— Ты выглядишь так, точно готова к смерти здесь и сейчас, - отметил он безо всякого выражения.
— Я... — в горле у Земли пересохло; она прикусила губу изнутри, ожидая, какой приговор огласит отец. Но взгляд его встретила, как подобает высокородной.
— Ты ошибаешься. Отринь страх, дочь. Смерть ждет любого из нас, возможно — но не тебя.
Отец усмехнулся — лучи заката просвечивали сквозь его волосы, превращая их — растрепанные — в диковинный венец из блестящих сплетенных игл. Ей отчаянно захотелось дотронуться до его головы — разрушить иллюзию; убедить себя, что тень обреченности ей почудилась — что отец не упадет, пронзенный неведомо откуда пришедшей болью; что кровь заката не брызнет ей на руки, воплощаясь из метафорического оборота — в реальность.
— Я всегда верил, что именно ты продолжишь наш род. Так тому и быть.
Рот Земли приоткрылся.
Это просто не умещалось в голове. Ни в малейшей степени.
Но прямой взгляд отца не оставлял сомнений в том, что новость правдива.
Земля шагнула и порывисто прижалась к нему, и впрямь позабыв о страхе. Её сердце колотилось, как бешеное — радость, смятение, страх, неловкость: всех этих чувств, нахлынувших в единый момент, было слишком много.
— Значит, у меня... у меня будет... потомство? — спросила она невнятно, уткнувшись лицом в тяжелые одежды отца.
Отец погладил ее по голове. Точно в детстве, когда она была совсем-совсем ребенком.
— Ты — единственная. Венера... — отец произнес имя её сестры со столь явно просочившейся в голос горечью, что сердце Земли болезненно сжалось. Раньше он не позволял себе столь явно показывать разочарования. — Венера слишком углубилась в себя.
— Она закрылась, — тихим, тихим шепотом отозвалась Земля. И не увидела — почувствовала утвердительный отцовский кивок.
— Ты не такая, как твоя сестра. Ты сильная. И ты выдержишь.
— Да. — Раньше она бы и не подумала, что в такое маленькое слово может вместиться настолько много решимости.
Теперь никто не посмеет обидеть Луну — никто не посмеет поднять руку на собственность Продолжательницы. После следующего Оборота отец отправится в столицу и привезет оттуда материал. Возможно, он возьмет с собою Марса с Меркурием — и те больше не вернутся в поместье(Земля, несомненно, будет писать им письма — почтительные, исполненные дежурной нежности, — и получать ответы с рассказами о повседневных проделках и служебной рутине; но это будет совсем, совершенно иное дело).
Её руки, ноги и голова словно бы горели огнем. Похоже, отец увидел отблеск этого пламени во взгляде дочери. И продолжил смотреть, даже когда Земля уже отпрянула, внезапно смутившись — смотреть так же, как несколько суток назад, сидя на тронном кресле.
Теперь Земля точно могла сказать: отец знал; знал, но не расценивал ее немыслимую любовь, как опасность. По крайней мере, как опасность для себя самого. (Она ведь всё же не была — сыном; немаловажный момент).
Но, быть может, отец тоже когда-то так же любил?..
Он ведь никогда не рассказывал, откуда взялись — они, дети Сол: поговаривали, будто бы в некие времена знатная дама родом из далеких Звёзд проезжала порою мимо поместья, останавливаясь, чтобы заночевать. И, значит, родились они по-старинке; но говорили ещё, что отец их сам присвоил право на Продолжение, оттого и так одиноко поместье Сол, оттого почти не встречают они гостей. (И о бастардах говорили, конечно, само собой — но это не было чем-то вовсе неведомым среди знатных; следы этих досадных случайностей наверняка были изгнаны к самым границам — и даже за них; как проклятый Плутон, судьбу которого ей, Земле, по счастью, не доведется уже повторить).
Земля не знала, где во всём этом правда. И не надеялась, что отец когда-нибудь раскроет её.
Но, быть может?..
Отец покачал головой, не сводя с нее своих требовательных — и понимающих, несмотря на пылавшее в них беспощадное пламя, — глаз.
— Будь осторожна, дочь. Равенство — не для нас.
— И привязанность убивает, — откликнулась Земля, кивнув. Вызубренные наизусть каждым ребенком из знатного семейства слова.
— Я не смогу вечно защищать тебя. Вполне вероятно, что моя смерть обречет на гибель и тебя. Тогда настанет время бояться.
Она вновь кивнула. После смерти владельцев имения, случалось, пылали — и многое другое случалось, потому что Универсум жесток, а закон всегда проигрывает обычаю, даже если не уступает ему в жестокости. Юпитер, несмотря на все свое сладострастие, не лишенный сметки, имел шанс спастись — когда его не прикончат сразу, — как и прочие трое старших, — спастись, отомстить, отстроить, — но она сама и Венера были наиболее уязвимы.
— Но всё-таки постарайся выстоять.
— Обещаю тебе, отец: я буду сражаться до конца.
Отец ничего больше не сказал, только коснулся горячими пальцами её лба, рисуя там круг с точкой внутри: символ родительского благословения.

***
Когда она вошла в рабочий барак — в закуток, где, отделенная тонкой деревянной перегородкой от прочих своих товарок, шила Луна (длинную штору для обеденной залы, поручение то ли Марса, то ли Меркурия, в котором Земля не стала отказывать) — то Луна резко поднялась с места, едва не сбросив работу на земляной утоптанный пол. Она всегда остро реагировала на перемены в настроении и поведении своей госпожи.
Земля же шла к ней едва ли не наощупь, выставив перед собой руки, точно боялась упасть.
— Что с тобой, моя госпожа?
Земля осознавала, что плачет — но не могла сдержать этих слез, не могла стыдиться: то были слезы радости, смешанной с благоговейным страхом перед новым высоким долгом. Она плакала, потому что удостоилась чести — потому что могла не выдержать бремени — потому что отец разрешил ей то, перед чем даже роль Продолжательницы — мелочь, монета, лежащая в придорожной грязи.
Она протянула руку, почти вслепую, и коснулась щеки Луны — шершавой, покрытой слабым налетом пыли.
Её рабыня — её возлюбленная — не двигалась с места, крепко сжимая пальцы на гладкой, блестящей ткани, какой рабы могли касаться лишь за работой - и со всей мыслимой осторожностью.
— Я... могу что-то сделать? Что от меня нужно сейчас? Какое твое желание мне исполнить? — в голосе Луны звучала опаска, привычный для рабов страх перед переменчивостью господ; хотя Земля никогда не позволяла себе ударить её или оскорбить словом, но порывы, свойственные всем высокорожденным, находили и на неё — хотя усмирять свой нрав Земля тоже умела неплохо.
— Я хочу, чтобы ты никогда не отворачивалась от меня. — Теперь обе ее руки лежали у Луны на плечах, держали крепко, не вырваться. Словно опора — для них обеих — в бешено вращающемся мире. — Теперь это можно. — У неё не хватало слов, чтобы объяснить — рассказать — поделиться огромным и головокружительным; но она могла сделать что-то еще.
— Но что, всё-таки, случилось? — глаза Луны казались ещё больше в полумраке, когда она, не моргая, серьезно смотрела Земле прямо в лицо.
Земля только покачала головой и улыбнулась своей возлюбленной — так легко и невесомо, как никогда раньше (словно теперь между ними — навеки — натянулась неразрывная нить) — прежде чем медленно и (Универсум вечный, наконец-то!) неторопливо прижаться губами к ее губам.

@темы: ФБ, кроссовер, чудовища, герои и эффект массы, фикрайтерство

---

ФБ-2016

И только в день окончания голосования за визитку, Коршун наконец-то решил, что неплохо бы написать о своих командах.
Что-то на дайри решительно не хватает времени, впрочем, скорее продолжается всё тот же не раз упомянутый эффект вдобавок к необходимости работать, заниматься делами команды и готовиться к сентябрьской сдаче учебных долгов.


Наша команда (в смысле, моя и  Альре Сноу как оргсостава - хотя и с остальными сокомандниками нам вполне повезло). Маленькая, но гордая. В том числе и контентом - он не так разнообразен, быть может, как того кому-то хотелось бы (в том числе и мне, но не все планы удаётся осуществить в полном объеме), но работы от этого не становятся хуже. В частности, очень доволен нашими миди - среди них есть история вполне достойная быть рассказом для BL, раскрывающая момент из кодекса Черного Легиона, которую я готов советовать теперь всем. И два переводных рассказа, тоже раскрывающие интересные аспекты канона, а также альтернативная история с безысходностью и Черным Троном вместо Золотого.
А следующая выкладка - макси, от чего испытываю странное чувство "не надо бегать согласно плану эвакуации при пожаре и бить сокомандников тяжелыми тупыми предметами". Потому что макси есть, и его даже можно будет форсить для не особенно знакомых с каноном читателей, надеюсь.
Всецело советую читать и комментировать под выкладками, авторам и артерам будет приятно.
И проголосовать за визитку, пока не стало совсем поздно, тоже можно.

И другие команды

Старая любовь не ржавеет. Сколько уже хожу с этой командой, а желание и дальше что-то делать не уменьшается.
Здесь тоже достойная визитка в стиле "сглазим себя, инсайд и мимокрокодилов" с изящным кроссовером всех трех канонов и "фандома ФБ", и работы на почти любой вкус, хотя опять же - додать всем и каждому просто нереально. Как ни парадоксально - самая "востребованная" из моих команд, хотя для мелконёха это и относительное понятие. И очень, очень красивая визуальная выкладка - как рисунки, так и единственный в этой выкладке клип.


И Масс Эффект, конечно. С игрой у меня не складывается аж с прошлого сентября - тут уже можно посмеяться: у человека в голове есть еще два Шепарда кроме хэдканонного отморозка, а он не может выкроить время, чтобы наконец в них поиграть; наверное, это тоже имеет отношение к тайм-менеджменту. Но канон я продолжаю любить. Не как "геймер", каковым я всё же не стану, хотя МЭ и навел меня на мысль, что в этом плане даже для меня не всё потеряно. Так что моих работ здесь есть и еще будет - как авторских, так и переводных.

В команде фемслэша я эпизодический рыбдебил, у которого от большинства контента возникает только вопрос "кто эти люди и где мои вещи"; как-то ни с комиксами, ни с известными фильмами/сериалами в этом смысле у меня не складывается. Так что баннера здесь не будет, хотя объективно есть и хорошее, и интересное, просто в большинстве случаев "не мое". А баннеры и ссылки в принципе можно найти довольно легко, чтобы оценить. Но это не значит, что я не планирую еще додать сам себе, если !вдруг.

@темы: ФБ, Warhammer, SKU, чудовища, герои и эффект массы

---

"Раскопай своих подвалов..."

...забавно вспоминать, сколько идей у меня было в свое время - пусть даже эти идеи основывались в основном на одном (понятно, каком) корне - то есть, росли из него, потому что мне словно бы был необходим "якорь" и я стремился к тотальной консенсуальности и пресловутой "связи миров".
Зато потом, когда я окончательно "прорвал кокон" и всё больше стал практиковать осознанное нахождение в реальности и даже, страшно сказать, научился местами вставать на точку зрения людей вокруг (не только персонажей, о которых пишется текст) - оригинальность и полет фантазии как-то уменьшились, хотя с чисто технической точки зрения на то, что я корябал в седьмом-восьмом классе без слёз не взглянешь.
С другой стороны, к старым идеям ничто не мешает вернуться. Вот бы только время найти, тем более, что в последнее время меня как-то всё сильнее догоняет мысль, что все вопросы заданы, все ответы услышаны время на "разное там" истекает.

Тот же "мир крылатых" и "мир пламени" - там, в общем-то, минимальные изменения в скелете-структуре требуются; первое так вообще редкий случай концепта, не привязанного к тому-самому-миру вообще никак, зато с собственными наметками не-вполне-человеческого общества и культуры. Второе - ну, эпос есть эпос, в любое время и в любом месте, тем более, что легенды прошлого - не основная история, хотя основной перекликающийся мотив.
Эпическая история-цикл про конфедерацию параллельных миров - в принципе, тоже работает (как сама идея, хотя сама концепция путешествий отдает тотальной непроработанностью, несмотря на еще тогдашнее осознание, что недостаточно "факта" изобретения неким одиночкой/одиночками, даже если оно уже внедрено в производство, исследования необходимы - а несчастные случаи в какой-то степени неизбежны), но для главных героев придется изобретать другие варианты биографий. (И это еще оставляя за рамками, так сказать, предысторию... но к той предыстории я даже в позднешкольные годы уже не мог относиться серьезно и использовал исключительно как "объяснительную к существованию"). Зато там интересная политика. И сложные_отношения в треугольнике.
Ну и мини-сюжеты просто. Мусорная корзина, тут уже точно, но неплохая иллюстрация к тому, что бывает, когда мы еще не знаем границ своих возможностей и не ограничены, к тому же, во времени (ФБ - местами таки зло). Отдельно забавно, что часть своих фантазий я беспалевно писал в качестве сочинений на свободную тему, а один раз даже сдал в таком виде чистый фанфик по Арде (за исключением имен). Даром, что учительница меня не любила, но деваться ей было некогда.

И на самом деле, разрабатывать-конструировать - не то же самое, что писать в художественном виде, и разрабатывать в голове и в специальном документе - тоже "две большие разницы". Плюс проявляется довольно ярко тот факт, что я "не вижу" антуража практически, как и внешность персонажей для меня по сути представлена набором отличительных черт, которые маркируют их как характер и дополняют психологический портрет - хотя к иллюстративному материалу я и могу сказать "о, это похоже", но не в плане тотального совпадения черт на фото/рисунке и в изображении.
Но конструировать я, тем не менее, люблю до сих пор, и у меня даже немного получается. Несмотря на. Это внушает некоторый оптимизм.

@темы: творчество, дела минувших дней

---

Просто так.

@музыка: этот плейлист меня не отпускает

@темы: песни в голове

---

К слову.

!Внезапно, в гугле нашелся не только трэш.


Sadia - Starmania by Calicot-ZC on DeviantArt

И на этом можно прекращать флуд по данному произведению. Тем более, с телефона.

@темы: арт, другой фандом

---

Тот самый миди.

Я давно хотел написать этот текст - взгляд на события мюзикла со стороны Садьи. Которая, несмотря на обязанность вызывать - по сюжету и интенции - антипатию, всё равно производит впечатление самого умного и прагматически настроенного (хоть и идейного - или, точнее, имеющего потенциал к идейности) персонажа. И нет, я не считаю Садью персонажем непонятного_пола - поскольку "травести" в контексте соответствующего музыкального номера настолько явно метафора - в том числе и для двойной жизни, "игры кого-то, кем не являешься от души или от природы", - что даже не знаю.
А стилистика в записи 1989 года еще очень ничего так. Соответствие времени постановки лучше убогого "футуризма". Поиск скриншотов дает представление о разном.

Удивительно, но за версию-огрызок довольно много голосовали на ЗФБ. Но в любом случае (и да, мне неловко об этом писать) - даже если кто-то вдруг читал выкладки, я был бы признателен за прочтение и комментарий здесь. Какоридж(с) оно, в принципе, читается.

Название: Осознанная необходимость
Автор: Коршун
Размер: миди, ~9700 слов (в окончательной редакции)
Пейринг/Персонажи: Садья (или так или даже так)— фокал; присутствуют Садья/Джонни, Садья/Кристаль, Кристаль/Джонни, намек на несостоявшийся Садья/Мари-Жанна; эпизодически Зеро Жанвье (с промельком Стеллы Спотлайт) и «Черные звезды» в ассортименте
Категория: магистрально — джен; опционально — фемслэш/гет
Жанр: драма
Рейтинг: R – NC-21
Предупреждения: деконструкция основного посыла канона, мизантропия, ненормативная лексика, нездоровые отношения всех со всеми.
Краткое содержание: «Блядство, думает Садья. Всё это — сплошное блядство.
Разумеется, она не про секс».
Примечание: трактовка автором некоторых образов может отличаться от общепринятой; впрочем

спойлер

роль Садьи как «двойного агента» вскользь упоминается в последней беседе Зигги и Мари-Жанны - soundtrack.lyrsense.com/starmania/duo_dadieu_ .

— Ну и чего теперь? — спрашивает Садья; эхо её голоса бумерангом отлетает от глухих стен.
Сцена окружающего мира застыла, словно кадр киноплёнки — черно-белой, рассыпающейся в труху. Словно карточный домик, скопище бумажных фигур; дунь — развалится.
Под свою цель они заняли помещение бокового «зала для некурящих» (затхлого от старости, с крошащимся мокрым потолком — куда посетителей давно не заманишь): столы и стулья небрежно отодвинуты к стенкам, а за дверями скучает парочка «Черных звезд»; еще несколько караулят пресловутый коридор «Б», откуда выбралась, отряхиваясь от пыли, съемочная группа «Стармании». Выбирались — по одному, озираясь, точно как крысы: готовые в любую секунду шмыгнуть обратно. Только юркая мышка-живчик —пухлогубый ребёнок, предвкушающий новую площадку для игр, — выскочила на свет, не колеблясь, чутко поводя носом.
Не иначе как ориентируясь по звезде программы — Джонни Рокфору: точно по центру, в самый раз, чтобы прицелиться и попасть — руки в карманах, ноги расставлены, щегольская куртка наполовину расстёгнута на груди. В самый раз — как на памятник, надгробный или на площадь: разворот головы, четкий печальный профиль под темной маской, презрительная линия сжатых губ. В этом застывшем ракурсе, в бумажной двумерности неотснятого материала — он похож на вырезку из газеты: протершуюся на сгибах, истрепанную по краям, но крепко еще сидящую — на клее или гвоздях, держащих её в плену обшарпанной стенки.
Но только — пальцы Кристаль, любимицы телезрителей, беспомощно царапают затхлый воздух; рот приоткрыт — неровен час, и впрямь залетит какая-нибудь муха.
Словно не на взгляд Садьи она напоролась — на автоматную очередь, не меньше; или на стальной прут — прямо под грудину.
А Садья — что; только досадливо отбрасывает за спину растрепавшийся хвост волос, и случайный блик от подслеповатой лампы, давно пережившей все свои сроки годности, неудачно падает на её лицо — и тут же спешит убраться подобру-поздорову: словно бы пуля, выпущенная Садьей, способна обогнать даже свет.
— Будем просто так стоять и смотреть?
Кристаль, наконец, отмирает — и отшатывается, будто бы от пощечины; жмётся к Джонни, сама вряд ли понимая, что делает. В ее глазах — любопытство вперемешку с испугом, а еще — узнавание, дикое и острое, как игла.
«Я думала, ты моя подруга», — как бы говорит ее взгляд.
«Индюк тоже думал», — хочется бросить Садье. Неприятное предчувствие скребется по задней стенке черепа, хотя ничто, вроде, не предвещает — нейтральная территория, и она потратила чуть меньше полных суток, надежно вбивая в голову (втрахивая в неподатливые тугие задницы) «мальчиков и девочек», чем меры нынешней безопасности отличаются (и будут отличаться — на пару-тройку следующих дней) от «шухера» при обычной «акции».
— Я… — единственный слог, который Кристаль удаётся вытолкнуть изо рта, звучит так, словно горло ей перетянули удавкой. Ресницы дрожат, смаргивая остатки шока из распахнутых — по-прежнему настежь, входи, кто хочет, бери и пользуйся, — светлых глаз.
— Не ожидала. Ну да, конечно, — кивает Садья с такой серьезностью, что уже граничит с издёвкой.
Где-то там, за её спиной, охотно подсмеиваются (строго вполголоса, а то сама же шутница даст окорот) «Черные звезды»-караульные — гиены-гиенами, — а Кристаль всё продолжает смотреть — из черноты зрачков просачивается тоскливое, по-детски обиженное: «Как ты могла?»
«Спокойно и просто», — едва не пожимает плечами Садья; но, впрочем, нет — в этом бы она соврала.
Садья помнит, как прижимала к уху черную трубку: слушала-считала гудки. Гадала: удастся ли. Это было — как играть музыку, которую давно ненавидишь и почти позабыла; играть перед родителями, их друзьями и толпой родичей, в душном платье, обхватывающем грудь так, что не продохнуть; едва попадая в нужные ноты одеревеневшими пальцами.
«Помнишь меня?»
Садья имитировала дружеский щебет — болели губы, растянутые в улыбке, и отвращение плескалось в горле, словно в сточной канаве.
«Ты у нас теперь знаменитость, ну кто бы только подумал. Как же, конечно, смотрю. Нечасто, да, но ведь у тебя талант...»
Садья помнит — себя, считающую до десяти (пятнадцати, пятидесяти, ста), прижавшуюся пропотевшей спиной к холодной железной стенке телефонной кабины, потому что звонить из дома — излишний риск, никто бы не дал гарантий, — и помнит, как упирался в ту же стенку правый каблук, которым она собиралась отбивать ритм — но позабыла фразе на третьей.
И задыхающийся от волнения голосок Кристаль — волну, поднимающуюся из самого нутра, плещущую в грудь и в нёбо даже не прибоем: тайфуном. Как же — ей предложили саму грозу Монополиса, лично в руки; щекотка тайны, ерошащая волосы на загривке.
«Не спрашивай, откуда: у меня, знаешь, свои каналы…» — подпустить в голос смеха, каким смеются, стремясь казаться опытнее, чем есть; и поймать — почти губами обхватить, слизнуть языком — прерывистый вздох, с каким золотая рыбка-лохматик проглотила крючок.
На котором и дёргается теперь — так отчаянно, что трепещут жабры.
«Ты помнишь вообще, зачем сюда притащилась?» — и впору бы пожелать, чтобы пальцы Джонни сомкнулись капканом на заднице у Кристаль: звериным напоминанием, кто здесь хозяин ситуации, а кто — инструмент.
— Вот же твоя сенсация, теледевочка. Бери и пользуйся, — говорит Садья вместо этого.
Ее злость становится почти осязаемой — и хлещет, как вихрь. Кристаль тотчас сдувает, словно палый лист, обратно к коллегам, занятым настройкой и подготовкой. Джонни смотрит ей вслед — долгим, нехарактерным, задумчивым таким взглядом (не оценивающим, как раз нет). Шевелит пальцами, словно готовясь скрутить их в «фак» — сунуть в центр кадра, как бы говоря: «Имел я вашу систему вот этим самым». Точно, как Садья его подначивала: не стесняйся, покажи им. Или, может — словно намерен схватить Кристаль за запястье, тоскливо усмехнуться, спросить: какого же хера, детка? Какого хера ты напялила шмотки навроде наших, какого хера подражаешь нашим словечкам? — мимикрия здесь не спасёт, только выбесит ещё больше; так какого хера ты, со своей слащавой игрой — какого хера ты вообще вся такая, маленькая подлиза, поддельное подземное солнышко, какого же хера…
Садья морщится; она терпеть не может, когда Джонни «уносит». Особенно в ответственные моменты.
Благодарение судьбе, в которую Садья — само собой — совершенно не верит: момент ни разу не был настолько ответственным, чтобы приходилось за шкирку выдергивать звёздного вожака из-под пуль.
Она треплет его по плечу — «эй, очнись-ка!» — и еще раз проверяет, хорошо ли закреплены завязки у него на затылке — как бы невзначай скользнув по чувствительному загривку (он всегда дрожит, если она так делает; и это — власть, которая нужна Садье, — которая принадлежит только ей).
— Не подведи, — шепчет она ему едва слышно.
Он качает головой, как китайский болванчик, мимоходом погладив её по щеке (шипастый браслет, стиснувший запястье, скребет по упругой коже).
В ответ она проводит раскрытой ладонью по груди Джонни, над сердцем — и пальцы на краткий миг скрючиваются в когти, полуночно-синие, с темными запекшимися следами под кромкой. Вздрагивают крылья ноздрей — словно почуяв запах добычи.
Запах близкой победы. Сенсации. Лихорадки.
(И то, и другое, и третье в её мозгу отдаёт слабым привкусом порохового дыма).
Она улыбается — больше самой себе, чем ему, — и шагает — в другую сторону, в тень, откуда удобно подсказывать и показывать, к оператору, заранее покрывшемуся холодным потом от осознания: в чьё логово они, примерные граждане Монополиса, забрели. Садья приобнимает его за плечи — застывшего, точно статуя: только руки шевелятся, пристраивая камеру на штативе. Только руки шевелятся, и сердце стучит — судорожными рывками; но в этот раз хищница отпустит добычу с миром.
Разумеется, только лишь потому, что цель её охоты — в другом.
— Камера, мотор, — осклабившись, нарочито-громко произносит она, когда Кристаль уже приоткрыла рот для этой же фразы.
И когда Джонни выходит на середину, чтобы рассказать, для начала, прежде каверзных и пустых вопросов, всю «свою жизнь», как принято в передаче, Кристаль неожиданно — невзначай, словно так и надо, — пристраивается рядом, на самый край операторского сиденья, присвоенного Садьей.
Почти не задумываясь, даже не глядя, Садья кладёт ладонь на самый край легкомысленной, в складку, юбки, сдвигая ткань — механическое движение, где чувственности не больше, чем в пятне плесени на противоположной стене. Её ладонь ползёт вверх, рассеянно поглаживая по выставленному, как нарочно, колену — но Кристаль словно не замечает откровенную провокацию, уставившись прозрачными глазами (блестящими стёклами башни-небоскрёба) на приходящие в движение губы Джонни. Они смотрят вместе — смотрят в одном направлении, и это — вроде как — должно что-то значить, но только Садья бы на деньги поспорила: видят они совсем, совершенно разное.
Колено Кристаль под её рукой кажется вдруг липким и холодным, как студень.

***

Садья сидит на колченогом стуле и делает вид, будто развлекается, бросаясь ножом в скрипящие доски.
Ей не нужна мишень; она расчёрчивает грязный пол взглядом, безо всякого мела или карандаша. Размечает — на коридоры и блоки, на пылающие алой краской (и черно-желтыми предупреждающими знаками) зоны «особенного внимания» и «повышенной опасности».
Она расчерчивает пол, точно карту местности — вгоняет нож точно так же, как иголки, вилки, карандаши: всё, что под руку подвернется.
Чуть наклоняется — как привыкла наклоняться над пластиковой, поставленной на четыре влажно хрустящих деревяшки, столешницей: трахаться уже боязно, а вот планировать — в самый раз.
Низкий потолок полуподвального отнорка — не склада даже, кладовки, откуда так и не выветрился запах подгнивших овощей-фруктов, — нависает над Садьей, словно прогноз погоды, вновь обещающий «пасмурно и с дождём». Её-то не спугнул бы даже кислотный дождь, слепо-задорно барабанящий по плечам; ожоги — пусть, может, их вообще придумали трусы. Но здесь вместо дождя — только в очередной, леденящий душу пиздецотый раз протекли какие-то трубы, и переработанная вода ржавыми каплями шлёпается на бетонный пол вдалеке.
Точь-в-точь неотвязное, мерзостное предчувствие, никак не желающее умолкнуть — с того самого, двухнедельной давности, вечера; с того самого, скандального выпуска «Стармании», за которым последовали еще несколько монологов вождя подполья — а точней, прокламаций. Извлеченных из потрепанного конверта, зачитанных восторженным голосом — звонким ровно настолько, чтобы глушить тревогу. Трюк, способный помочь только самой Кристаль – обмануть лишь её одну (и телезрители, как честные граждане, добросовестно трясутся в своих постелях — а где-то в их головах сдвигаются, меняясь местами, цифры — рейтинг кандидатов на президентских выборах; потенциальное число голосов, отданных обещаниям свободы — или гарантиям безопасности).
Пригоршни слов — назойливый, мучительный стук по темечку: бомм-бомм, кап-кап.
Или, может, — тик-так, тик-тик; круглые часы, стащенные прямиком из чьей-нибудь детской — скотчем примотанные к самопальной бомбе.
Словно напоминание о неписанном правиле «Черных звезд»: днем — теракты, ночью — веселье.
Раскачивай лодку — из одной стороны в другую; и раз, и два — точно танец.
Не заставляй заскучать: ни товарищей, ни общественность; и пусть в каждом утреннем выпуске мелькает — без разницы, что: бесчинство на элитной парковке или взрыв водоочистительной станции; расстрелянный прямо у витрин собственного магазина делец, нечистый на руку, — или чья-то там изнасилованная дочка.
Важен лишь страх; и страх растекается по улицам Монополиса, как невидимые щупальца гидры.
Уже больше года, как.
История успеха выведена на коже Садьи — шрамами от ножа и бритвы, следами прошедших по касательной пуль (она везучая, Садья — словно заговоренная; бешеная, неистовая, настоящий дух-покровитель всех «Черных звезд» — строго-справедливая мамочка, которая, если что, даст затрещину за идиотизм или закроет напоследок глаза сторчавшимся и убитым). История тлеет на ее шее — засосами Джонни, расцветает синяками на бёдрах и горчит во рту послевкусием спермы; но эту цену Садья выбрала добровольно.
Сегодня ей не пришлось — ни драться, ни трахаться; и не то, чтобы отсутствие последнего её раздражало, а от первого не хотелось передохнуть; скорее, наоборот. Но вынужденность бездействия — сестра-близнец напряженного ожидания — сводит мышцы, как судорога, и плечи тянет, словно к рукам у Садьи несколько суток были примотаны килограммовые гири.
Зара — которая должна, по уму, следить за выходом-входом наравне с ней, и даже чуть строже, — нянчит свою игрушку, обиженно скрючившись в дальнем углу. В тусклом освещении она сама кажется куклой — сломанной марионеткой, у которой намертво перепутались нити.
Садья, от нечего делать, вдруг представляет. Словно берет этого зайца за ухо — он покачивается у нее в руке, как повешенный, морда, печальная и тупая, смотрит на Зару. Будто бы ему стыдно — стыдно быть жертвой, пойманным, хотя волки от начала времен ловят зайцев: ничего не попишешь. Может, заяц в глубине ватной своей души тоже был бунтарём. Садья представляет, как усмехается. Еще она представляет испуганное лицо: Зара смотрит не на нее, на зайца, ищет взглядом черные бусины, неумело пришитые к потертому плюшу. Белесые ресницы моргают, непонимание — тяжелое, детское — растекается из глаз предчувствием плача. И тогда Садья подбрасывает зайца под потолок. Он взмахивает лапами, бьёт ушами — нелепый фокусник, рухнувший с троса под смех толпы (для толпы всё, происходящее в цирке — часть представления; таковы правила). И прежде, чем падение оборвётся тусклым хлопком, Садья успевает выхватить нож. Нож вонзается в низ мягкого живота — как насильник в женщину (как насильница — в любого, кто попадётся).
Она выпотрошила бы глупого зайца, если не может выпустить кишки Заре — но вместо этого вновь бросает нож в пол.
Она могла бы выпустить кишки Джонни. Но ей необходим Джонни — он воздух, вода и почва; безликий символ, безвольный лидер, бесславный малый.
Садья помнит, как впервые нашла его: рухнувшего мордой на стойку бара, в этом грязном, полутемном кафе, названном с должным пафосом (маргиналы втайне дрочат на пафос): «Андеграунд-кафе». Слухи об этой встрече давно разлетелись по Монополису осенней листвой — жухлые, грязно-желтые, как всякая сплетня.
Садья помнит, как распахнула дверь ударом ноги — никто в прокуренном зале даже не вздрогнул; только взгляды нескольких мужчин (и парочки женщин), точно потные руки, тыкались-скользили по ней — по кожаному корсету, призывно приподнявшему грудь, по заднице, обтянутой кожаными штанами. Она шла, точно сквозь мутную воду — точно акула, разгонявшая мелких рыб; и охотники до лёгкого секса отшатывались, чуя — не по зубам.
Над стойкой трещал черно-белый телевизор, державшийся на соплях — тот же самый, который там висит до сих пор, с кривляющимся болваном Роже-Роже, всё чаще и чаще заедающий на Первом канале — с каждой следующей неделей предвыборной гонки.
Садья помнит толстую девку, мечтательно протирающую стаканы — помнит глаза, какими девка смотрела на нее — на них всех: словно отбросы, напялившие черную кожу да накрасившие глаза, и впрямь воплощали некую неземную мечту.
И помнит, как шевельнулось в ней — лихое, отчаянное, как порыв ветра: встряхнуло электрическим током, заставив повернуться на каблуках. Усмехнуться — широко, как в последний раз; и ведь — этого же не было в плане, но не пошло ли оно, хотя бы на часок, к черту?
Еще чуть-чуть, и Садья протянула бы девке руку — на, мол, давай; помогла бы вспрыгнуть на импровизированную сцену вслед за собой, сорвала белый кружевной фартук и впилась поцелуем: в губы полные, нерешительные, неопытные — свежие, как лучшая выпечка верхних уровней.
Садья обхватила бы ее за шею, закружила, отбивая ритм каблуками; рядом с другими парами, унылыми, как супружеская возня под натянутым одеялом, они сверкали бы, как ночной фонарь — и плевать, чем бы всё это кончилось; Садья умела выходить сухой из воды.
Садья крикнула бы ей — шепнула бы на ухо, прикусывая дряблую мочку: бери жизнь за горло, дура. Бери.
Так ведь и зазеваться недолго.
Но девка вздрогнула, отвернулась: лицом в стакан, сжимая тряпку так, что побелели пухлые пальцы. Пробормотала что-то: будто бы с сожалением, или, может — с застарелой тоской (а может быть — с пониманием; и догадка эта злила сильнее, чем любая другая).
Садья досадливо сплюнула, а затем подошла и положила руку на плечо Джонни. Сжала пальцы, скребнув длинными ногтями по его куртке. Наклонилась вперед, потянув его на себя, щекоча дыханием проколотое в трёх местах ухо.
Он был и впрямь — красавчик; трущобный принц, которому немытые неделями волосы и запах пота шли больше, чем могли бы — прилизанная чёлка и белоснежный пиджак.
Садья вдохнула этот запах дрожащими ноздрями — позволила впитаться в себя, осесть на коже и волосах, как уже впитались в ее одежду крепкие ароматы подземных блоков; и ответное прикосновение (крепкая хватка у неё на предплечье) было — как след пальцев прохожего (неслучайного, совсем нет), убитого ею из темноты: пальцев, вымазанных в его собственной крови, тщетно пытавшихся ухватить ускользавшее — но нашедших только полу черной куртки, на которую Садья (за два вечера до того) уже нашила звезду: контур, мягко мерцавший во мраке.
— Наслышана о тебе, мистер Джонни Рокфор.
Никто не обращал внимания; только дружки Джонни — и его тогдашняя тёлка (её застрелили при налёте на склад оружия — тот, второй; но никто к тому времени не сожалел об этом) — подобрались, поигрывая кто кастетом, кто складным ножиком.
«Наслышана» — богатое слово; как леденец (или — кое-что посложнее, более взрослое) на умелом, нарочно проколотом по случаю языке. Здесь каждый о ком-то «слышал»; известность — самый ходовой товар-однодневка, но — как и везде — тут главное: не продешевить.
Джонни свёл брови.
— Ты — та самая? «Черная звезда»?
— Я — твой шанс.
Садья не улыбалась. Её глаза, густо подведенные черным, уцепились за крохотную искру внутри его тяжелого взгляда — крепко-накрепко, как вцепляется мертвец в своего убийцу, — и потянули вверх.
Зазубренный крюк врезался ему в потроха, и Джонни Рокфор не мог больше ни дёрнуться, ни сорваться; потому что он — из детей, так и не переставших верить в какой-нибудь извод Санты, даже если «санта» приходит к ним в совсем неподходящем обличье.
Их разговор — если это вообще можно было называть «разговором» — вливался в общий гул заведения, словно голос солистки в слаженный симфонический хор.
— …в подземельях мы светим тьмой, — и она отправляла в рот еще один стакан дешевого виски.
— …знаешь, мне плевать на политику, но… — но тоска, плескавшаяся в недрах глаз Джонни, лучше всяких линий на руках говорила — он согласился с ней, еще не услышав; измотанный тоскливой надеждой, протухшей задолго до того, как он появился на свет.
Он согласился, потому что в одиночку не вырваться из пут обстоятельств — даже с хрустом хрящей и жил, выворачивая суставы и натягивая позвоночный столб, как струну.
Он согласился — промокший бикфордов шнур, заждавшийся искры; и бомба-цель сверкает вдали, как ёлочная игрушка. Цель, стоящая огня.
И она предложила, потому что зачем еще она бы пришла? Предложила, деловито щёлкнув зажигалкой — символом-обещанием:
— …убить Зеро Жанвье.
— …я бы этого ублюдочного мудилу!… — вполголоса втолковывал один дружок другому (Гэри и Лэнс, она запомнила их — очень хорошо запомнила).
— …бессильны! — надрывался телевизор над стойкой. — Будущее мертво!
Толстая девка наливала выпивку очередному клиенту и что-то напевала себе под нос — мечтательно, немного грустно и немного фальшиво; можно было расслышать только лишь что-то вроде: «…птичка, птичка, птичка-душа моя…» (И Садья повышала голос, ударяла о колено ладонью, чокалась с Джонни так, что едва не разбивались стаканы — только чтобы больше не слышать).
— …ничего не было, так и не будет ничего! — лихой взвизг, способный посоперничать с циркулярной пилой, врывался в уши откуда-то от боковых столиков, и ему вторили резкие удары бутылкой — по столешнице, по черепу, по лицу. Проламывая насквозь — пробивая навылет — сыпались удары, и слова слетали пулями с губ, встречая уязвимую цель.
Джонни потирал глаз не особенно чистым пальцем; как будто туда, ближе к слезящемуся темному уголку, попал ледяной осколок. (Ничего нельзя было с собой сделать – чтобы не представлять: вот-вот, и по щекам закапает кровь).
— …не боюсь умереть; какая разница? — пожимала она плечами. — Ведь главное…
— …никаких компромиссов! — продолжал настаивать телевизор, громыхая несуществующим кулаком.
— …и никто не отнимет... —
— …хуй я клал и класть буду, да только вот…
Только вот — всё было отмерено, исчислено, взвешено, задолго до — и надолго после; только вот человек — такая скотина, которая чаще предпочтет сдохнуть, а не смириться.
И Джонни закончил, рубанув ладонью, точно приводя в исполнение средневековый до брутальности приговор:
— Мы взорвем этот город, изнасилуем его и оставим так.
Садью полностью устраивало то, что она успела увидеть. И она, расхохотавшись, потащила его танцевать.
Вот тогда-то на них — впервые — начали оглядываться по-настоящему.
Танец длился, быстрые ритмы сменялись медленными, и Садья чувствовала, как в бедро ей упирается возбужденный член Джонни, чувствовала его грязно-жаркое, тяжелое дыхание у себя на шее — и ее губы сами собой ползли вверх, открывая зубы — почти оскал — когда она откидывала голову назад, притворяясь, будто стонет под его поцелуями — а потом уже больше не притворяясь.
И позже, ещё позже, в каморке, зажатой между техническим коридором и заброшенной кладовой, на матрасе, убитом в хлам, они тискались яростно, как будто боролись — и никто из них не мог победить, только царапаться и кусаться до последнего, но в конце-концов она дернула его за волосы и на себя, практически вынуждая: войти в неё, вжаться, до боли и звёзд (чёрных, ослепительных звёзд) в глазах.
Она обхватывала его поясницу ногами, насаживалась на него, не прекращая скалиться, — и праздновала победу гортанным криком: плавясь от удовольствия много большего, чем оргазм.
«Ты станешь героем, Джонни Рокфор». Так она сказала ему потом, на следующее утро. Лениво потягиваясь, пока он оглаживал сонным взглядом её острые груди, и откидываясь ему на плечо, позволяя запустить пальцы в свои распущенные — по такому случаю — волосы.
И даже не оглядываясь, она могла представить на его лице каждый мускул, каждую кость, точно холст и раму; представить, как он рисует себе — себя: героя, скроенного точно по мерке, под стать этому ублюдочному городу.
А ещё она сказала:
«У тебя получится, Джонни».
Сказала:
«Я, если что, прикрою. Не беспокойся».
Герои не берутся из ниоткуда. Их вылепливают чаяния людей — мечта миллионов, воплощенная в одиночке. Их создают, точно произведение искусства, — когда надо бросить этим миллионам сладкую кость. Творящий кумира всегда в тени.
Это она учила еще студенткой.
У нее было хорошее образование — у Садьи из «Черных звезд»; вообще говоря, Садья Даг была в своё время лучшей на курсе.
Забавно, как легко позабыть — как легко обмануться черной кожей куртки и брюк, черной звездой на плече, развязными манерами и парой татуировок. Стянутые в грубый «хвост» кричаще-синие волосы — натянутая кожа на висках и на лбу, белозубый блеск звериной ухмылки — и блеск ножа, который она подбрасывает и ловит. Хриплые окрики, шальные глаза, бутылки с крепким пойлом как дубины жонглера — какое там «образование», что вы. Какое там «положение» — шваль, рваньё.
«Садья» — просто имя. За ним ничего не кроется.
Чистая от чужих ожиданий, как яблоко от кожуры, она может вволю дышать отравленным воздухом Монополиса. Разбивая каблуком дрожащее отражение в маслянистых лужах, она идёт, отлично зная, куда — привилегия, которой мало кто здесь может похвастать.
Чем она платит — чем собирается заплатить, когда придёт это время — за каждый вдох полной грудью, лучше бы не задумываться: целее будешь.
Она и сама не задумывается, пока может — пока степени свободы не свелись к нулю или единице; просто знает — не позволяет себе забыть, перебрасывая костяшки по счётам — от одного края воображаемой рамки к другому.
Только вот сегодня под вечер Зара и Джонни притащили сюда Кристаль — точнее, это Кристаль сама ввалилась в их подпольное логово, обнимая Зару за плечи: пошатываясь, с нервной улыбкой на дрожащих губах и всё тем же затаенным страхом во взгляде. Кожаная куртка не по размеру, пропахшая мужским потом — то ли самого Джонни, то ли кого-то из «свитских», — висела у неё на плечах, будто трофейный флаг.
Садья не стала спрашивать, куда делись настройщик и оператор. Если на это было плевать даже чувствительной Кристаль — то ей и подавно; только головой покачала, ловя собственное отражение в отполированном лезвии. Сжимая в кулаке — на поводке воли — просыпавшуюся злую досаду, потому что — нельзя было, просто недопустимо: срываться здесь и сейчас, когда нет, по существу, еще никакого повода. И даже то, как держится Джонни — напряженно, словно вот-вот готов уже броситься, отбивая кулак и нож, нацеленные в Кристаль, — это тоже, по большому счёту, ещё не повод.
Но всё одно — ясно было: «эксклюзивное интервью» — уже не для передачи, с прицелом на что-то большее — накрылось жестянкой, заглохло под дружественным огнем; и Садья метнула пристальный взгляд на Джонни, прищурясь и вопросительно изгибая бровь: твоя самодеятельность? Или...
Или — что, Садья просто не успела закончить фразу. Впервые в жизни — и особенно в этой, подпольной, подвальной жизни, где каждый сантиметр пройденного пути был размечен кровью из чужих ртов, выбитыми зубами и задохнувшимся во вспоротом горле криком.
«Я теперь с вами, — выдохнула Кристаль, решительно вскидывая подбородок. Свежий синяк, отпечатанный у нее на челюсти, притягивал взгляд не хуже, чем матерное граффити на светло-сером бетоне. — Я хочу, как вы, понимаете? По-настоящему».
«Ну охуеть теперь», — должно быть, Садья всё-таки скрежетнула зубами, слишком уж стиснув челюсти, но только слова эти она почти выплюнула — так, что секунду-другую еще казалось: пальцы Кристаль вот-вот метнутся к щеке, стирая — с видимым отвращением — след слюны.
Но Кристаль, наоборот, улыбнулась: «Джонни меня похитил». Улыбнулась с лихим озорством, так, как будто это всё объясняло; как будто вводила новое правило в запутанной ребячьей игре.
«Значит, будешь заложницей», — отрезала Садья, ловя на лезвие нервный блик старой настенной лампы. Да, это тоже могло сыграть — и даже лучше, чем прежде; импровизацию никто не отменял. А Садья уж постарается — создать резонанс; любимице публики даже не придется страдать сверх меры. Отделается легким испугом.
«Постой, но я ведь бросила прежнюю жизнь! Всё бросила, навсегда! Совсем как вы. И я смогу вложиться, не думай тут. Все убедятся, что я тут не просто так — мой выбор что-то да значит», — Кристаль моргнула, звонким голосом и решительным взмахом длинных ресниц разбивая собственный шанс, словно тяжеленной кувалдой — так, что и осколков не соберешь. А Джонни, меж тем, по-прежнему — тревожаще-долго — не говорил ничего, засунув руки в карманы. Только хмуро маячил за спиной у Кристаль, готовый в любой момент подставить плечо, — скорее расстрельной стенкой, чем каменной стеной из присловья.
Садья с деланным равнодушием пожала плечами, одним движением пряча нож в голенище высокого сапога.
«Допустим. Стрелять умеешь? Автомат, пистолет, обрез? А обращаться с ножом? Хотя бы с кухонным?» — тон, каким она, бывало, инструктировала бойцов и охрану, мог бы обмануть всякого, но на самом-то деле — легче подсчитать, кого из «Черных звезд» не пришлось натаскивать дополнительно (благо, естественный отбор неплохо справлялся с самыми безнадежными). Кристаль бы тоже смогла, сумела бы, не вопрос — сумела бы даже колдовать над запалом бомбы, стянув волосы пропотевшей банданой и ругаясь сквозь зубы, — если б только услышала за одним вопросом другой, если бы поняла, в чем вообще суть этого вопроса. (Если бы поняла, почему их взгляды сходятся в одной точке — но изображение раздваивается всякий раз, будто личная — на двоих — оптическая иллюзия).
Но понимай она — разве оказалась бы здесь?
Глухой удар сердца. Ещё один взмах прозрачных ресниц.
«Но зачем бы мне?..» — вот и весь ответ. Дротик, выпущенный Садьей, не задел даже самого края этой крашеной в два контрастных цвета мишени — невероятный, почти позорный для неё результат.
«Можно быть голосом, словом, а слово — тоже оружие, тебе ли не знать!» — и Джонни, Джонни кивал, серьёзно, положив руку ей на плечо. Лидер подполья соизволил, наконец, открыть рот — только вот совсем не за тем, на что надеялась (позволяла себе рассчитывать) Садья.
И Садья только бессильно сверлила бывшую подругу взглядом, выискивая хоть зародыш просвета — хэй, мать же твою, очнись, ты ведь сама что-то говорила о «настоящести». Вскочить бы, влепить пощечину, встряхнуть за острые плечи, но ведь Джонни — Джонни, в чей авторитет вложено столько сил, времени и труда, — у неё (у всех!) на глазах объявил Кристаль чем-то вроде ангела, спустившегося под землю.
И это было даже отвратительней, чем тогда, когда от Садьи попросту отвернулись — отмахнулись, как от безделки, несравнимой с несбыточными мечтами в темном углу.
В конце концов, та пресловутая официантка — как там её, Мари-Жанна или Жанна-Мари?.. — была всего-то камешком на дороге. Листом прошлогоднего календаря, оторви и выбрось; а вот вина Кристаль — куда тяжелее, куда серьёзней.
Кристаль ведь хочет действовать, чтоб её.
И ничего не оставалось, кроме как спрятать раздражение за привычкой: дать Джонни знак, что им еще надо будет пообщаться наедине — увидеть, как он спокойно кивает, коротко подмигнув, и тут же — что-то шепчет Кристаль, успокаивающе стиснув её плечо, а она сутулится скомканно, но не отходит даже на шаг. Прикрикнуть на болтающихся без дела «Звёзд», чтобы кто-нибудь оторвался от чесанья яиц и прочесал лучше нору, которой Джонни и парни отходили с добычей: вдруг увязался «хвост». Похищение телезвезды ведь, не шутка. И раз уж на то пошло — почему еще ничего не готово к полуночному рейду? А «развивать успех», нет, не слышали? А собственные прокламации не читаем, да?!
Выплевывая короткие, злые приказы — заодно прихватив в напарницы для охраны «запасного выхода» Зару, чтоб неповадно было; сегодня как-нибудь обойдется без дополнительной дозы «сладкого», — Садья вовсю старалась не смотреть на Кристаль. Но взгляд её, как назло, метался магнитной стрелкой — словно Садья была каким-то гребаным полюсом, на который указывают естественные законы природы.
А Садья замечала, невзначай оглядываясь, пальцы Кристаль — в крупных, мозолистых пальцах Джонни (только Садья и понимала, пожалуй, как эти пальцы на самом деле слабы). И раздраженный гул в её голове превращался в глухой колокольный звон, раскалывающий череп — словно бомба-предчувствие наконец взорвалась.

— Блядство, — громко говорит Садья, разбивая тишину, словно витрину — ударом кастета.
Зара подбирается, вскидывается пуганой птахой — слепо шарит взглядом из угла в угол, а потом поднимает зайца за полуоторванное грязное ухо; гладит и напевает что-то — вроде колыбельной на ломаном английском (урывками выученном — не в школе, что вы; на слух, из песен и новостей). Она фальшивит, и откуда бы, действительно, ей уметь; но раньше, кажется, это не настолько выбешивало.
«Убирайся», — говорит одним взглядом Садья; ей отвратительно сейчас понимать, что Зара предсказуема до последней клеточки на грязных ногтях, как предсказуемы и все остальные обитатели логова.
(Кристаль, хотя бы, нарушила свой сценарий — хотя и плохо понимает, зачем; смахнула со стола карты — «я не играю!» — и тут же бросила на столешницу кости для куда более опасной игры. Не спрашивая, даже не пытаясь спросить: чем всё это кончится.
Само собой, только тем, что роль для неё — опять — напишут другие).
— Блядство, — повторяет Садья, особенно отчетливо, и надрезает ладонь — резко и наискось, неглубоко, но до крови. Боль помогает вспомнить; не скатиться к бессмыслице.
Чужая или своя — не так важно.
Садья сжимает и разжимает ладонь — капли, густые и темно-алые, падают на пол по одной. Она представляет, будто это кровь Кристаль — или, лучше, кровь Джонни — жертвенная кровь, которая очищает, даже будучи нечистой сама (это она — тоже — учила студенткой).
Жизнь даётся только однажды. А вот как её прожить — это уже личное дело каждого.
Коротко усмехнувшись, Садья вытирает нож о штанину.

***

— Ты идешь с нами? — Лэнс хмуро переминается с ноги на ногу. У него круги под глазами, а глаза — красные, но он сейчас не под кайфом. Только слегка поддат, для куража; и всё равно не может стоять спокойно, только руки сунул в карманы, чтобы не дергались — знает, что Садья это не любит.
У нее, Садьи, на руках — только синяки и царапины, да пара длинных порезов; мелко-красных точек не найти даже с лупой. Хотя с виду — порой — не сразу поймёшь. Про таких раньше (в эпоху до Монополиса) говорили: «Своей дури хватает».
У неё, Садьи, никакого желания — даже такого, какое тлело бы незагашенной сигаретой на бетонном полу.
— Останусь.
Всегда так. Кто-то остаётся в логове — дежурить, перебирать трофеи, считать припасы, ползать с тряпкой по полу, отклячив зад (если не слишком упорот или устал, чтобы задумываться обо всём этом).
Разделение труда. Один из принципов подпольного выживания.
Хотя, конечно же, они — не подполье. Садья прочитала в своей жизни достаточно книжек — больше, чем все остальные, взятые вместе; и про революционеров ей тоже доводилось читать. Революционеры, подпольщики, террористы — люди идеи; даже если идея — насквозь гнилая, как пресловутый «натуральный» картофель.
Подвальные норы «Черных звезд» провоняли безысходностью вперемешку с кровью — и лозунги, намалеванные поверх некрашенных стен, не содержат ничего, кроме себя же самих: кроме букв и слов, дошедших сквозь третьи руки.
Было бы смешно, если бы не было так грустно. (Тоже — из книг, затасканная до невозможности фраза, и Садья морщится от банальности — но не может ничего поделать с собой).
Только вот кому-то нужен герой. Кое-кому — просто позарез.
Значит, героя надо создать: из грязи, дерьма и немой тоски. Современное искусство не брезгует любым материалом. Современный художник — бог перформанса; или богиня, почему нет.
Высший пилотаж: когда участники спектакля вовсе не знают сценария. Им и не нужно знать.
Роли ведь без того исполнены безупречно. Естественность — и ни капли лжи; минимализм художественных средств — на грани примитивизма.
Томатного или вишневого сока тоже вовсе не нужно; вот только побочный эффект — представление (перформанс) только на один раз.
Здесь точно как на войне — нельзя переиграть сражение (пьесу) в точности, и нельзя оставить за собой поле боя (сцену), не пожертвовав чем-нибудь из наличных сил. Ну а мечтатели, вроде той девки-официантки, — так, сопутствующие потери.
Садья морщится и досадливо сплёвывает на пол — будто избавляется от налипшей на зубах грязи.
— Ну хорошо. А Джонни-то? Он ведь — с нами? — Лоб Лэнса морщится в попытке поймать ускользающую мысль.
— Не-а, — лениво тянет Садья, покачивая ногой. — Обойдетесь как-нибудь. — Ей почти что весело наблюдать.
— А чего вдруг?.. — На лице Лэнса мелькает тревога; он привык полагаться на себя самого, на кастет и нож (скорее даже, чем на щегольской автомат — уличное детство, намертво въевшееся во внутренности), но необходимость действовать вовсе безо всякой поддержки — авторитета и санкции — приводит его в нервное беспокойство.
— Вы уже большие ребятки, — ухмыляется Садья; для кого-то эта ухмылка даже могла бы выглядеть ободряюще. — Способны справиться без папочки с мамочкой. Особенно если папочка занят с новой игрушкой.
Лэнс поначалу не понимает, не складывает одно с другим — только моргает, нервозно шевеля пальцами — они, словно черви, извиваются под кожей штанов.
Садья — всё так же лениво — указывает большим пальцем себе за спину.
— Ааа, — глубокомысленно тянет Лэнс — похабная ухмылка тут же растекается из уголка его губ. — Ну, ясно. Привет передавай ему. И пусть… того, делиться не забывает, — подмигивает он напоследок.
Садья знает: Кристаль совсем не во вкусе Лэнса (в его вкусе, если на то пошло — смазливые официанты и бармены, которым еще нет двадцати; должно быть, тот пидор, которому Садья приплачивает за информацию — которого использовала, чтобы развести Джонни на такое, как ей казалось, необходимое интервью, — тоже сгодился бы; на секунду Садья вытягивает эту мысль между стенками черепа, разглядывая на просвет, словно фотоплёнку, меняя ракурс, чтобы лучше различить — гипотетический ракурс, в котором один вдохновенно пялит другого).
Впрочем, ей никогда особо не нравилось представлять вместе двух мужиков.
И — да, она знает, и Лэнс это знает тоже; но Кристаль — не просто какая-то там девица. Кристаль — тёлка Джонни, и даже больше, чем тёлка; избранная, на которую снизошла благодать.
Это — культ Джонни, к созданию которого она приложила руку. Это — часть представления; колосс на глинянных ногах, которого в нужный момент просто надо будет пнуть под коленку.
Всей разницы — кто и когда нанесет удар.

***

Садье не спится — и выпивки, как назло, при себе нет тоже, только неубранные — с прошлой еще недели — бутылки сиротливо блестят в углу. Не то чтобы она считала выпивку универсальным средством от всяких бед, но замедлить и стереть мысли, утопив сознание во временной черноте, вполне сошло бы за эрзац нормального сна.
А остаётся только ворочатся на продавленном матрасе и смотреть в потолок, где не видно не то что звезд (как в том анекдоте — «вижу, что у нас спёрли палатку», который знаком в этом подвале, наверное, только ей — и всё той же распроклятой Кристаль) — а вообще ничего, даже всегдашних влажных разводов.
В непроглядной темноте все звуки и запахи ощущаются особенно остро.
Садья слышит, как они трахаются — прямо за стенкой. Самозабвенно, как в первый раз (то есть, почему «как»).
Кристаль стонет, громко и жарко — длинное «ооооо» сменяется полузадушенным «ааахх!». Можно почти различить, на самой границе слуха (если дать себе труд): как она вцепляется в плечи Джонни, словно боится отпустить и на миг. Как поджимает пальцы на ступнях, когда Джонни вбивается в неё особенно сильно. Как выгибает спину, ища слияния — растворения, самозабвенно отдаваясь не столько Джонни, сколько воображению.
Кристаль тоже хотела бы создавать героев: для того, должно быть, и устроила свою передачу.
Стар-мания. Звездная одержимость, если переводить.
Почти как гнать на мотоцикле по ночной трассе, без шлема, запрокинув голову и отняв руки от руля — гнать что есть силы, разглядывая мелко-редкие звёзды, целуясь с ветром, срывающим с губ безудержно-отчаянный смех: радость жизни, которой прежде почитай, что не было, — и которая длится вечно; пока золото чужих фар не вспыхнет перед глазами самой яркой звездой, и тело не покатится кувырком — разбиваясь, раскалываясь на части. Повезёт еще, если сразу сломаешь шею — иначе умирать будет в разы больней.
Садья имела все шансы стать одержимой.
Это было бы вполне в её духе. Вскрыть собственную грудную клетку и вырвать сердце-фейерверк, чтобы озаряло дорогу: высоко вскинуть над головой, и бежать, бежать, слыша за спиной топот множества чужих ног, задыхаясь от горячечного восторга, пока в горсти не останется только прах.
Головёшка, черная дыра — прогоревший сгусток черноты.
Жизнь и впрямь даётся только однажды, и можно — отчего нет? — потратить её на то, чтобы сжигать себя без остатка, как те самые революционеры из книжек.
Вопрос только: ради чего?
И Садья не находила ответа; ей не хватало слов ни в одной из философских работ, изученных в университете, исчерканных карандашом на полях, а лозунги из программных книжиц она десятками могла штамповать сама. Но часовая бомба у неё в груди тикала, непрестанно-неумолимо, и взрыв однажды мог бы прогреметь — ещё как.
Не то чтобы это, конечно, много кто понимал. Пожалуй, за единственным исключением.
«Хочешь взбунтоваться?» — спросил у неё дядюшка по телефону. Тогда, чуть больше года назад.
Садья щелкала зажигалкой, зажав трубку между плечом и щекой. Она была слишком умной девчонкой — всю свою долбанную двадцати-с-хвостом-летнюю жизнь; слишком наблюдательной, внимательной, осторожной — и всегда готовой ударить, точно бритва, спрятанная под рукавом. Вскинув подбородок, она посылала куда подальше — с чистейшим выговором «шпилей» — любого, кто думал, будто ее можно купить: неважно, за бутылку вина или за отцовский толстый кошель; или — за обещания, которые она разбивала даже лучше (куда как чаще), чем зубы. Учила по ночам то, что следовало учить; а потом вела очередную девицу туда, куда не следует забредать одной — и возвращала родителям в целости и сохранности. Читала книги — запоем, и писала (под псевдонимом) в университетской газете, заводя и тут же бросая третий за год дневник. Ругалась сквозь зубы, выпрашивая — законную! — лицензию на оружие, и выбивала сотню в тире — на спор. А потом — улыбалась, танцуя на дискотеке или преследуя цель на велодорожке — бешено, как могла бы убегать от полиции, взорвав бомбу в эпатажном торговом центре.
Она была девчонкой, принципиально не выходящей за рамки. И при этом (логично, не правда ли?) девчонкой совершенно невыносимой.
Матушка закатывала глаза; отец, до летальной встречи с лихими гонщиками, регулярно грозился выдрать — но было не за что. (Если не хочешь нарушать правила — неизменно выучишься их обтекать).
А вот дядюшка… Дядюшка счёл, что Садья подойдет идеально.
Он вообще очень умный, дядюшка Зеро, Зеро Жанвье; ярчайший кандидат в президенты Запада. Будущий победитель избирательной гонки — если Садья хоть что-то смыслит в политике. Хладнокровный мудак, не лишенный дурацкой сентиментальности.
Впервые Садья его увидела, когда ей было лет шесть.
На каком-то из торжеств в «их кругу» — то ли юбилея, то ли годовщины, то ли еще чего-то столь же бессмысленного, куда детей притаскивают обычно, чтобы те создавали умилительный фон. Дети, как им и свойственно, вместо этого путались под ногами, подпрыгивали, скулили, просили подарить что-нибудь на память и просились домой, а еще тыкали и задирали друг друга — в общем, вели себя не хуже, чем взрослые, только куда менее этикетно. Обычно Садье удавалось найти себе укромное место — за какой-нибудь портьерой или в глубоком кресле, а то и вовсе в стенном шкафу, — чтобы там собирать очередную головоломку (руками или в уме), отпихиваясь от назойливых попыток с ней «поиграть».
Но в этот раз ей просто не давали отойти далеко, раз за разом возвращя на место беспокойно-визгливым воплем, и максимум, что ей удалось — с независимым видом пристроиться на банкетке, вызывающе болтая ногами в дурацких розовых туфлях.
«Так это вот и будет малышка Дагов?» — хмыкнули откуда-то сверху.
Она, не поднимая головы, целеустремленно продолжала обрывать с платья рюши. Ровно до тех пор, пока кому-то — должно быть, матушке, кто еще мог быть настолько самонадеян, — не пришло в голову ничего лучше, чем подтолкнуть её, обеими ладонями упершись в лопатки: одновременно и ласково, и каменно-твёрдо — ну же, мол, не будь букой.
Жаль, она была еще слишком малорослой и слабой, чтобы двинуть в ответ локтем, как и следовало.
«Я не малышка, я Садья». Упрямый вскинутый взгляд — уморительно, должно быть, смотревшийся из-под огромного, в пол-головы, сиреневого банта. (Бант она тоже оторвала бы, но слишком уж крепко тот был примотан).
«О», — в единственном звуке — не вырвавшемся, а словно бы степенно вышедшем из полуоткрытых губ, таилась целая бездна смысла. Этот смысл был настолько огромен для шестилетки, что она даже не шелохнулась, застыла куклой-разиней, когда незнакомец потянулся погладить её по голове.
Рука на макушке Садьи оказалась тяжелой и пухлой, а взгляд — внимательным и настолько добрым, что в дрожь бросало.
Зеро Жанвье, тогда еще чуть менее обрюзгший и чуть более бравый на вид, изучал её почти неприлично долго, прежде чем отвернуться и обратиться к ее отцу.
«А у твоей девочки есть задатки, Крис» — донесся до неё-мелкой далёкий, масляно-густой голос.
Тот самый, что зазвучал из телефонной трубки — в один из тех мерзостных летне-осенних дней, когда просто уже не знаешь, куда деваться от солнца-обманщика — слепит глаза, но почти не греет.
Зажигалка, наконец, разродилась язычком пламени, и Садья передвинула сигарету в уголок рта.
«Зависит от того, зачем я тебе, при этом, нужна».
«Уж точно не перекладывать бумажки где-нибудь в штабе, — лениво — с той самой, неповторимой ленцой хозяев жизни, — фыркнул дядюшка. — Для этого есть девочки, чей письменный стол будет посообразительней их самих».
Садья ухмыльнулась, втянув ноздрями первую порцию дыма. И стала слушать: очень внимательно.
Выходило просто, как мычание: дядюшке нужен враг. Настоящий, такой, какого не стыдно будет раздавить всей королевской конницей и всей королевской ратью; чей раздувшийся, уродливый труп можно будет поместить в президентской сокровищнице среди прочих трофеев — ну а если ручные СМИ самую малость преувеличат степень опасности, так что за печаль? Эти гражданские (дядюшка Зеро любил напомнить о своей военной карьере, краткой, но достаточно яркой — если, конечно, верить всему, что он говорил) — они ведь такие паникёры. Любую угрозу способны раздуть до небес. Впрочем, тем важнее их защитить.
Любой, почёркивал Зеро Жанвье, любой ценой.
И вот, в остатке: Садья устроит дядюшке Зеро стоящего врага — а дядюшка взамен устроит Садье отличное представление. Экшн с полным погружением, как в лучшем частном кино.
Зеро Жанвье сможет получить президентское кресло, если станет единственным спасением Монополиса. Последней надеждой. Солнечным лучом в час подступающей тьмы.
Садья сможет развязать себе руки. Управлять ситуацией, распоряжаться людьми — с помощью слов, ножа и ствола. Делать, в каком-то смысле, историю. (Именно так, как делали её во все времена, в любом месте).
И волки сыты, и овцы, в целом, довольны.
Плюсы: ей не придется платить тюрьмой, годами жизни и суммами с фамильного счёта.
Минусы: пули, как всем известно, тупые дуры. Автоматные очереди — тем более; и даже полицейской дубинкой (с шипами или электротоком, на выбор) можно отделать так, что родная мать не узнает — если вообще доживет, пока ты выйдешь из комы лет этак через пять, а то и пятнадцать.
Сигарета у неё во рту успела дотлеть, пока она прикидывала наиболее подходящий сценарий.
Рецепт недели: как окунуться в кипящую смолу и выйти живой; как дожить до ста лет, переболев чем-то в сотню раз отвратительнее проказы; Садья перебрасывалась внутри черепа желтушно-газетными заголовками, изредка делясь ими с дядюшкой — чтобы посмеялся и он.
«Я только одного попрошу, дядя».
«Проси», — легко согласился он; можно было вообразить, как он наматывает провод на толстый палец, чуть наклоняя голову — и стая солнечных зайчиков разбегается от блестящей лысины, как от охотничьего ружья.
«Дай мне выбрать, как назвать эту банду. Партия, извини уж, будет для них — в смысле, уже для нас — слишком мелко».
Что же, метафора Садью не подвела.
В общем-то, взрыв звезды — не обязательно смерть; если ученые, конечно, не врут.

И вот, она сидит тут.
Заемная бунтарка, серо-буро-малиновый кардинал, козырь дядюшки Зеро в предвыборной гонке.
Сидит и слушает, как трахаются рядом с ней эти двое — отчаяние и одержимость, звезда и спутник, — сидит себе, словно камень, поставленный при дороге: бесчувственный и безмолвный свидетель.
Блядство, думает Садья. Всё это — сплошное блядство.
Разумеется, она не про секс.

***

Ночь тянется медленно, словно сопли — словно слизь из пизды хорошо оттраханной девки.
Последняя ночь, которую Садья пробудет в этой клоаке.
Она знает это чётко, как формулу, выписанную мелом по черной доске: решение сходится, и следствия, вызубренные так, что отскакивают от нёба, и проверочные примеры — все заодно. Обязательства осыпаются с Садьи, как шелуха — как листья по осени, — и она сдувает пыль прочь.
Последнюю ночь ей никто не помешает потратить так, как ей вздумается.
Благо, у неё-то, в отличие от многих, есть отдельный закуток здесь — на время, когда она не возвращается «к солнцу» (исчезая практически незаметно: рябью и тенью, отзвуком смеха и пятнышком крови на периферии общего зрения; исчезая так, чтобы её окончательное исчезновение не показалось никому — позже — тяжелее обычного).
Впрочем, сегодня — после той ссоры, от которой, казалось, звенели стены и подпрыгивали канализационные люки — её не рискнет побеспокоить никто. Никто посмел бы, попросту опасаясь получить в морду — попросту не разобравшись, пока что, кем считать Садью, если не второй после Джонни. Вдохновительницей всего.
(Источники вдохновения порою могут меняться; хотя картина, возомнившая из себя художника, скверно умеет их выбирать).
Взрослый мальчик отправил мамочку на заслуженный отдых; и прочие детки не знают, как теперь быть. Бродят и бестолково тычутся, кто во что: задирают друг друга или тихо нажираются в уголке. Даже если и трахаются — как-то обреченно, без огонька. Полируют ножи и кастеты, проверяют, сколько там еще патронов осталось — если завтра вдруг что.
А сама она залезает в штаны их «мачехе» — бесцеремонно, нагло, не позаботившись даже о том, чтобы предварительно затащить её в душ.
Ни дать ни взять, третьесортная мелодрама. Переключить канал на третьей минуте — иначе вырвет прямо на аляповатую страницу с телепрограммой.
Мутная тошнота без того уже подкатывает к горлу, ноздри забивает запах цветочных духов (лаванда? сирень? чтоб Садья еще понимала...), смешанных с терпким девичьим потом. Сосок под пальцами беспомощно-вял, и Садья зло сжимает его ногтями, прежде чем скользнуть — с нежностью наждачной бумаги — Кристаль на талию, придерживая предусмотрительно, чтобы не вырывалась, пока Садья другой рукой спускает с неё трусы, прищёлкивая по коже тугой резинкой.
Кристаль всхлипывает — жалко-бессильно.
Всхлипывает и шепчет невнятицу — Садья не вслушивается, слишком занятая тем, чтобы нащупать в скользкой, мясистой щели нужную точку: даже «горошиной» едва назовёшь, — нащупать и нажать, перекатывая под пальцем.
Кристаль дёргается, словно от боли. Скулит, словно хотела бы отодвинуться — но ладонь Садьи на её заднице держит крепко, точно замок. Хнычет, беспомощно втягивая носом затхлый воздух; будто и не сама — поймала в дверном проеме, повисла на шее, прижимаясь грудью и бедрами — так, что иной шлюхе стало бы стыдно.
— Постой, — шептала Кристаль, уткнувшись носом в её ключицу. — Пожалуйста. Послушай. Пойми.
«Тут нечего понимать, — могла бы сказать ей Садья. — Не твоими мозгами, забитыми под завязку всякой херней».
— Я знаю, знаю, как ты злишься теперь, но я выбрала Джонни, и он выбрал в ответ, это только честно.
«Честность тут не при чём, — могла бы сказать ей Садья на этот раз. — Всё дело во власти, и всегда только в ней».
— Мы можем докричаться — все вместе, мы можем… Понимаешь? Взорвать стены мира, как эту проклятую башню, и заставить других…
«Ничуть, — могла бы, наконец, сказать Садья, — Стена может только похоронить тебя под завалом, если не уберешься вовремя».
Но она стояла, молча, опустив руки. Только сердце грохотало где-то под горлом, словно пресловутая бомба, готовая разорваться тотчас и тут же. Таким зарядом, что хватило бы на весь Монополис — и осталось бы ещё на пол-Запада.
— Нам — всем — просто нужна любовь. Просто…
— Дура, — почти выплюнула Садья в ответ. Единственное слово — как пуля: смещенный центр тяжести и вольфрамовый сердечник. Прямо в лицо.
И до сих пор непонятно, как вышло, что она поцеловала Кристаль — может, только ради того, чтобы та заткнулась; а может, это Кристаль — первая — ткнулась губами ей в губы: мокрыми, безвольными, закусанными губами, на которых еще остался запах крепкого курева Джонни.
Или, может, время предательски раздвоилось — застыло, пригвожденное, между «до» и «после», истекающее гнилой кровью воспоминаний.
Да, Садья помнит — тогда, в университете; помнит, хотя лучше бы позабыла. Кудряшки-хвостики, серьги-кольца, всплескивающие ладони, — и: «Поможешь мне с курсовой?», или: «А почему ты не встречаешься с Пьером? Или с Аланом?», а может даже: «Станцуешь со мной сегодня?»
Кристаль всегда было всё равно — мальчик, девочка, она так искренне хлопала большими глазами, улыбалась широким ртом, крутилась вокруг и заглядывала в лицо — столь неподдельно интересовалась буквально каждым, кто с нею заговорит, что сердца даже не разбивались — таяли, как мороженое под солнцем.
Конечно же, Садья помнит: губы Кристаль, мягкие и уступчивые, и железную хватку собственных пальцев у нее в волосах.
Садья помнит, как прижимала ее к стене коридора — как раздвинула ей ноги коленом, сминая юбку, потерлась джинсовой тканью о полудетские, в дурацкий цветочек, трусики.
Помнит, как поднималась и опускалась — слишком, чересчур часто-быстро для такой невинной особы, — небольшая, крепкая грудь, едва прикрытая легкомысленным топом.
И помнит, как её рот поймал пустоту — словно кто-то невидимый ударил под дых, и пальцы Кристаль — мягкие, безвольные почти что, ладошки — внезапно упершиеся ей в плечи.
— Не надо, — отвернув голову, глухо — скомкано — пробормотала Кристаль. — Без любви, не надо. Я не такая.
— Дура, — сказала ей тогда Садья. Не зло, не жестко — почти что нежно, словно ребенку: мол, поживёшь с моё — и тогда посмотрим.
И что теперь? Нагляделась, вдосталь и вдоволь, до тошноты, до кровавых соплей — а толку-то, толку.
Дура. Гребаная, ебаная в рот (теперь уже в прямом смысле) дура.
«Ты же сдохнешь тут».
Садье хочется проорать это прямо в ухо Кристаль — впиться зубами в ухо и рвать, захлебываясь слюной. Быть может, если сожрать при ней, перемалывая зубами волокна сырого мяса, ее собственное нежное ушко — быть может, тогда Кристаль захочет услышать. Быть может, если Кристаль вообще лишится ушей — если ей вырежут бесконечно-бескостный журнашлюший язык, проткнут спицами по-блядски прозрачные голубые глаза, — быть может, только тогда у нее получится: увидеть-услышать-рассказать то, каков на самом деле есть мир.
«Ты сдохнешь! Сдохнешь!» — мысленно кричит Садья, засовывая внутрь не один палец — всю ладонь, насколько хватает. Стискивает в кулак — и двигает этим кулаком, без всякого стеснения или жалости.
А Кристаль плачет, и продолжает плакать, пока Садья трахает ее пальцами, — заливает слезами плечо и шею, и тут же тычется поцелуями — бестолково-мягкими, лучше бы кусала, честное слово. Но у Кристаль, должно быть, слишком маленькие, нежные зубки, только и годные, что складываться в улыбку. Даже резкость и злоба у нее выходят почти игрушечными. Более искренними, конечно. Но всё равно.
Искренности не хватит, чтобы изменить мир.
Мир в принципе меняют не так.
Садья всё-таки кусает её — между плечом и шеей, в тонкую кожу, оставляя красные следы от зубов. Кусает — нажимая пальцем изо всех сил, словно прыщ выдавливает, или крем из непослушного тюбика.
Кристаль вскрикивает, тонко-отчаянно — точно голубь, смеха ради подбитый из рогатки на спор. (Садья когда-то побилась об заклад с одноклассником — и он потом стоял, бестолково моргая, словно и не пацан, пока Садья сворачивала шею упавшей птичке — для верности).
Проморгавшись и встряхнув головой, прогоняя остаточное возбуждение, Садья нарочито вытирает руку о штанину — выходит плохо, но платка нет, нет даже завалящей салфетки; и не тащиться же в общую кухню за полотенцем — бессмыслица ещё та.
— Довольна такой любовью? — бросает она.
И в чем отличие, в чем, блядь, в чём? — хотелось бы ей спросить. Тогда — и сейчас; там или здесь. Можно оттягивать, отворачиваться, зажимать уши — а результат один: потом всё равно окунаешься в дерьмо по уши.
Разница в том, осознанно ты это делаешь — или как. Иначе и захлебнуться недолго.


продолжение в комментариях

@темы: другой фандом, фикрайтерство

---

Так что, для затравки - первый текст для Антиутопий, или Бессмысленный и беспощадный фемслэш про второстепенных дам. Хотя в мюзикле их отношения отображены как-то вот так, но я внезапно написал нечто вроде лавхейта. Хотя недолюбливаю данное направление.

По-хорошему, этот текст лучше читать после "Осознанной необходимости", хотя я честно старался, чтобы одно не было связано с другим. Поскольку здесь Садья немного ближе к тому, что можно увидеть в мюзикле даже без деконструции. А вот ту деталь, что Мари-Жанна умеет играть на гитаре, я как-то забыл; но что уж теперь. Вообще, Мари-Жанна с ее несчастной_любовью - это примерно так: 1, 2.
Впрочем, образ Садьи в обоих моих текстах - классическое "сам нафанонил, сам упоролся". В каноне она призвана оттенять главную пару идеалистов и вообще выглядит... ну, в общем, сообразно всей этой эстетике восьмидесятых, плюс довольно резкие и тяжелые черты лица актрисы. И типичное выражение "смотрит на всех, как на говно". Как пример. А тут она смотрит, как на говно, уже на Кристаль. Хотя с улыбкой и вполне ничего так. Но мне нравится потенциал, который есть в этом характере. Со всей этой жесткостью, отмороженностью, целеустремленностью и взглядом как на говно - она ведь не перестает идти к цели, когда бросает "Черных звезд", просто выбирает другую дорогу, даже если не обращать внимания на очень странный и резкий переход от "ты нужен мне, чтобы убить Зеро Жанвье" в начальной сцене-флэшбеке - до танцев в Назиленде и "она работает на Зеро Жанвье". Не говоря уж просто о том, что вся, буквально вся, анархистски-эпатажная "деятельность" этих же "Черных звезд" идёт только на руку Зеро.
Кстати, в списке ролей на одном из сайтов Садья идет как "le cerveau des zonards" (мозг отбросов). Доставляет, конечно.
Ну, это не говоря уж просто о том, что все стенания о "безжалостном атомном будущем" мне глубоко неблизки, если не сказать больше. Поэтому основной пафос мюзикла со свистом пролетает мимо. Какая еще любовь-во-спасение (которая никого, конечно же, не спасает). Какие еще номера на спине в городах двухтысячного года и натуральные помидоры.
С другой стороны, безысходность и тлен - как сказала Чиора, у меня на них просто чутье.

Название: No escape
Канон: Starmania (мюзикл, 1989 год)
Размер: мини, 2107 слов
Пейринг/Персонажи: Мари-Жанна/Садья
Категория: фемслэш
Жанр: драма, ангст
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: тлен и безысходность
Краткое содержание: Всё это — из-за неё.
Примечание: Преканон и околоканон, авторская трактовка персонажей

«...сердце твоё двулико:
сверху оно набито
мягкой травой,
а снизу — каменное, каменное дно».
«Черная луна», Агата Кристи

Начало конца приходит в «Андеграунд-кафе» тихим летним вечером, когда все хорошие дети давно уже спят, натянув одеяла до подбородка.
Она не вышибает двери ногой — ей нет нужды в подобном позёрстве; непредсказуемой и дикой она должна быть — для уличных псов, которых берет за ошейники и ведёт к идее.
— Мне как обычно, — бросает Садья из «Черных звезд» (что значит — виски с колой и льдом; пиво она пьёт в компании Джонни).
Мари-Жанна кивает, автоматически, и смешивает, и подаёт — отработанные движения, даже не нужно поднимать взгляд.
Но Садья, вместо того, чтобы просто взять стакан, небрежно касается пальцев Мари-Жанны своими, морозно-белыми; точно Снежная Королева из сказки. Электрический разряд прошивает кожу, но вместо того, чтобы просто отпрянуть, Мари-Жанна застывает на месте — и невольно вскидывает глаза.
Мари-Жанна смотрит на Садью — точно в чужое зеркало.
(В сказке тоже было какое-то зеркало, вьюга осколков и отражение тысячи мелких несовершенств: пухлые щеки напротив острых — порезаться можно — скул, неловкость стоптанных туфлей против высоких сапог со звонкими каблуками, и эхо звука, с которым под пальцами хрустит чья-то шея — с которым нога врезается в пах). У Мари-Жанны едва не кружится голова.
— Интересно, — говорит Садья, покачивая ногой; в одном слове — бездна значения.
Головокружение становится почти невыносимым. Линия взгляда натягивается, словно цепь — и рвется, когда «кап-кап» из не до конца прикрытого крана спасительно напоминает о посуде, которую нужно высушить и расставить на место — до следующего дня. Невольный вздох вырывается из груди Мари-Жанны, но она всё-таки возвращается к стойке — со стопкой разномастных тарелок.
Садья следит за нею. Стакан виски остаётся каким-то до непристойного полным.
— Интересно, — повторяет она, выставляя локти и наклоняясь сильнее, почти ложится грудью на стойку.
— Ты льстишь мне своим вниманием, — качает головой Мари-Жанна, стараясь, чтобы ее слова еще могли прозвучать, как шутка. («Интересно?» — зеркальный вопрос звенит под стенками черепа, отчего-то по-прежнему не превращаясь в страх).
Садья только лишь изгибает бровь.
— Впрочем, ведь... — Мари-Жанна запинается на мгновение и поднимает взгляд к потолку, будто вспоминая дословно: — Ты никому ведь не льстишь. Никогда. Только обращаешь внимание или нет. Террористка со стажем, выпускница со степенью. Ты ставишь условия, и их выполняют. Ты любишь попадать в цель, оттого тебя и называют «Ножом» — потому что у тебя это получается.
— Погляжу, ты много обо мне знаешь, — ухмыляется Садья в ответ. Ухмылка — как зеркальце, от которого отражается свет: бессмысленным, беспощадным солнечным зайчиком.
Мари-Жанна пожимает плечами, не прекращая протирать вымытую посуду.
— Я всего лишь смотрю. Мне легко смотреть, легко слушать. На меня никто не обращает внимания.
— И почему это?
— Потому что я — всего лишь официантка. Даже не человек. Андроид. Странно, что ты можешь чего-то захотеть от меня.
— Допустим, ответов. Допустим, ну а я тогда кто? — хищно-медленно, но без явной угрозы — скорее по привычке, въевшейся в кровь, — наклоняет голову Садья. — Как ты это себе представляешь.
— Ты и Джонни Рокфор — это точно в фильмах. Принц-нищий и звезда с неба. Ведь это ты придумала само имя — «Черные звезды», правда? Ты — режиссер; а остальные — актёры, только у кого-то главная роль, а кто-то — просто лицо в толпе. Ты, — Мари-Жанна позволяет себе приподнять краешки губ в чем-то вроде слабой улыбки, — собираешь их всех в одно. Даешь больше, чем у них было.
— М, — тянет Садья, щелкая по стакану ногтём. — Ты забыла одно: причину, по которой все они, мои мальчики и девочки, — если ты права — забывают вдруг о собственной воле.
— На тебя… хочется смотреть, — признание слетает с губ Мари-Жанны, точно пузырек мыльной пены, и растворяется — лопается — в наступившем молчании. — Хотя ты и не звезда. В старом смысле.
— Анти-звёзды, если астрономы не врут, заметны, потому что закрывают целые куски в небе. Я нравлюсь тебе? — спрашивает вдруг Садья, прищурившись, наклонив голову к плечу. Волосы забраны в такой тугой хвост, что кожа на висках и на лбу натягивается — едва не трещит. И глаза у Садьи слегка раскосые, как у хищного зверя. Блестящие — то ли от алкоголя, то ли от охотничьего азарта.
Дрожь проходит у Мари-Жанны по позвоночнику.
— Я люблю Зигги, — отвечает она неожиданно пересохшим ртом; отвечает, чтобы только ответить.
— Этого пидора? — Садья смеется, хрипло и по-вороньи. — Надо же. Я-то думала, что это мне в любви не везет.
— Он... не такой, как другие, — привычные слова, многажды повторенные перед зеркалом, почти совсем легко скользят с языка. — У него есть мечта, самая настоящая — он смог бы выступить на «Стармании» и стать известным. А у меня такого шанса нет и не будет.
— Ты-то хоть знаешь, что этот твой «Зигги»... — начинает Садья, сделав глоток. — А, впрочем, неважно. — Она вдруг резко привстаёт, толкает стакан далеко в сторону и наклоняется вперед, опираясь на стойку обеими руками. И целует — жалит — Мари-Жанну прямо в губы.
Тряпка падает у нее из рук. Тарелка катится по полу.
Пространство и время разбиваются мерзлыми осколками. Один из них, кажется, впивается Мари-Жанне в глаз и застревает под сердцем.
— Не пытайся спрятаться за «всего лишь». Я всё равно не поверю.
Она запоздало пытается выцарапать себе путь к побегу, но лопатки упираются в стену — то ли обшарпанно-кирпичную стену зала, то ли — невидимую, где-то там, глубоко внутри.
— Мне... надо прибраться перед закрытием... — бормочет Мари-Жанна.
— Я не отпускала тебя.
Слова Садьи — точно лезвие ножа, прижатое к горлу.
Прикосновения белых пальцев — автоматная очередь в упор.
У Мари-Жанны подгибаются колени — будто пули прошили ее навылет.
Она падает в поцелуй, точно в расстрельную яму; и видит небо в пронзительных глазах Садьи — темное и безжалостное небо Монополиса, грозящее разразиться — прямо сейчас — кислотным дождём.
Садья обжигает, проникает пальцами в самую глубину — выискивает то, что ей так необходимо; а затем стискивает в горсти.
«О чем ты мечтаешь? О чем бы ты хотела мечтать?»
Мари-Жанна запрокидывает голову, задыхаясь, будто нож, брошенный меткой рукой, и впрямь вонзился ей в грудь. Будто Садья — вонзилась, вплавилась так, что не вырвать; только отправить на свалку испорченный механизм.
«Больше — не о чем».
И Мари-Жанна тихонько вскрикивает, а затем обмякает — и стук сердца Садьи заполняет весь её мир, обращаясь в эхо мегатонного взрыва, ударной волной сносящего небоскребы и трущобы, асфальт и землю, уравнивающего в небытии.
Мари-Жанна на какое-то мгновение перестаёт быть, а затем приходит в себя.
В каморке, где она обычно — всегда — ночует. На узкой односпальной кровати — пропотевшая простынь обернута вокруг бёдер Садьи, набитая синтепоном подушка сброшена на пол. Опустив ноги, Мари-Жанна касается её кончиками пальцев — подушка всё-таки чуть-чуть теплее, чем голый пол, а вспомнить, где она оставила туфли, отчего-то труднее, чем перемножать в уме трехзначные суммы.
Вопрос мячиком ударяет ей в спину, вынуждая скосить глаза.
— Так что? Что бы ты предпочла — сама?
Садья закладывает руки за голову — выставляя напоказ белую грудь без тени смущения.
— Молчишь? Выходит, зря я старалась?
«Да, — хочется сказать Мари-Жанне. — Ты зря стараешься, ты ведь кость от кости и плоть от плоти, и сколько веревочке не виться — исход один».
Воздух из вентиляционной решетки холодит ей голые плечи. Садье, должно быть, не теплее — но она откидывает простынь ногой, чтобы Мари-Жанна поймала.
— Все мечтают. И все считают, будто их мечта чего-то стоит без дела. А если сделают — так потом пожалеют, потому что мечтали вовсе и не о том.
«И ты — тоже», — молчит Мари-Жанна, едва шевеля губами. Греет руки между колен.
— Такой уж это город. Он не оставляет вариантов.
«Но ты никогда не выбрала бы никакой другой», — взгляд Мари-Жанны выводит литеру «М» по обнаженной коже Садьи. Точно татуировку, которой почему-то нет на законном месте.
— Беги, дура, — оскорбление скользит по коже — словно нож, прижатый плашмя. — Или будет уже слишком поздно.
Если бы она попросила взять ее за руку и отвести глубже в трущобный лабиринт, к складу-логову «Черных звезд» — быть может, Садья не отказала бы.
Если бы она попросила денег — наличными или чеком, — оплатить участок на поверхности, у самого-самого края щерящихся стеклом новостроек, и немного семян, — быть может, Садья не отказала бы ей и в этом. У нее были связи, у Садьи-умницы, Садьи-бунтарки, никогда не стеснявшейся ни целей, ни средств.
Но Мари-Жанна горбится, обнимая колени, и шепчет:
— Мне некуда бежать.
И Садья, чиркнув зажигалкой, предлагает ей закурить. Больше ничего не спрашивая.
Ей тоже некуда убегать, в конечном-то счёте.

***

Телевизор, взявший в последние недели привычку бормотать о возрастающей угрозе, превентивных мерах и последнем историческом шансе, замолкает, подчиняясь кнопке пульта. Мари-Жанна устало выбирается из-за стойки, находя в себе силы только на то, чтобы не сбрасывать фартук на пол, а повесить как следует, проверив складки и пятна.
Садья усмехается ей, салютуя целой бутылкой — последняя посетительница в предполуночной мгле. Мари-Жанна садится на стул «верхом», опершись локтями о спинку.
И Садья напротив неё — как будто суше и приглушеннее, чем ей следует; лицо заострилось, под глазами залегли тени. Не такие, как бывают от обычного недосыпа или тревоги.
— А всё-таки я ошиблась насчет тебя. Бывает, — говорит она после десятка минут молчания, делая ещё один глоток прямо из горла. — Тебе и впрямь не с чем было бы выступить на «Стармании».
— Потому что я — официантка-робот, — Мари-Жанна растягивает угол рта в печальной, как будто отработанной многажды, удобной, как заношенное платье, полуулыбке. — И не больше того.
Садья досадливо морщится.
— Прячешься за «всего лишь». Опять. Дура, как есть. — И протягивает Мари-Жанне бутылку, от которой она — удивляясь сама себе — не отказывается. (Никто, в конце-то концов, не стал бы заказывать для нее кофе с корицей; она даже ни разу не говорила Садье, что предпочитает такой).
Крепкое пойло — неразличимое на вкус — обжигает ей горло. Даже Садья обычно не пьет такого и могла стащить разве что из логова «Звёзд», но лучше — проще — не думать, почему она ушла из этого логова настолько поздно — и совсем, совершенно одна.
— Ты видишь... как там ты сказала? Кино? Которое я вроде как снимаю — среди этой трущобной тоски. Куда там недотраханной теледевочке с её погремушками. Но фишка-то в чём. Все — вот буквально все, клянусь тебе, даже Джонни, — видят только то, что внутри, а выглянуть наружу не могут. А ты, выходит, смогла. Это редкость. Большая редкость. Ты могла бы с этим... а! — Садья с досадой хлещет ладонью по воздуху. Она уже достаточно пьяна, чтобы бить тревогу — но вместо этого Мари-Жанна бестрепетно позволяет увлечь себя за руку, даже если Садья едва не выворачивает ей при этом сустав.
— Ты могла бы, — Садья обнимает ее — почти обнимает, положив запястья на её плечи, пока они покачиваются на сцене под фантомную музыку; сапоги на высоком каблуке и стоптанные плоские туфли. — Могла бы — стать лёгкой и улететь, но ты слишком цепляешься. Все эти милые мелочи — они не заменят ни-че-го для тебя.
— У меня была мечта, — напоминает ей полушепотом Мари-Жанна. — О собственной мечте.
— И сплыла. Конечно, конечно. Только вот не жди извинений, — дергает Садья плечом. — Мечты сдыхают. Цели живут.
Спорить с ней бесполезно; и нож, брошенный в мишень, уже достиг «яблочка», так что ничего не переменить.
— А ты слишком застряла в том, что вокруг.
— Из-за тебя. Всё это — из-за тебя, — шепчет, совсем нисходя голосом в тишину, Мари-Жанна.
— Конечно, — кивает Садья с невеселой — даже, странно сказать, серьёзной, — усмешкой. — Только не говори, что я тебя не предупреждала.
«Беги, дура». Эхо звенит у Мари-Жанны под черепом. Почти нежное, безысходно-беззаботное эхо.
— Тебе надо было бежать. А теперь ты потеряешь всё.
— И тебя? — выдыхает Мари-Жанна то, о чем должна была знать заранее, с самого-самого начала конца.
— Меня — в особенности. Ведь ты сама же сказала: это из-за меня. Именно я у тебя всё и отберу. — Улыбка Садьи освещает её лицо как-то совсем по-особенному, отчего оно вдруг становится отчаянно-юным — на все её подлинные двадцать лет и семь месяцев.
Мари-Жанна качает головой, и Садья целует её снова — в последний раз (не зная о том, что он и вправду последний). Садья целует ее, скользя ладонями по округлым плечам, словно приглашает убежать вместе — спрыгнуть со сцены и раствориться в тенях; шипастый браслет колет Мари-Жанне шею, когда Садья стискивает пальцы у нее в волосах.
«Мы обе слишком застряли», — думает Мари-Жанна. Но Садья — Садья не из тех, кто сдаётся, поглядев на изнанку. Садья не из тех, кто бежит — и она отстраняется, отступает на шаг, потому что — да, всё это из-за неё, из-за Садьи-умницы, ломающей грани, способной привести в действие маховик глобальных событий — и смеяться без остановки, глядя на кровь, стекающую с ножа.

И вот: конец настаёт, в грохоте выстрелов и громе аплодисментов; в шумихе газетных заголовков, наперебой пестрящих сенсацией.
Садья действительно отбирает у нее всё: отбирает мечту, отбирает Зигги — и, в конечном счете, саму себя.
Мари-Жанна, пошатываясь, выходит наружу, сквозь покачивающуюся на петлях дверь — а где-то за ее спиной, вниз по лесенке, еще надрывается телевизор, обещая наказание всем виновным, и Садья — в кроваво-алом облегающем платье, — стоит за спиной у Зеро Жанвье, получившего себе Запад: с той же самой улыбкой, с которой смотрела некогда на Джонни Рокфора.
Мари-Жанна бредёт по асфальту, не глядя вниз и всё же чувствуя каждый камешек под ногами. Лучше бы ей тоже стать камнем. Грубым, брошенным в грязь с размаху — или летящим к цели, точно снаряд — точно пули, пробившие накануне грудь Кристаль-журналистки.
Солнце цепляется за верхушку президентского шпиля. У Мари-Жанны отчаянно щиплет глаза — от света, конечно, а не от слёз. Внутри «Андеграунд-кафе» пусто и холодно, и внутри у Мари-Жанны тоже пусто — только что-то одиноко скрежещет, как плохо смазанный механизм. Скрежещет и проворачивается, сковывая движения, замедляя мысли. Словно бы она и впрямь робот — автоматическая официантка, неодушевленная деталь Монополиса, по прихоти случая возомнившая, будто у нее есть что-то ещё.
То ли просто — душа, то ли — нечто даже более редкостное и горькое: словно уголёк прогоревшей, черной звезды.

@темы: другой фандом, фикрайтерство

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Последние дни прошли как-то бестолково; сегодняшний - не исключение. Впрочем, удалось, по кое-чьему меткому выражению, "взять себя в себя"(с) и даже перевыполнить, например, рабочую норму, но всё-таки, всё-таки. Последнюю контрольную, видимо, буду судорожно дописывать уже в Томске. Успел дважды поскандалить с матерью по поводу сборов, немного предаться переводам сквозь головную боль и нацедить суточную порцию (фигурального) яда еще с утра. Но сейчас все сумки упакованы, чай допит (лучше бы это был пуэр, но пуэр коварен и его не хватило), техника заряжена. Через час с небольшим без малого - на взлёт; то есть, конечно, на рейсовый автобус.
В голову лезет всякое, в том числе - фандом совершенно не из тех, с которыми я собрался на эту ФБ (спонсор ваших глюков(с) - эпизодический музыкальный фон со всплывающими песнями из удивительно меткого плейлиста). И еще пачка идей на тексты, в том числе с мыслями о том, что хотелось бы, а не вытяну, но прельстиво зело. И список потенциального чтения, в котором книги, кажется, только прибывают - а вот убывают прискорбно медленно.
Учебный отпуск в этот раз мне всё-таки оплатили - и даже получается так, что в общем этот месяц уверенно лидирует по величине полученных средств. Правда, экономить нужно как раз поэтому; к хорошему привыкаешь, даже если с какого-то времени оно становится только условно-хорошим (в конце концов, работу год назад я начал искал не без вполне прозрачной причины). Впрочем, чай, например - это для меня вполне необходимая статья расходов; учитывая, как организм - точнее, голова - стали реагировать на черный чай в любых, кроме купажа с ройбушем, проявлениях, пуэр и улун можно приравнять к биотопливу. А кофе я по-прежнему терпеть не могу. Хотя, конечно, чай - это еще и новые вкусы, и просто удовольствие (что неприятно, местами, признавать - ведь любые удовольствия следует сводить к минимуму в такой ситуации, но оно, по сути, единственное, что я могу в полном смысле для себя назвать таковым).

В Томске надеюсь, разумеется, не только и не столько сдавать зачеты с экзаменами, но и подтянуть творческие хвосты - по счастью, хотя бы ФБ не начинается во время сессии, как зимой. Опять же, прогулки по городу тоже никто не отменял, и возможность найти еще что-нибудь интересное в процессе, хотя кажется, что в пределах досягаемости я успел познакомиться почти со всем. И хотелось бы думать, что защиту от летающей хуерги внутри номера в этот раз удастся наладить лучше, чем прошлым летом - не то чтобы от нее вообще не было житья, но всё-таки хотелось бы обойтись привычными комарами, а не неопознанными объектами в чашке, провоцирующими паническую атаку.

Пожалуй, что стоит сделать перед отъездом, если успею, - так это опубликовать некоторые вещи. В смысле, тексты. Раз уж давно собирался, но как и обычно, останавливает дурацкое (непонятно, откуда взявшееся, что характерно) стремление создать некую "последовательность" и "связность". "Нельзя же так вот, с бухты-барахты" - "Ёбушки-воробушки, да похрен же всем". Правда, не в хронологическом и даже не в обратном хронологическом порядке.

@темы: места отдаленные и не очень, я не сошёл с ума, жизнь

---

А на летнюю ФБ я всё же иду.

Правда, сделал для команд я за два неполных месяца прискорбно мало (не считая организационных моментов). Впрочем, вспоминая зиму - больше всего написал и перевел я, в процентном соотношении, за месяц зимней сессии. Хотя казалось бы. Где наша не превозмогала.

Основная команда. Уютное темное будущее, где царят война и безысходность. Интересно, кто-нибудь поверит, если я скажу, что чтение вахи помогло мне в свое время с депрессией. До конца набора еще два дня, так что, возможно, успеем принять кого-то еще.

Баннер слишком агитационный, особенно для моего не-массыфектного (как сложилось, хотя черновики смотрят на меня с укоризной) дневника.
До отъезда так и не успею переиграть. А жаль. Зато после возвращения, возможно, еще останется время расчехлить клипорезку.

"Завтра опять пойду"(с) в чистом виде. "Утэна" - одна из лучших вещей, которые я видел вообще, и ее я по-прежнему люблю гораздо сильнее, чем два других сериала, хотя их команда тоже не обходит вниманием. Надеюсь, четвертый раз на ФБ окажется не хуже трех предыдущих и я наконец, вопреки прошедшим двум месяцам, закончу всё начатое.

Ну а вдруг. +смотрит на разное недописанное фемслэшное+ В конце-концов, именно для того, чтобы было, куда скинуть !внезапный фем, если вдруг что, я и записался.

@темы: ФБ, Warhammer, SKU, чудовища, герои и эффект массы

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

О бедном Гал Ворбак замолвите слово...

...или краткий анализ в рамках психотерапевтического преодоления несостоявшихся ОТП. Написано где-то в конце прошлого года, но это ничего не меняет. И  Chiora я обещал.

На самом деле, странность отношения Аргел Тала к Кирене лучше всего объясняется символически. Она - его Человечность; и это серьезнее, чем взаимодействие с гипотетической "Анимой", описываемое словосочетанием "девочка и космодесантник" (в общем-то, наводит на мысль - "девочки" так или иначе воплощают скорее "человеческое-через-женское", чем сугубо "женское", потому что космодесантник - существо мужского рода скорее грамматически, "род по умолчанию" такой общий, плюс архетипы и "так исторически сложилось"(с) - что имеет мало общего с сексуальными заморочками, на самом-то деле).
Аргел Тал не хочет терять свою человечность; он хранит память о ней так же, как хранит браслет из зубов пустынной собаки, который когда-то сделала для него сестра, как дорожит - до того, как демон разбивает их - клинками из красного железа, принадлежавшими его предшественнику на посту капитана роты. Вообще, склонность к памяти подобного рода - это "человеческое" в маркировке АДБ, хотя прочитывается не всеми; что добавляет еще более мрачные нотки в несостоявшуюся (или как посмотреть; в варпе всё-таки свои отношения со временем и вариантами вероятностей) историю Кауртала из "Подземной войны".
И воплощение, материальное воплощение, которое можно хранить, как любой памятный предмет - "Я - символ для них? - Не только для них"(с) - он находит в Кирене. Потому его так тревожит мысль о том, что она может умереть, как умирают обычные люди.
В разговорах с ней он экстернализует свою "человеческую сторону" - убеждая в том числе себя самого, вновь находя уверенность в отражении (и с некоторыми вещами не получается, само собой, разобраться так просто - некоторые вещи просто лучше не выносить вовне, потому что в отсутствие желательной реакции деваться будет уже совершенно некуда; от такого суда не сбежишь, а исповедь - не просто выслушивание, по крайней мере для него). А отказ высвободить демона и напасть - сама мысль о том, что случиться с душой Кирены в потоках варпа, - это тот же отказ потерять человечность, нежелание добровольно и с радостью принести ее в жертву; именно тот выбор, который отличает Аргел Тала от большинства одержимых - и, будем честными, от большинства его братьев по Легиону (в дальнейшем). У него, возможно, проблема с волевым действием в противовес рефлексии и чрезмерная приверженность собственной трактовке долга, но это - человечность - отдельная тема; то, за что он держится против логики и даже против необходимости. Отсюда и противоречие между тем, как он утверждает о себе прямым текстом позже: "Я слаб и никогда не был никаким другим" - и защитой данной... ценности (вплоть до высказывания в лицо Ангрону (!), что тот недостоин говорить о Кирене). А всё потому, что в парадигме ценностей Легионов - человечность=слабость/некачественность, "брак в производстве", но ее полностью устранить из процесса всё равно не удается; и Аргел Тал оценивает себя - в перспективе - именно с этой точки зрения - поскольку иной не завозили. И всё-таки - упрямство и привязанность. То, что позволяло - до определенного момента - сохранять целостность в сомнительных обстоятельствах, отказываясь снимать с себя ответственность за происходящее при всём при том; "broken soul" говорится об Аргел Тале только впоследствии, до смерти же Кирены - строго наоборот.
В общем-то, вот и феномен отношений. Не говоря о том, что слепота Кирены дает ей несколько иной образ Астартес, позволяющий не тратить ресурсы на преодоление эффекта "зловещей долины" и напрямую демонстрировать понимание, за которым к ней и приходят. Среди Несущих Слово она - что-то вроде "сестры" для них-"братьев"; тоже признание значимости, но иное, более формализованное, чем у Аргел Тала. (Один короткий диалог с Каурталом демонстрирует это через словоупотребление:
"The Blessed Lady has fallen."
"Warriors fall. She was murdered." Вот казалось бы, можно было подчеркнуть разницу как-то иначе, но автор умеет в краткость, разница между глаголами - и всё, ничего лишнего).

(...к слову, вот какой фанарт я хотел бы - Кирена в окружении Аргел Тала, его троих лейтенантов и Ксафена; почти как в сцене прибытия на Колхиду - либо сама эта сцена, в светло-серой цветовой гамме, либо уже что-то более позднее, в гамме алой и черной, - и чтобы он назывался "Братья и сестра". Несбыточные мечты такие несбыточные).

И вот, Аргел Тал лишается ее - не просто человека, а символа, талисмана своей человечности; и есть некоторая ирония в том, что Аквилон, "казнив еретичку", убил именно то, что делало Аргел Тала "немножко не совсем" еретиком, несмотря на его верность по отношению к легиону и Лоргару. Вот, опять же, символический подтекст соответствующей претензии - "Ты убил ее. Как смеешь ты говорить о верности и долге, если ты убил ее, именно её из всех?". Хотя казалось бы...
У него остается только долг перед примархом, только служение, для которого космодесантники и созданы - в общем-то, он в принципе на протяжении повествования демонстрирует "темную сторону" т.н. "верности лорду" и "долга превыше всего", которая для меня как концепт была достаточно важной на протяжении всего сознательного возраста, но которую тоже приходится - уже можно говорить об этом в прошедшем времени: пришлось - неизбежно деконструировать. (Вот почему, собственно, этот образ так попадает по внутренностям - в том числе).
Здесь можно отметить - еще раз - пресловутый рассказ "Подземная война": с подбором в "новых Гал Ворбак" именно тех, кто похож на него в этом сохранении следов человечности; и тем, чем всё это заканчивается для Аргел Тала. Еще одним доказательством "от противного".
Но поскольку долг никогда не был для него всей полнотой существования (его подавляемые сомнения явно свидетельствуют об этом), Аргел Тала не оставляет тоска о потерянном - чувство неполноты - и навязчивая мысль воскресить Кирену происходит отсюда. Он хочет вернуть хотя бы призрачную цельность, свою человечность, оставленную в прошлом - не задаваясь вопросом, насколько она совместима с его нынешним состоянием бытия. И сражается против их же собственных, ручных культистов, и защищает ее он тоже как раз поэтому; но... "Ты не слепа". Слепота или ее отсутствие - это тоже символично; я не склонен полагать, что Кирена была "не в курсе" происходившего среди Несущих Слово, даже с поправкой на то, что вплоть до самого открытого выступления против Империума "De profundis" оставался внешне приличным кораблем. Нет уж, "святая Хаоса" так "святая Хаоса" - здесь я предпочту верить логике и считать, что в отображении более поздней книги определенное место занимает шок, бросающий тень на характер как таковой. Но...(2)
Будучи зрячей, Кирена не может воспринимать окружающее (в частности - окружающих ее Астартес) так, как раньше. Отсутствие слепоты, как минимум, уменьшает "пассивность" действующего лица, его ориентированность на восприятие, и делает более явными все аспекты - в том числе символический, - и тяжесть его становится куда более очевидной.
В общем, это жестокий итог: "по-старому" уже не будет, есть вещи, которые потеряны навсегда.
И да - отчаяние Аргел Тала, глядящего на падающий "Фиделитас Лекс", именно этой природы. "Нет". Он не может признать, что его погоня за призраком человечности была тщетной - хотя ему придется это сделать.
Аргел Тал не может сохранить человечность, ускользающую от него - он перестал быть человеком давным-давно ("Мы никогда не были людьми!" - учитывая контекст, в котором дан этот выкрик; это вынужденное признание тому, кто неспособен осознать его и услышать - как минимум, не в ситуации смертельного боя и обоюдной ненависти; практически жест отчаяния), и он может либо принять (embrace) демоническую природу, слившись с ней и достигнув в ней утраченной полноты, либо умереть.
Происходит второе.
Что характерно. Аргел Тал умирает, отделенный от Раума. Он умирает человеком, насколько это возможно для космодесантника. Спасибо автору; нет, и в самом деле спасибо.
При этом, я всё-таки считаю, что лучше было послушать совета Раума в этот конкретный раз. Но, опять же, учитывая контекст... горизонт отчаяния перейден на бис.

Кстати, и странное утверждение Эреба - то, что навязчивая идея о воскрешении Кирены, чью потерю Аргел Тал "не превозмог"(с), доказала ему, что так они вообще проиграют войну (!), в рамках этой концепции тоже становится логичным. Выбор человечности оказывается выбором "в пользу человечества" (вне зависимости от противостояния "Император-Хорус"; этому, кстати, частично посвещена "Долгая ночь" всё того же автора, потому что в лице Альтани Севатар выбирает примерно то же самое, но без личностно-ангстово-переездючного оттенка, потому что у него всё-таки другой склад характера точнее, диагноз). А таковой выбор, с точки зрения Эреба, разумеется, опасен - вне зависимости от того, совершил ли бы Аргел Тал "поворот кругом" (я считаю, что всё-таки нет, не совершил бы а то некоторые горазды воображать романтический побег за компанию с Кхарном - потому что вот _это_ уничтожило бы логику образа совершенно). "Моральное разложение вверенных сил", в каком-то роде - с поправкой на специфическое понимание термина.
Неудивительно ведь, что Эреб именно символический подтекст ситуации считывает? Конечно, до него не сразу дошло, но тем не менее. В уме ему сложно отказать, хотя это весьма специфический ум.


Вот как-то так.
...не то чтобы я не хотел воспринимать это как не(до)пейринг, конечно (хотя бы подсознательно); особенно в контексте "Первого еретика" as is. Но объективность порою требует жертв, тем более, что значимость-то никуда не девается, на самом деле. Это всё равно история, оставляющая по себе след. Были бы деньги - заказал бы книгу на сайте BL, они как раз очень удачно её переиздают. На русском-то она у меня есть, но "это не то"(с).

@музыка: гипотетический плейлист по теме включился некстати

@настроение: литературный, епта, анализ

@темы: анализ и синтез, книги, Warhammer

---

Просто ради тзинчеугодного позитива.

Littlest Lord of Change by annemarie on DeviantArt

Такой маленький, а уже высший демон.;J Мне бы такого фамилиара.

@темы: картинки, Warhammer

---

Опять с регулярностью записей в дневник не складывается. Хотя вроде бы с тех пор, как второго числа я начал принимать волшебные_таблеточки, мое самочувствие действительно (внезапно) улучшилось, и голова не пытается закружиться в самый неподходящий момент (например, когда я достаю чай с самой верхней полки).
Всё те же яйца - "как писать о фандомном, когда вокруг. Ввиду того, что моя политическая и общественная позиция с удручающей частотой выражается как "я ни с теми и ни с теми"(с), а к жестам принадлежности я не склонен, даже День Победы оказался... скажем так, не помню, чтобы меня одолевали на девятое мая столь мрачные мысли в позапрошлом даже году. А тут что ни день - то инфоповод, по которому буквально все считают нужным отреагировать
С другой стороны, по работе меня не так давно добавили к новому типу заданий, сложному, но интересному, и производительность труда предсказуемо снизилась, а вот нагрузка на глаза возросла. Мои очки, пережившие со мной подавляющее большинство жизненных перипетий за последние четыре года, явно пора менять - если бы только нашлась подходящая минималистическая оправа и лишние несколько тысяч; я успел свыкнуться со следом на носу от отвалившихся держателей, но вот расстояние от линзы до глаза это несколько нарушило.
А еще увлекательный квест "напиши курсовую за две недели" (еще не завершенный), плюс контрольная, плюс учебник, который я неосмотрительно не открывал, сочтя другой предмет чуть более приоритетным. Теперь понемногу читаю; еще один минус заочного обучения (кроме попыток угадать, что вообще с контрольной/курсовой не так) - отмирание привычки конспектировать и выделять главное на письме (вообще, зачем записывать, когда в уме всё проговаривается неплохо), хотя в конечном счете, в том числе благодаря онлайн-курсам, я осознал, что правило "записать, чтобы запомнить" сильнее связано с реальностью, чем когда-то казалось.
И опять я делюсь мыслями и записями в скайпе. С чего всё и началось. Поскольку экономия ресурса и хоть какое-то снижение тревожности. (А именно она, по большому счету, не дает полноценно сосредоточиться на каком-то "неважном" деле - и чем ближе к отъезду в Томск, тем она сильнее, и тем сильнее чувство, что я не успеваю ничего; интересно, удастся ли мне за оставшееся время с этим совладать и выйти в плюс не только по выполнению рабочей нормы?).

Зато вчера ходил с матерью гулять и в торговый центр. Май в этом году пришел с запозданием, но всё-таки пришел - и гулять в мае приятно даже мне. Хотя отчего-то выходить из дома по своим нуждам, когда я дома не один - сложнее. Словно бы я нахожусь под контролем (кажущимся, конечно - но, должно быть, это что-то должно говорить об "артефактах воспитания").

Несколько безыдейных фотографий, в том числе с Коршуном

Яблони, опять же, цветут. А вот сирень пока не в том состоянии. Интересно, успеет ли расцвести до отъезда - в приметы я не верю, но сирень - одна из немногих вещей, которые мог бы считать для себя чем-то вроде.

На вопрос матери - зачем я это снимаю, ответил в духе: а вдруг начнется ядерная война, и по немногим сохранившимся свидетельствам историки будут воссоздавать прошлое. Что характерно, так же ей некогда отвечал отец. И в случае некоторых элементов городского ландшафта всё-таки оказался прав - не ядерная война, конечно, но даже я с трудом вспоминаю, как выглядел проспект с "зеленой полосой" больше десятка лет назад. И фотографий, как таковых, сохранилось... не то чтобы много. Несмотря на аргументацию.

Заодно вспомнил, что в фотоаппарате так и остались фотографии с прошлого лета и этой зимы, хотя в нетоварных количествах. О передвижном дельфинарии же хотел написать в январе, еще до отъезда. Тем более, я там как раз наблюдал - о чем помню до сих пор - пример аукциона, памятного по курсу теории игр, а потом еще и был свидетелем антирекламы этого дельфинария в Томске. Но, конечно, что уж теперь.

@темы: фото, работа, новости, жизнь

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Пишут сегодня в ленте:

- Мир, труд, май!
- Воистину май!

Конечно, странно было бы задаваться вопросом, что ближе конкретно мне. Тут уж сколько ни отвлекайся на творчество, сколько ни молчи в публичном пространстве. Некоторые вещи всё равно... напоминают.
А вот эклектику в сознании многих граждан передает отлично. Практически "снимок момента". Чем и привлекло.

Забавно, к слову, вспомнить, как оно было шесть - н-да, если вдуматься-то - лет назад, когда праздник религиозный совпал с праздником светско-советским (в тот раз - Днем геолога). Выбор в системе координат такой выбор, хотя отношение к "формальной" стороне у меня было мягче - из детства. Но и накал пропаганды по поводу скрепоценностей был меньше, надо сказать. Сейчас я смотрю на все эти яйца и куличи полностью холодным взглядом, впрочем, мать еще способна это понять.

@темы: фразы, даты

---

В прошлом году я случайно нашел в чужом цитатнике это стихотворение.

Margaret Atwood
Siren Song

This is the one song everyone
would like to learn: the song
that is irresistible:

the song that forces men
to leap overboard in squadrons
even though they see the beached skulls

the song nobody knows
because anyone who has heard it
is dead, and the others can't remember.

Shall I tell you the secret
and if I do, will you get me
out of this bird suit?

I don't enjoy it here
squatting on this island
looking picturesque and mythical

with these two feathery maniacs,
I don't enjoy singing
this trio, fatal and valuable.

I will tell the secret to you,
to you, only to you.
Come closer. This song

is a cry for help: Help me!
Only you, only you can,
you are unique

at last. Alas
it is a boring song
but it works every time.


Не удержался и попытался перевести.

Песня сирены.

Вот песня - такую всякий
хотел бы выучить: перед нею
устоять невозможно:

песня, вынуждающая мужчин
толпами выпрыгивать за борт
на берег, уже усыпанный черепами;

песня, слов которой никто не знает
ибо всякий, кто ее слышал -
мертв, а прочим не дано вспомнить.

Я поведаю тебе тайну -
и тогда ты освободишь меня
от этого чертова оперения?

Мне не нравится торчать,
скрючившись, здесь, на острове,
в обличье живописного мифа,

рядом - две этих пернатых маньячки,
Мне не нравится петь
в этом трио - роковом и бесценном.

Я поведаю тебе тайну,
лишь тебе, тебе одному,
подойди ко мне. Моя песня -

крик о помощи: Помогите!
ты один, единственный можешь,
ты - особенный

наконец-то. Жаль,
такая скучная песня,
а ведь всякий раз удаётся.

Не знаю даже, что на меня нашло. Художественный перевод стихотворений я пробовал разве что в школе, и не всерьез.
Просто мы тогда обсуждали с товарищами какие-то вещи и пришлось в тему. Забавно, конечно.

@настроение: и вот почему я не публиковал некоторые вещи вовремя?

@темы: стихи, изучение иностранного на практике

---

Музыкальные ассоциации еще некоторой давности.

На мой взгляд, во многом отражает взаимоотношения Лоргара с папой-Императором (точнее, образом Императора) во времена после вынужденного "покаяния".


Cкачать Diary of Dreams - Blind in бесплатно на pleer.com

Download Rumours about angels for free from pleer.com
Песня существует в двух вариантах; однако первый представляется мне более "аутентичным". Более мрачная и подходящая примарху манера исполнения.

Текст

I will plaster all you mortals with my dominating guts
I will torment revelations - I did never ask for much
I will taste the detonation while the geminis go wild
I'll absorb the human sigh, eradicate your dormant lie

Does it suck your breasts for milk, golden honey,
dressed in silk
Does it feel your patient care in your dreadful glassy
stare
or does it feel your true emotions in its scars and
bruises burn
Do you really think your lies will tear open cloudy
skies?

And I hear rumours about angels
And I hear rumours about angels

Feel my fingers in your wound while my eyes ascend the
gloom
Questions wasting all my time - I see your eyes
detesting mine
Sick of a life you never had, dead emotion, you look
so sad
I could care less if I'd like - I let you go into the
night

Is my ignorance my fate, or is my love distorted hate
Is deliverance my mate or am I sleeping while awake
Is this place that we call home adorned by devastating foam
Am I mortal, am I god - Am I brighter than you thought?

And I hear rumours about angels
And I hear rumours about angels

I will never beg for mercy - I will never kiss your
feet
I will never ask forgiveness and all of that I want to
keep!
I will guide the blind in darkness though I cannot see
myself
I will whisper in a deaf ear while I know you cannot
speak

And I hear rumours about angels
And I hear rumours about angels


А это у меня воспринимается в согласии с синдромом груды битого кирпича как обращение Лоргара к Магнусу - после известных событий, т.е. "вознесения".
Два вопроса: 1) почему у меня всегда какая-то чешуйня вместо "ОТП"; 2) почему Лоргар всегда такой Лоргар?

Download Diary of Dreams King Of Nowhere for free from pleer.com

Текст

You find yourself in the benefit of the doubt
The prospect of a change both a blessing and a curse

These are the consequences that you might have to bear
To make it all come true it's just one step to take

On days like this, you feel your desires
I know that you care and you see what this world is about to unfold

Fear not this is not the end of this world
Step close to the edge to believe the absurd
The wind in your hair is the freedom we share
A tear in your eye proves at least that you try

This man has lived in grim diversity
uncertain and in doubt, if his choices were ideal

A lifetime feeling torn. The king of nowhere never home
And now about to find a new philosophy

The silence we breathe has the soul of a thief

Что характерно, последняя строчка поется несколько другим голосом.
И я даже назвал по ней текст... который всё равно, впрочем, настолько поток сознания, что его никто не читал что на дайри, что на фикбуке.

@темы: Warhammer, ассоциации, песни в голове

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра